(Выступление на Круглом столе ИНС «Россия после признания: конец эпохи Ельцина-Путина», 18.09.2008)
Произошедшие в конце лета события, несомненно, во многих отношениях являются переломными для российской политики. Однако я не думаю, что есть повод говорить о конце «эпохи Ельцина-Путина». Может, в этом и есть зарницы её конца, но скорее мы просто переходим к новому её этапу.
И этот этап несёт на себе все основные сущностные черты именно постсоветского времени.
Конечно, признание Абхазии и Южной Осетии — это никак не попытка сохранить влияние на постсоветском пространстве, а как раз наоборот: это демонстративное согласие на то, что это влияние уже невозвратимо. Грузия отдана США, и Россия отказалась от любых надежд на её возвращение в свою зону влияния. Не случайно теперь стали так активно обсуждать применимость «южноосетинского сценария» к другим странам СНГ (например, к той же Украине).
Вместе с тем Россия переходит к новой роли на постсоветском пространстве. Так, до «Оранжевой революции» она ещё сохраняла политическую направленность на проекты реинтеграции этого пространства, потом она перешла к т.н. прагматическому подходу, подразумевающему сведение политики к меркантильным интересам и прикрытие этого риторикой в духе Realpolitik.
Но параллельно с этим шли процессы дальнейшего разрушения геополитического конструкта пост-СССР. Теперь же, с минувшего августа, Россия не просто как бы нехотя потакает этим процессам, но и сама стала их активным участником. Участником разрушения конструкций постсоветского пространства.
Однако весь вопрос в том, есть ли за этим хоть какая-либо стратегия? Сможет ли Россия стать лидером этого процесса, направляя его в своё русло? И чего она, собственно, хочет? Каков замысел, реализация которого начата с военной операции в Грузии?
Так вот, есть явное ощущение, что современная политика России в отношении Абхазии и Южной Осетии отнюдь не является частью какого-то нового большого плана по перестройке всего пространства СНГ, а лишь отдельным случаем, провокацией, направленной на то, чтобы прощупать возможную реакцию мирового сообщества. А в зависимости от этой реакции — хоть в какой-то степени осознать, какую же роль Россия сейчас могла бы играть и на этом пространстве, и вообще в мире.
В начале 1990-х гг. наш министр иностранных дел Андрей Козырев шокировал американских коллег вопросом, как можно было бы определить национальные интересы новой России. Р.Никсон тогда выразил Д.Саймсу своё недоумение российским министром: «Я не уверен, насколько он понимает характер и интересы той державы, которую представляет».
И вот я бы не стал преувеличивать отрыв современной России от этой, ныне открыто и часто ругаемой, «козыревщины». Да, начиная со второй каденции Путина Россия уже не склонна так бескорыстно сдавать свои позиции Западу, в надежде на его снисхождение. Но операция в Южной Осетии и последующее признание двух республик — это, в сущности, тот же самый козыревский вопрос, только теперь Россия задаёт его открыто, всему миру, и весьма жёсткими средствами.
Отношения России и с её соседями, и с Европой, и с США характеризуются одной общей фразой: это стратегическая неопределённость. Россия просто не знает, как ей строить эти отношения, куда их вести.
Это касается как Украины или Белоруссии, или других стран постсоветского пространства, так и ЕС, Америки, да и почти всех международных организаций. Стратегического видения желаемого будущего сейчас нет, есть лишь осознание того, что всё идёт совсем не в ту сторону, на которую рассчитывала Россия в 1990-е годы. Россию выключают из системы международных отношений и толкают к позиции аутсайдера, порицаемого всеми за своё несоответствие западным ценностям и понятиям в самой широкой их трактовке.
А нет стратегической линии потому, что до сих пор не обретена та идентичность, которая могла бы быть выражена и в формах государственности, и в направленности внешней политики.
Российская политика рефлекторна, потому что у неё не хватает систематичности внутренних мотиваций. А систематичность эта может быть основана только на осознании своего «я», на национальной или государственной идентичности, разделяемой властью.
