Начну с цитаты. Известный израильский публицист Авраам Шмулевич крайне удивляется тому, что в качестве заставки к популярному российскому фильму «Война» (автор сценария и режиссер А. Балабанов, 2002) была использована песня «Иерусалим» барда чеченского сопротивления Тимура Муцураева [1].
Мы тебя освободим,
Богу души отдадим,
Взор к Аллаху обратим,
Будет наш Иерусалим!
«Странно также, — пишет Шмулевич, — что израильская дипломатия пропустила факт появления на российском экране столь вопиюще антиизраильской песни... Это как если бы израильский фильм начинался бы с песни «Самопожертвование (Хава Бараева)»[2].
Для справки. Тимур Муцураев — самый известный чеченский бард, певец чеченского сопротивления, призывающий к джихаду и уничтожению русских[3] — как, впрочем, и немусульман вообще (в частности, к евреям он относится без всякой симпатии, на что и среагировал израильский публицист).
В нескольких песнях Т. Муцураева присутствует не только открытая поддержка терроризма (актов шахидов), но и призыв слушателя к таким действиям. Оправдание и в определенной степени инициирование террористических актов делает Т. Муцураева, по сути, идеологом терроризма.
И при веем том, как замечают исследователи его творчества,
«Муцураев широко известен не только в Чечне, где, как рассказывают очевидцы, его песни поют, а кассеты продают на всех рынках Грозного. Одна из популярнейших поисковых машин российского Интернета зафиксировала более 300 сайтов с информацией о Т. Муцураеве. Причем в значительной части найденных сайтов представлены не только информация об исполнителе, но и тексты песен, и сами песни в интернетовских аудиоформатах. Данные сайты в большинстве своем относятся не к сепаратистским чеченским силам, а имеют музыкальную и молодежную направленность».
Надо сказать, что популярность Муцураева среди русской и русскоязычной аудитории — это и в самом деле интересный феномен. Известно, что песни Муцураева приобрели определенную известность и среди российских бойцов. Более того, их крутят в некоторых московских клубах.
Похоже, это не только культурологическая и правовая, но отчасти и психиатрическая проблема.
Мы не берёмся за её решение. Тем не менее, стоит поставить вопрос: почему, собственно, откровенно антирусские и антироссийские песни чеченского барда вызывают такой интерес у русской аудитории?
1
Первое и самое очевидное обстоятельство — интерес к кавказской экзотике, причём экзотике доступной и понятной. Понятной хотя бы потому, что «певец чеченского сопротивления» поет многие песни на русском, на языке «оккупации» и «порабощения», в представлениях идеологов чеченских боевиков.
С другой стороны, не стоит преувеличивать эту экзотичность. Если посмотреть на характер творчества Т. Муцураева в культурно-исторической перспективе, то, как ни парадоксально это может показаться на первый взгляд, они является прямым продолжением традиций российской авторской песни, возникшей как жанр в Советском Союзе.
Авторская (она же «самодеятельная») песня — чисто советский феномен. Тексты, даже не имеющие особых литературных достоинств, были крайне популярны. Причина тому была проста: в этих песнях говорится о том, о чем не писали советские газеты и не говорили официальные лидеры. Они исполняли социальные функции откровенного, задушевного разговора со слушателем, задавленного авторитарной идеологией.
Современная российская авторская песня продолжает эту же традицию — откровенного разговора о том, что говорить запрещено. Именно так и воспринимаются муцураевские тексты — как «смелый разговор о запретном».
В художественном отношении песенный исламизм Т. Муцураева — это вполне узнаваемый наивный романтизм, со всем набором романтических штампов и клише. Опять же, хорошо опознаваемыми слушателями.
Нет ничего особенно оригинального в национализме Муцураева. Национальный, переходящий в националистический, месседж в текстах Т. Муцураева роднит его, например, с такими российскими бардами, как покойный Игорь Тальков или ныне популярный в определённых кругах Александр Харчиков. Разумеется, Муцураев брутальнее и агрессивнее — хотя бы потому, что он воспевает реальное вооружённое сопротивление. Но тем не менее сам строй его песен узнаваем, легко считываем российской аудиторией. Мы умеем слушать такие тексты.
Теперь перейдём собственно к анализу творчества чеченского барда.
2
Как пишет уже упоминавшийся нами автор [4],
«Известный девиз поэтического эстрадного шестидесятничества «Поэт в России — больше, чем поэт», — можно в равной степени отнести и к русскому барду Юрию Шевчуку и к чеченцу Тимуру Муцураеву. В их текстах заключены смысловые коды, способные дать глубинное понимание состояния массового сознания, а также разгадки будущего».
