Светлой памяти генерала Алексей Петровича Ермолова
Бес был из тех немногочисленных чеченов, семьи которых непонятно каким финтом проскочили мимо депортации в Казахстан. То ли с паспортными данными его папаша с мамашей чего-то нахимичили, то ли чем-то дюже сгодились властям.
Войну они пересидели где-то в Закавказье и в Грозный вернулись в начале пятидесятых.
В скитаниях военного лихолетья чеченистость свою они основательно подрастеряли, язык помнили через пень-колоду, а поселившись в коммуналке с русско-хохляцкой технической интеллигенцией, отпущенной из лагерей покачать нефть для обессиленной страны, и вовсе растворились в советском бытовращении.
Но недолго дудочка дудела, и уже к школьным годам Бес с ужасом понял, что притекавшие из-за Каспия и все чаще мелькающие на улицах Грозного персонажи, говорящие с варварским акцентом — это его соплеменники.
Братья по крови ошеломляли наглостью, беззастенчивым враньем по поводу и без повода, и непонятной бравадой этими, очевидно постыдными в глазах советского мальчика, качествами.
И Бес запаниковал. Тем паче, что и соплеменники отнеслись к нему с большим подозрением, уж больно русифицированным оказался их кровный братец. Ладно, пионерствует всерьез и свиные котлеты трескает. Так еще разряд по шахматам, бальные танцы и музыкальная школа.
Так джигит жизнь не начинает.
В общем, чечен из Беса получался никаковский.
И в этой связи на долгие годы погрузился Бес в раздвоение личности по национальному признаку.
То вдруг с акцентом заговорит, то плеваться начнет прохожим под ноги, ужас.
Помню, ехали мы с ним как-то в трамвае по своим мальчуганским делам. Дело было вечером, трамвай был полупустой, мы сидели на заднем сиденье и предавались замечательной юношеской забаве, передразнивая вслух трамвайный перестук.
— До-дес-ка-ден! До-дес-ка-ден! Брынди-брынди!
На очередной остановке в ближайшую к нам дверь вскарабкался на ступеньку чеченский стариканчик, утлый такой, горбатенький, в шляпе клеенчатой. В калошках опять же, с костылем.
Старичок подниматься в вагон не стал, видно, ехать недалече. Что вскорости и подтвердилось.
Но Бес, как его увидел, в ту же секунду обмер и застыл, будто в голове у него какое-то реле перемкнуло. Так бывает, если стрельнет больной зуб, или, например, мячом по затылку стуканет.
Посмотрел он сквозь меня и дернулся к дедуле. Берет его под локоток, кланяется при этом деревянным поклоном, показывает на свободное сиденье и, поглядев стеклянными глазами на трамвайную публику, громко говорит «Ваха!». Что переводится на русский язык в нашей ситуации как «Садитесь, уважаемый товарищ пожилого возраста, вот удобное свободное сидячье место!»
Я так понимаю, что он и прочее хотел сказать, да видать не вспомнил деликатностей, и хватило его только на главное — «Ваха!».
Сказано это «Ваха!» было весьма доброжелательным, чуть ли не заискивающим тоном. Дед в ответ прошамкал, что, дескать, благодарствуйте и все в порядке, постою, значит, поскольку на следующей остановке приехамши и нам выходить. И удобней ему получается, если он вот так, впритык с дверью, этот небольшой отрезок трамвайного пути мирно постоит здесь, на ступенечке.
Но Беса такая реакция на его почтительный жест почему-то не устроила. Я так понимаю, что сработало злополучное раздвоение личности с краткосрочным смещением рассудка. Он потянул старика к пустующему сиденью и уже с явным оттенком раздражения, тихо, сквозь зубы, повторил «Ваха!» и добавил «Понял, нет?!»
Дедок подрастерялся, но продолжил объяснения о нецелесообразности собственной усадки.
И тогда произошло неприличное. Бес взял старца в охапку, отодрал от поручня и впечатал с размаху в сиденье, заорав в полный голос «Если тебе говорят «Ваха!», надо делать «Ваха!»
Пассажиры трамвая, и я вместе с ними, оцепенели.
