Франция провела над собой уникальный исторический эксперимент, став в течение трех последних веков своеобразным примером для всего человечества. И не столько примером того, как «не надо делать» и как «не надо жить», сколько наглядной иллюстрацией тезиса о том, что «благими намерениями устлана дорога в ад», а форсированная модернизация может слишком дорого стоить гражданскому обществу и национальному государству. Каковы же основные «вехи» этой дороги, и чем обернулось для самих французов то смелое и новое, что несла французская нация миру?
Отвергнув многие традиционные основания своего национального бытия, французы первыми в революционную (во всех смыслах) эпоху Нового времени создали «чистую» политическую нацию, «рафинированное» лаицистское общество и образующее его «стержень» публичное пространство, в конечном итоге удивительным образом соединив в идеологии либерализм, анархизм и социализм с идеей весьма своеобразно понятого национального (республиканского) величия. Весьма неоднозначная политическая модель (сама Франция переживет еще несколько революций и «термидоров», в том числе и в форме Империи) оказалась весьма привлекательной для остальной Европы.
И напрасно один из идейных отцов немецкого национализма Иоганн-Голиб Фихте в своих «Письмах к германской нации» призывал будущие поколения немцев не поддаваться «галло-романскому соблазну» - революционная волна, идущая из Франции, охватила в начале 19 века всю Европу. И напрасно предупреждал французов в одном из своих сочинений известный предтеча современного консерватизма Жозеф де Местр, утверждая, что «человек способен все изменить в сфере своей деятельности, но он ничего не создает, как в физической области, так и в моральной». Французы в итоге решились на беспрецедентный по своей сути социально-идеологический эксперимент, изменивший облик Европы.
В этой связи поистине потрясает склонность французов верить в отвлеченные идеи, соглашаясь ради их реализации на ломку всего «традиционного и устоявшегося». И вряд ли был понятен им до конца смысл резких слов британского консерватора и ожесточенного критика Великой Французской революции Эдмунда Берка: ««Мы в Англии еще не полностью распотрошили наши национальные внутренности, мы все еще ощущаем, ценим и культивируем эти унаследованные от родителей чувства, которые являются для нас полными веры стражами, активными наставниками в наших обязанностях, действительными защитниками всех либеральных и гуманных моральных норм… Мы боимся Бога; мы смотрим с благоговением вверх на короля; с заинтересованностью – на парламентариев; с чувством долга – на магистратов; с почтением – на священников; и с уважением – на аристократию».
Неуместным ригоризмом показалось бы французским скептикам и радикалам другое не менее известное высказывание Берка: «Мы знаем, что не сделаем никаких открытий, и думаем, что нет никакой необходимости в каких – либо открытиях в морали, немного нужно открытий в великих принципах государственного устройства, и в сфере идей – о свободе, которые были поняты до того, как мы родились». Почитавшие Вольтера («Если вам не нравятся существующие законы – сожгите их и напишите новые») радикальные «конструктивисты»-французы решились на «сожжение прошлого» во имя настоящего и будущего, разрушив все традиционные «скрепы» общества – монархию, церковь (и религию), традиционную мораль и семью.
И неслучайно, что именно во Франции имела место реализация фейербаховской идеи о создании «религии человечества», отрицающей традиционные религии и возводящей черты идеального человека и гражданина в культ. Руссоистская «гражданская религия», якобинский культ «Великого Существа» - лишь предтечи той самой Религии Гражданственности, без которой современная Франция была бы невозможна как единое политическое целое.
Парадоксально, но сами французы долгое время находили себя в этом самоотречении, пройдя через цепочку революций и найдя итоговый синтез внешне несовместимых идей «народного суверенитета» и «величия Франции» в голлизме, который объявил воплощением такового величия и единства «единую и неделимую Республику». От последней Франция, правда, едва не отреклась в период «Красного мая» 1968 года и последовавших за ним масштабных потрясений.
Все эти масштабные трансформации, породившие французские общество и культуру, особенно ярко воплотили в себе основные черты французского национального характера, заслуживающие отдельного рассмотрения.
Так, поистине потрясают искренность и экспрессия, которые явил миру освобожденный от «оков» традиционализма французский характер. Экспрессия, порождающая, чередующая и соединяющая в конечном итоге внешне несовместимые крайности.
В свою очередь, воплощением «французского духа» стал и тот самый вольтерьянский «острый галльский смысл», обретаемый через отрицание всех традиционных и изначальных смыслов (именно из этого духа проистекает знаменитая техника «деструкции смыслов», предложенная Жаком Деррида).