Что ж. В художественных текстах можно увидеть предвестники событий. Если многочисленные научные институты порой расписываются в своем бессилии в решении чеченских проблем, то художники могут выйти на интуитивные догадки или метафорически предложить пути решения, которые не являются очевидными.
Итак, Муцураев. О чём он поёт?
Если брать историческую перспективу песен этого барда, то она очень широка — от ветхозаветного Соломона до будущих райских садов для правоверных. Доминирующим эмоциональным настроем большинства песен является чеченская гордость и чеченский патриотизм. Затем — фатализм как состояние предопределенности событий, наличие Божьего промысла. Мотив мести стоит на третьем месте.
Очевидно, имеет место мотивационный дефицит чеченского сепаратизма, в качестве восполнения которого используется апелляция к традиционным («согласно традициям»), национальным («национальный характер»), религиозным, а также нравственным (наличие моральных причин, «за праведное дело») детерминантам агрессии.
Однако имеет смысл обратить внимание на проблему в самооценке героев (и адресатов) песен Муцураева — то есть об их восприятии себя как социальных, национальных аутсайдеров.
Снижение самооценки в общественном сознании идеологи сепаратизма пытаются компенсировать, или скорее даже гиперкомпенсировать, с помощью создания национальной героики, а также формирования мифа о новом богоизбранном народе («чеченская миссия»). Последнее предполагает расширение традиционного чеченского ислама до доктрины всемирного значения — единственной надежды «праведной части мира» в войне с грехом и враждебными идеологиями (западной — потребительской, иудео-христианской и т.д). В этом направлении также можно рассматривать и дискурсы, направленные на унижение России и русских.
Итак, в качестве источников мотивационного подкрепления непримиримости у Муцураева выступают традиции, национальный характер, религиозные факторы, а также нравственные императивы. Гордостькак доминирующая эмоция направлена на повышение самооценки в общественном сознании, а фатализм выполняет, очевидно, психотерапевтические функции — снижение страха смерти.
3
Что касается идеологии Муцураева, то её обычно называют «исламистской». Это слово удобно тем, что отсылает к привычным образам «исламского терроризма», по сути ничего не объясняя. Скажем несколько слов об этом.
Сепаратистская кавказская русскоязычная Муза предлагает слушателю два основных лейтмотива: «война за свободу» и «война за веру».
Это разные вещи. «Война за свободу» — это война наций, чеченцы против русских. «Война за веру» — это джихад, война мусульман с неверными. Эти две войны могут вестись одновременно, но всё-таки они различаются, хотя бы по риторике, «на словах». Например, если в «войне за свободу» поэты-ваххабиты признают допустимыми «крайности» вроде захвата больницы с беременными женщинами, то в «войне за веру» таким поступкам как будто не должно быть места. Широко распространено не просто одобрение действий «чеченского Робин Гуда» Басаева, а прямое восхваление его вылазки в Буденновске как переломного момента первой чеченской войны. Изобразить же в романтической или в какой-либо иной формее деяния Бараева пока никто не решился ни с какой стороны.
Различны и цели этих войн. Для «войны за свободу» главный враг — это Росси и русские. Но война за веру имеет иные цели и задачи.
«При тщательном историко-литературном анализе “песен чеченского сопротивления”, — отмечает А. Алексеев в своей статье, посвящённой этой теме, — на тему исламского джихада без труда обнаруживается как знакомство авторов с арабской военно-духовной мыслью (что, в общем, ожидаемо и никак не удивительно), так и с западноевропейской лексикой и риторикой времен крестовых походов. В противном случае, приходится говорить о феноменальном сходстве мышления нынешних чеченских «певцов свободы» с менталитетом средневековых крестоносцев и их мусульманских противников (два последних, в самом деле, почти что совпадали)» [5].
Это буквально так. Да, по словам Муцураева, «Двуглавый монстр должен быть убит». Однако конечная его цель — современный Иерусалим, как символ глобальной потребительской идеологии. Эта угроза для идеологов и бардов чеченского сепаратизма представляется большей опасностью, чем силовые акции федерального центра.
Здесь мы переходим к следующей теме: противостоянию с современностью, вызов, бросаемый «растленному современному миру», «мировой Системе».
4
Терроризм, как архаическая поведенческая модель, есть ответ традиционного общества на вызов современности.
«Человек террористический» принципиально чужд современности, с которой он борется. В этом случае поле данной борьбы также должно быть традиционным.