Упакованный дед трясся от ужаса. Костыль в его руках выписывал кренделя, а шляпа наехала на уши.
Народ вокруг загалдел.
Слава Богу, тут у Беса реле перещёлкнуло обратно. И трамвай кстати остановился, мы выскочили и метнулись прочь.
А вот перепуганный стариканчик, которому надо было выходить, поехал дальше.
Я догнал Беса минут через пять, он стоял лицом к забору и вытирал руки об рубашку, как если бы только что хватался ими за что-нибудь мокрое. Я тронул его за плечо.
— Ты чего, земеля? Короткое замыкание?
Он передернул плечами, повернулся. В глаза его вернулась осмысленность.
— «Ваха», понимаешь, оно и в Африке «Ваха». Против него не надо возражать. Это же такой ритуальный танец. Вот чего он, бу-бу-бу, трудно ему что ли, сел-встал. Не слышит, что у меня словарный запас иссяк?! — Бес запечалился, чуть ли не заскорбел. — И что из таких нестыковок мы имеем? Скандал и потерю лица, угу! А в результате, вот увидишь, нам намылят задницу. И в самом недалеком будущем.
Ничего я тогда не понял из этих путаных пояснений. Какая потеря, почему чего-то кому-то намылят?
Это нынче мне мерещится, с дурных глаз — что тогда уже Бесу предчувствовалось, предощущалось, что будущее разорвет по-живому все, что сплела судьба в нашем городе.
* * *
Как было мной заведено, после обеденного перерыва, если не ожидалось завоза товаров или крупной отгрузки, я выходил во двор позади магазина учебно-наглядных пособий, где трудился в звании грузчика, водружал на доминошный стол свою потрепанную пишущую.машинку «Москва» и начинал бодро отстукивать в два пальца свои прозаические опыты. Берегись, динамитчик Нобель, грозил я в сторону Швеции, взрыв будет за нами!
Директриса смотрела на это баловство сквозь пальцы. Вернее, не смотрела вообще: она собиралась на пенсию. И ей было наплевать, что ее ненормальный грузчик печатает в свободное время на машинке.
Тем более, что всем было известно, что я «молодой писатель». В доказательство чего у нее хранился лично мной подписанный экземпляр книжечки «Приглашение к роднику», половину коей занимали мои рассказы.
Тираж тридцать тысяч, застрелиться…
* * *
Бес жил от магазина в трех минутах ходьбы и его чрезвычайно заботила моя пишмашинка.
По давнишней договоренности, как только мне скидывали электрическую «Ятрань», старушка «Москва» отходила ему за приемлемую сумму. Волнуясь за перспективный гешефт, Бес притаскивался ко мне по три раза на дню, и морочил голову бестолковыми разговорами. Но я терпел, поскольку беседы наши подкреплялись армянскими сигаретами и замечательным кофе из китайского термоса.
На «Москву», по счастливом ее обретении, он собирался поставить латинский шрифт и распечатывать на продажу тексты песен «Битлз» и прочую замороку.
Причем собственно прибыль от этого, сомнительного со всех сторон предприятия, интересовала его в последнюю очередь. Двигал им чистый энтузиазм.
Нельзя без согласования с КГБ иметь пишущую машинку? Из-под земли достанем.
Трижды нельзя иметь машинку с латинским шрифтом? Черту душу продадим, но добудем.
И будем фигачить все эти самые песни, от которых у вас, совков поганых, шерсть дыбом на загривке.
А как иначе человеком получаться?! Раба как по капле давить?
Такое вот имело место самоутверждение личности. Чуть ли не диссидентство с индипендством.
Правда, мелкого провинциального разлива. Да и слов таких заковыристых мы тогда не знали.
Как же, думал я, выслушивая бесовские планы, так и поплохело советскому государству от всех этих «ши ловз ми, йе-йе-йе-е», держи карман. А вот задницу порвут на раз, это факт. И меня еще прищучат, как соучастника. Оно мне надо?!
Оно мне совсем не надо, поэтому я вправляю в каретку закладку на три экземпляра, открываю пачку «Казбека» и строго оглядываю двор.