«Родовой чертой» французского духа стала свобода, понимаемая как смысл и цель социального бытия. Свобода, проходящая через экзистенциальный надлом и ищущая свои основания в «онтологическом Ничто» (показательна в этом отношении «онтология Ничто» Жана - Поля Сартра).
Сопричастность, неравнодушие ко всему происходящему внутри и вовне страны (впрочем, не подкрепленная идеей фундаментальной ответственности) – вечный двигатель французской публичной политики и стимулятор активного французского участия в глобальных делах.
Наконец, ярко выраженные сочувствие к любому страдающему и несправедливо угнетенному – начиная с прославленного Дидро «Простодушного» и заявленной в «сентиментализме» Руссо готовности понять и принять «другого» - до современных подходов, воплотившихся во французском «радикальном мультикультурализме» и «комплексе вины» перед выходцами из колоний.
Однако «блистательная эпоха» Франции прошла, и ее занавес опустился вместе с уходом, пожалуй, последнего виртуоза «высокого политического стиля» Жака Ширака. И накануне прихода во власть Николя Саркози Франция обнаружила себя растерянной, уставшей и аномичной. Наследие де Голля было бездарно «спущено» последующими активными приверженцами мультикультурализма, феминизма, мондиализма, оставившими в итоге страну в состоянии морального и идеологического вакуума. На фоне которого особенно зловеще выглядят все чаще возникающие социальные конфликты и межэтнические столкновения. Равно как и шокировавшие французскую общественность данные доклада «комиссии Аттали», подтвердившего отставание Франции во многих областях в сравнении с другими развитыми странами.
На фоне происходящего неизбежно возникает вопрос: сможет ли Франция вернуться к самой себе, совершив в существующей ситуации внеочередное «отрицание отрицания»? Однако изначально неясно, что и во имя чего следует в данном случае «отрицать».
Идеологический «синтез» «правого и левого», найденный в голлизме, исчерпал себя. И сегодня во Франции объективно нет политика, личностный потенциал которого позволил бы ему встать «по ту сторону правого и левого», заново интегрировав расколотое французское общество.
«Консервативная революция» «а ля Жан-Мари Ле Пен» во Франции объективно невозможна. Ибо спокойный и трезвый анализ показывает, что идейное наследие французского консерватизма разных эпох осталось втуне, и неясно, какие принципы и начала следует «консервировать».
«Спонтанная модернизация» «а ля Саркози» также пока «хромает обе ноги». Столь же странно звучат для французского массового сознания заявления об убежденности последнего в том, что «для Республики будет лучше, если как можно большее ее граждан будут верить в Бога». Последние вызвали весьма жесткую реакцию среди французской политической и интеллектуальной элиты, обвинивших президента (который, впрочем, говорил не о «государственной религии», а о «гражданской религиозности») в «покушении на основы республиканизма». Что, в целом неудивительно для страны, где изучение «истории религии» до последнего времени было предметом дебатов (не говоря уже об изучении основ любой из традиционных религий).
«Исконно-глубинная» провинциально-патриархальная Франция, столетиями находившаяся под спудом блистательной и светской Франции публичной, едва ли имеет в себе ресурсы для полноценного «консервативного ответа» (в этом отношении Франция весьма схожа с Россией, где ресурсы патриархально-крестьянского в своей основе общества безотчетно использовались государством и правящей элитой для целей модернизации, пока сама «крестьянская Россия» не приказала долго жить, открыв дорогу пост-модернистской эпохе).
Не очевидно, что имеет его и «блокированное» гражданское общество, долгое время жившее под прессом авторитарно-бюрократического государства, воплощавшего в себе «единую и неделимую республику». Круг замыкается. «Общечеловеческий» французский эксперимент кажется пришедшим к логическому завершению.
Однако не будем слишком строги и жестоки к «прекрасной Франции». Оценим по достоинству французское «безумство храбрых», порожденные им великую культуру и историю, принесенные в итоге на становящийся сегодня все более условным «алтарь человечества». Но не станем повторять ведущий к утрате «национального «Мы» французский путь, в рамках которого «наднациональное» (а временами – и откровенно антинациональное) государство, построенное и управляемое сходной по духу элитой, разрушает основания того, что называется «национально ориентированное гражданское общество». И для России, где «наднациональное» государство и «вненациональная» элита в течение многих веков столь безжалостно использовали для реализации своих масштабных проектов ресурсы общества, принципиально не существует дилеммы «возвращение к национальным истокам – модернизация». Ибо любая модернизация в России, не будучи национальной по характеру и сути и игнорирующая тем самым интересы российского народа как культурного и политического целого, неизбежно станет имитацией и будет обречена на провал.