Мироощущение носителя традиции характеризуется определенными пространственными представлениями — прежде всего фактом наличия противостояния пространства «сакрального» и «профанного». Сакральное — реально, ради него стоит жить и умереть. Профанное — мнимо, ложно, это всего лишь тень на поверхности бытия. И тем не менее, эта тень способна поглотить истинную реальность: «конец цикла» в традиционном обществе понимается именно как угасание и растворение сакрального в профанном.
Поэтому периодическое проявление насилия, внелегитимности, террора, изначально присуще традиционной социокультурной системе. Цикличное угасание и возрождение сакральности, чередование «Вызова» и «Ответа» есть непременное условие развития системы.
Несоизмеримость «Вызова» «Ответу» вызывает к жизни антисистему — упрощенный социокультурный космос (терроризм). В таких условиях герой, воссоздающий таким образом систему, «превращается» в антигероя. Образ антигероя, «тени» героя — трикстера — имманентно содержится в возможностях самой системы, периодически испытывающей циклические кризисы. Герой и его функциональный антипод — трикстер, отражая базовую дуальность: сакральное — профанное, святое/скверное, верх/низ, правое/левое обеспечивают существование общества как в стабильные, так и в кризисные периоды.
Но не стоит переоценивать «традиционность» современного террористического проекта. По сути, он является скорее органической частью современного мира, чем её отрицанием.
«Важным является вопрос террористического топоса, того специфического пространства, в которым становится возможным и реализуется терроризм, — утверждают В.П. Римский и С.Н. Борисов, опираясь на идеи Ги Дебора и других исследователей “общества спектакля”. — Презентация террористического проекта как альтернативы существующей реальности происходит в силу “дефицита реальности” и обусловливает публичность проявлений терроризма. Террористический акт есть та точка, в которой происходит “диалог” “человека террористического” и “массового”: не только террорист, но и общество становится субъектом террора, и именно таким путем “новая” реальность вторгается в повседневность системы. Причина, по которой становится возможным появление альтернативы реальности — системы, — утрата этой системой реальности, утрата подлинного основания составляющего истинность — сакрального. Террорист ставит под сомнение прежде всего легитимность, но также право на существование системы» [6].
Рассуждения о топосе современного терроризма, в частности, его кавказской составляющей, фиксирует не только и не столько размытость его пространственных характеристик, сколько его «нереальность». Мир постмодерна, «оставивший» тотальное насилие в прошлом веке вместе с тоталитаризмом, не может и не хочет поверить в реальность происходящего.
Жесткая табуизация насилия внутри «золотого миллиарда» оборачивается «миротворческими акциями» в «странах-изгоях», которые носят название «спецопераций», «миротворческих миссий», но только не войны, «официально» изжитой, как и насилие. Глобальный терроризм обезличен, а главный его «брэнд» — Усама Бен Ладен, скорее виртуальный персонаж, присутствующий «везде» и «нигде». Этот неуловимый и абстрактный террорист, архаичность образа и действий которого позволяют соотнести его с мифическим культурным героем, или скорее с его отрицательным вариантом — трикстером, в условиях сакрально-символического кризиса «оборачивается» антигероем как носителем антисистемности.
Антигерой-террорист выступает как определенный посредник между мирами традиционализма (исламский терроризм как носитель сакральности) и модерна/постмодерна (рафинированное секулярное современное общество, лишенное сакральности). Пространство террора как бы выпадает из реального пространства и переносится в область символов и мифов (неких искусственных идеологич конструктов).
Как следствие, неприятие насилия сменилось неким интересом и влечением к нему, на деле оборачивается безразличием.
На смену сакральным запретам пришел новый механизм подавления: безразличие и поощрение, преувеличение, которое делает бесполезным любой протест, как и желание вообще. Нет смысла больше ограничивать насилие, вытеснять его на периферию социума, локализовывать в сакральном, когда зритель буквально становишься соучастником новой формы жертвоприношения, что позволяет сделать телеэкран.
Какие же слова он находит?
5
Эдуард Тополь в «Романе о любви и терроре» передал возмущение людей всей системой телевизионного и радиовещания, связанного с освещением захвата зрителей «Норд-Оста» в Москве 23 октября.
Само название мюзикла — перевод названия знаменитой поэмы Волошина «Северо-Восток», с ее Русью, отданной тиранам и демоническим силам. И ветры с Кавказских гор подключились к смещению России в этом направлении.
Главный моментом террористического зрелища стало ритуальное жертвоприношение «черных агниц» — вдов-шахидок, что доказывает, что за захватом заложников не стоит бен Ладен если сравнить достаточно примитивное бедуинское волхвование (с его числовой магией, наивной верой, что от взрыва Торгового центра в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года рухнет Запад) и изощренное колдовство с кавказской составляющей. При этом сенсационной скоропалительной манерой подачи материалов, неожиданными пассажами эмоциональной черствости, психологической некомпетентностью и даже отсутствием должного журналистского профессионализма СМИ провоцировали террористов, нагнетали напряженность, способствовали усилению протеррористических настроений.