В пяти метрах слева, на балконе второго этажа, заплетенном виноградом так, что балкон похож на осиное гнездо, на меня взирает поверх очков, перевязанных по треснувшей дужке синей изолентой, герой войны и инвалид, дед Кондрат. Контуженный на голову ввиду пролетарского происхождения, на фронте Кондрат Иваныч получил еще и небесный передоз, после чего оконтузился до просветления.
Дело было под Волоколамском осенью 41-го.
Зачем они поперлись с сотоварищами в Теряевский монастырь, он объяснить не может. Может, хавчиком думали разжиться, а может и того похуже, наладились схорониться от заградотрядов. Спрятались в храме. Это понятно, где ж еще спасения искать. Над монастырем летел на малой высоте заблудший советский бомбовоз. Немцам это дело не понравилось. И немцы его загасили. Со всем своим бомбозапасом самолет рухнул на монастырский двор. Да так хитро, что в храме рухнул купол. Накрыв, как шлемом, рядового Кондрат Иваныча и его товарищей.
Товарищи такого небесного знамения не сдюжили. Атеисты, вероятно были, и искренние. Увы, светлая память.
А вот рядовой ополченец Кондрат Иваныч очнулся в санитарном поезде. Глухой, с заштопанной головой, но живой. На этом война для него закончилась.
И вот спустя сорок лет, конкретно не в себе, но говорящий, он просиживал на балконе свою скромную пенсию с помощью портвейна «777» и окурков, которые он по утрам собирал в полежаевском сквере.
Мои приготовления к писательскому труду дед Кондрат озвучивал с балкона громкими комментариями. Сам-то он при этом был уверен, что говорит тихохонько, под нос.
— Пришел, едрёна корень, блудодей! — вещал ветеран сварливо. — Писатель хренов.
Я обстоятельно закуривал.
— Халат напялил, — продолжал мою инвентаризацию дед. — И рубашку с галстуком. Печатать на машинке будет, вредитель.
Я послушно стучал по клавишам.
— Я б тебя пропечатал, мать твою. — Кондрат Иваныч чиркал спичками и тоже закуривал. — Нет, надо участковому стукнуть. Вечером алкаши эти с домином, днем этот. Папиросы разложил, постукивает.
Тут появлялся следующий персонаж, одноглазый бандитский котяра Малюта, проживавший в продуктовом магазине наискосок через двор в должности крысоотловщика.
Заслышав стук машинки и контуженные злобные крики, Малюта покидал свое полуподвальное жилье, переходил двор походкой Понтия Пилата (шаркающая, кавалерийская и пр.), вспрыгивал ко мне на доминошный стол и, прихлопнув лапой шелестящий лист копирки, садился за машинкой. Садился он с таким расчетом, чтобы каретка не доезжала до его наглой рыжей морды критический сантиметр-другой.
Интерес его ко мне и творческому процессу был, увы, прозаическим, но не в гуманитарном смысле. Уточняю, интерес Малюты был обжорного толка. Бес приносил ему на баловство колбасные и рыбные обрезки.
Следом за Малютой приходил следить уже его самого дворовый барбос — Барбос.
Привезенный из столицы двухнедельным щенком как королевский пудель, Барбос вымахал в баскервильское чудовище непотребных размеров и был упразднён разочарованными хозяевами в дворового шалтай-болтая. За мохнатость, вонючесть и богатырский храп.
Жил барбос Барбос в том же подъезде, где некогда квартировал, бывшие хозяева продолжали его исправно кормить, но статус приватного пса он потерял, пользуемый окрестной детворой в качестве вьючного и ездового транспортного средства.
Барбос страдал от противоестественного влечения к Малюте. Он хотел с ним дружить. Романтик! Утопист!
Не тут-то было!
Одноглазый крысобой на компромисс не шел, корпоративная этика, ага, сказали бы мы сейчас. Против нее не попрешь. Это вам не цирк садиста Дурова, это двор, здесь все по гамбургскому счету.
Барбос Барбос прибредал к столу, клал морду на вытянутые лапы, вываливал язык и начинал умилительным взором наблюдать Малюту. Утомляясь от преданного созерцания, Барбос задремывал, начинал всхрапывать, просыпался от страшных звуков собственного храпа, виновато зевал и стучал хвостом, поднимая пыль. Малюта в ответ брезгливо передергивал ушами.