И вот эта провокация международного сообщества, на которую сейчас так, в общем-то, артистично пошёл Кремль, направлена лишь на то, чтобы определить внешние условия для конструирования этой идентичности. Определить границы возможного.
Хотя думается, на этом пути стоит отталкиваться не от внешних рамок, а от собственной истории, собственной культуры и традиции самоосознания.
Но только если Россия обретёт ту идентичность, которая мотивирует всю её внешнеполитическую деятельность, сделав её и системно направленной, и действительно созидательной, можно будет рассуждать о перспективах новых интеграционных проектов на исторических пространствах России. Нынешняя же Россия — явный аутсайдер, и нам остаётся только радоваться тому, что Запад сейчас не решился пойти на полномасштабную конфронтацию с нами. А ведь шансы на это были.
Это не значит, что никаких подвижек в направлении обретения идентичности нет. При желании их можно разглядеть — хотя они не слишком заметны.
Например. Россия этим летом сформулировала новую Концепцию своей внешней политики. Там есть новые и весьма интересные утверждения, например один замечательный и подлинно революционный момент, связанный с отношением России к зарубежным русским. Хотя бы тем, что там сформулировано новое понятие Русского мира. Если прежде он рассматривался как «мир русского языка», то теперь он определяется как «многомиллионная русская диаспора», то есть теперь чтобы быть частью Русского мира, надо не только знать русский язык, но и быть русским — а это поистине революционные изменения. Это ввод идентитарного понятия в российский дипломатический дискурс самопозиционирования, что абсолютно ново. Как и то, что Россия теперь готова рассматривать эту диаспору в качестве партнёра. Такого раньше не было.
Однако, пока это ещё только слова. И, боюсь, они являются следствием достижений не самой России, а русского движения в Европе, своеобразным ему реверансом. И, в целом, это лишь маленький фрагмент большого документа, который пока никак не меняет общей картины.
Так, спустя чуть более месяца, и уже после южноосетинских событий, Медведев формулирует выжимку из этой Концепции в виде «Пяти принципов» внешней политики России. И вот они-то действительно очень показательны. Эти пять принципов — они принципиально вне вообще какой-либо идентичности, да и вообще каких-либо соображений о специфике российских интересов.
Жак Деррида писал в своё время о том, что наименование «СССР» — уникально в том плане, что не увязано ни с какой-то конкретной территорией, ни с каким-либо народом. Так называться может любая страна в любой точке света, лишь бы у власти в ней были силы, разделяющие соответствующую идеологию.
Ныне мы живём в стране, хотя бы носящей своё историческое имя. Однако наша власть формулирует принципы своей внешней политики, и они оказываются столь же абстрактны, как и прежнее наименование страны. Эти принципы полностью оторваны от нашей истории, от культуры, и они могут быть применены почти любым другим государством и на любом континенте. Разве что с пунктом о многополярности не все согласятся. Но и с приоритетом международного права, и с лозунгами добрососедства, и с необходимостью защищать своих граждан, да и с наличием регионов особых интересов вне страны согласятся, в общем-то все.
Что в этих принципах собственно российского, русского? Что в них нашего?
Ничего. Ничего такого, что могло бы давать мотивации для российской внешнеполитической деятельности. Наоборот: это просто декларация рамок, за которые Россия торжественно обязуется не выходить.
И в этих рамках нет ничего такого, с чем не согласился бы тот же Ельцин. Это что-то вроде обращения: «мы ведь на самом деле хорошие, вы там только ничего плохого о нас не подумайте!». После чего следовало бы по-козыревски улыбнуться.
«Эпоха Ельцина-Путина», таким образом, продолжается. Мы находимся на другом её этапе, но мы по-прежнему пытаемся опомниться после распада Советского Союза, осмотреться в новом мире, а не создавать новую реальность. Ту реальность, которая была бы действительно нашей.