Как свидетельствует Э, Тополь:
«Радиоприемник был в руках одного из террористов, он не расставался с ним. «Второй день продолжается балаган с захватом заложников в “Норд-Осте”. Зал аж ахнул». «На балконе стоял телевизор на режиссерском пульте… Передавали много ненужного. Например, всемирную хронику захвата заложников — с цифрами, сколько при этом было убито человек. Вы не представляете, как это нас нервировало и как заводило террористов и Бараева». «По радио говорят, что специально для заложников, находящихся на Дубровке, передаем песню «ДДТ» «Последняя осень». Мы просто обалдели!»[7]
Что ж. В момент террористической проверки на прочность «современный мир» показал себя не с лучшей стороны (если у него вообще есть эта «лучшая сторона»). Но и его противники, изображающие из себя героев, не более чем трикстеры.
Опять же обратимся к художественному тексту. В данном случае — к роману Юрия Козлова «Колодец пророков», согласно которому именно «малые» народы были преимущественным местом обитания имперской идеи, с крушением которой они из опоры превратились в геополитический гексоген.
«Малые народы, объяснил генерал Сак (читай: Дудаев. — А.Л)., могли, несмотря на пролитую кровь и доставленные им русскими страдания, разделять судьбу царской и советской России в ее величии, но никакая сила не заставит их разделить судьбу нынешней (неизвестно какой) России в бесчестье и позоре».
– Как можно жалеть народ, который не знает, что ему надо, и умирает ни за что? — размышляет один из боевиков Сака. Которого, кстати сказать, до последних дней не оставляют мечты стать президентом восстановленного СССР.
Но истинно «толстовское», отмеченное печатью своеобразной художественной дедовщины издевательство автора над генеральской пилоткой, которая, несмотря на все ухищрения носителя, разъезжается, напоминая «столь часто обсуждаемую и поминаемую в войсках часть женского тела», — наглядно опровергает амбиции персонажа.
Сейчас можно констатировать почти буквальное угадывание писателем, поверх прототипа, реального имени основного кавказского трикстера — Са-ак, вместо пилотки жующий галстук.
6
… Тем временем группа ДДТ решила дать в конце сентября незапланированные концерты в Москве и Питере с программой «Не стреляй!» с целью показать критическое отношение музыкантов к последним событиям на Кавказе.
«Происходящий сейчас конфликт я воспринимаю как личную трагедию. К сожалению, часто побеждает зло. Мы против ксенофобии, нацизма. Мы осуждаем последние события — об этом мы бы хотели поговорить», — поделился с корреспондентом InterMedia Юрий Шевчук, — «Мы не хотим допустить раздувание межнациональных конфликтов, к которым ведут нас некоторые политики. Мы хотим сказать о том, что мир лучше, чем война!»
Рок и политика слились. С гитарой идут наперевес, как с автоматом, она, пожалуй, стала более действенным оружием.
[1] Правда, пел ее не сам автор.
[2] Цит. По: Шмулевич А. Поколение Джихада против поколения Пепси // Нахский журнал: http://www.teptar.com/2007/09/28/jihad_vs_pepsi.html
«Хава Бараева» - песня, посвященная племяннице Мовсара Бараева, командира диверсантов, захвативших «Норд-Ост». Летом 2000 года она на груженном взрывчаткой уазике взорвала базу омского ОМОНа
[3] Вот типичная цитата из песни Муцураева, далеко не самая яркая:
«Вниманье, цель»! — раздался чей-то крик
Из гнусного скопленья русских гадов.
От мести раскаленный грузовик
Встречает враг стрельбой из автоматов.
[4] Овруцкий А.В. Песни чеченского сопротивления (дискурсивный анализ текстов песен Т. Муцураева) // Южнороссийское обозрение. Собрание трудов. Вып. 33. Ростов-на-Дону, 2006. С. 48.
[5] Алексеев А. Эстетика террора // http://www.specnaz.ru/antiterror/180/
[6] Римский В.П., Борисов С.Н. «Человек террористический». Девальвация пространства в глобальном террористическом проекте // Провинция и столица: центробежные и центростремительные процессы духовной эволюции культуры. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 130-летию Белгородского университета (г. Белгород, 22-24 мая 2006 года). Белгород, 2006. С. 74.
[7] Тополь Э. Роман о любви и терроре. М., 2003. С. 198.