Вот в какой зверской обстановке начинался обычно мой писательский подвиг.
* * *
Вероятно, история, про которую я собираюсь вам рассказать, произошла в конце мая, потому что всю нашу разношерстную во всех смыслах компанию осенял тополиный пух. А тополей в Грозном было будь здоров: умри, аллергик.
Малюта гасил прилетавшие тополиные хлопья молниеносными ударами с обеих лап. Барбос Барбос вертел мохнатой башкой, обхлопываясь ушами и становясь похожим на шерстяной вентилятор, а Кондрат Контуженный, введенный пухопадом в обманку, вещал несусветное.
— Вот и под Сталинградом такая же чума на нас обвалилась, — объявлял он. — Глянешь, бывалыча, сапог из сугроба торчит. Дерг его, а там штык вылазит. Штык потянешь, а там ручища примерзла. Румыны, итальяны и прочая цыганщина. Вот так вот! Им-то что, у них кальсонетки меховые. А мы портяночками, портяночками своё мудэ… А мороз за тридцать!
— Чего это он, бредит? — спросил Бес, усаживаясь со мной рядом, выставляя на стол термос, и разворачивая газетный, в масляных пятнах, сверток.
Запах от свертка накрывает Малюту и тот шевелит усами, хлопает действующим глазом и переступает лапами. Осетринка пришла! Ох, сладко живем!
— Это Кондрат Иванычу метель мерещится, — поясняю я. — Образца 42-го года. Враг не пройдет, и прочее. Телевизора насмотрелся, контузия опять же.
Из газеты достается осетровая голова, разрубленная на куски, и отрез хвоста. Порция выдается Малюте, порция Барбосу, хвост забрасывается ветерану в осиное гнездо.
— Во! Граната прилетела! — радуется Кондрат Иваныч.
Накормив страждущих и накатив мне кофею, Бес достает из сумки еще один промасленный газетный сверток.
— Добыто! — говорит он тихо и в голосе его слышно уважение к себе, хитрому и ловкому, и некая таинственность.
Я не собираюсь его ни о чем расспрашивать, сам расскажет. Понадувается от важности минуту-другую и выложит. А мне спешить некуда. У меня вон лишний персонаж в рассказе появился, никчемный и бессмысленный. Болтается вокруг сюжета, ни рожи, ни кожи. Приблуда! Убить его, что ли? Как-нибудь не больно.
Последние две фразы я, сам того не замечая, произношу вслух.
— Можно отравить, — советует Бес.
— Ты у детской кроватки, хрум-хрум, тайком, — запевает осиное гнездо, дербаня осетриный хвост, — мне слезу подтираешь.
— Отравить бы хорошо, — вздыхаю я. — Только где ж мои люди яд возьмут?! Они у меня на антарктической станции. Зимуют. Льдину унесло опять же. Аптечка-то у них имеется, а толку? В аптечке-то что?
— Что? — любопытствует Бес.
— Да чепуха всякая. Пектусин, стрептоцид, масло касторовое, от живота. Хоть всю аптечку сожри, не помрешь.
— Тогда пускай его белый медведь сожрет, — подбрасывает еще одну идею мой товарищ.
— Это хорошая мысль, — соглашаюсь я. — Надо обмозговать.
— Мозгуй, мозгуй, — говорит Бес и выкладывает на стол с металлическим бряком еще один промасленный пакет и торжественно объявляет: — Шрифт добыл.
— Герой! — это без иронии я говорю, восхищение искренние. Дело-то подсудное! — Попал небось на деньги?! Сколько встало, если не секрет?
— Смеяться будешь! Две бутылки коньяка, две пачки гречки и трехлитровая банка майонеза. Коньяк, правда, по-честному купленный, а майонез с гречкой у тетки притырил.
Тут надо пояснить, что бесовская тетка заведовала ОРСовской продбазой при железной дороге, и отсюда благосостояние ее было соответствующим. К тому же она была «жеро», вдова, что повышало ее социальный рейтинг среди мужского народонаселения до стратосферных высот.
Поясняю. Дозамужним чеченским девицам и тем паче чеченкам, состоящим в браке, о шалостях физиологического порядка и мечтать не приходилось: попадешься, родня удавит собственной косой. А с жеро взятки гладки — муженек в райских кущах с гуриями отдыхает, а она вроде как в отпуске по ранению получается.
Как и прочая родня, тетка Хеди племянника не жаловала. Но в продуктах не отказывала, чтоб совсем от стаи не отбился. Может, прикормится, да со временем в разум войдет. И не таких на харчах обламывали. Голод не тетка, а тетка Хеди совсем наоборот — сытость.
Не раз уже Бесу объяснялось, что и новенькую «Ниву» для него не жалко прикупить, не проблема, пусть только с невестой определится да в университет поступит, можно на экономический, там уже своих хватает.
— Притырил, говоришь?! Ну-ну. У Хеди, пожалуй, притыришь. Рыбка тоже оттуда? — Я понимающе качаю головой, надменничаю. На самом деле я за него переживаю, вижу, как он мается, бедолага, между двух огней. Да, попал парень в раздрай….
— У Хеди, — вздыхает он. — А куда деваться?! Мне Дуремар заказал. Без гречки и майонеза, говорит, Султан на калитку и смотреть не станет.
— Дуремар? Султан? Кто такие?
— Дуремар кэгэбэшгик, сосед мой. Это он меня на шрифт навел. В доме Политпроса списали две машинки с латинскими буквами. Раздербанили их, по акту, так положено. Буковки в коробку. Утилизация, значит, произведена. Приехали из комитета, машинки забрали. А ящик со шрифтом, растяпы, не взяли. А Султан этот в доме Политпроса вахтером ночным. Во дворе, где коробочка эта валяется вместе с прочим хламом, калитка…
— Подожди, какая калитка! Там ворота, на колесиках, железные.
— Правильно, ворота, с одной стороны. А с другой — калитка. В нее и не ходит никто. Вот Дуремар с Султаном и сговорился, чтоб тот вчерашней ночью калитку на ночь открытой оставил. Наплел ему там чего-то. Понятно, гэбист, работа такая.
— И коньяк, получается, Дуремару твоему. А почему, кстати, он Дуремар? На Басова, что ли. похож?
— Не, не по этому. Он в аквариуме лягушек держит, импортных. Хобби у него такое.
— Ух ты! И чего лягухи, ядовитые, что ли? Шпионам в штаны подбрасывать? Ты их видел хоть?
— Видел, не ядовитые. Чуть побольше жаб наших. Симпотные, курлыкают. Слушай дальше.
Бес встал, обошел стол, барбосу Барбосу пальцем погрозил, тихо, мол, сиди. Барбос вытаращился, глазами захлопал, всем своим видом готовность показывает к любым подвигам. Малюта тоже насторожился, голову к Бесу повернул, глазом косит — уж не рыбку ли у него хочут отжучить. Я вам отжучу, зашипел!
И начинает Бес рассказку свою. Почти шепотом. Драматизму нагоняет, это понятно.
— Дождался я кромешной полуночи. Ага, слышу, последний троллейбус протарахтел. Потом народ из «Машиностроителя» с последнего сеанса, топы-топы, шур-шур-шур, расходится. Разошелся, всем привет и баю-бай!
Все, город засыпает, потом и фонари включили на полфазы. Кеды я одел, трико физкультурное, черное. И потопал на дело. — Бес прошелся на полусогнутых, озираясь. — Притопал к калиточке, толкнул, пи-и-и-п, отъехала калиточка. Не подвел, значит, Султан, майонезом смазанный, гречкой присыпанный. Зажигаю я фонарик. — Он показал как он зажег фонарь, подкрутил его, фокус луча настроил. — Где же моя коробочка? Ага, вот моя коробочка. Запускаю я туда ручонку, свечу фонариком, вот оно. Дуремар же мне план нарисовал, — поясняет. — Прикинь, рисовал левой рукой, конспиратор. Начинаю ковырять буквы. Десять минут ковыряю, двадцать, мне ж все они зачем, мне один комплект нужен, я не жадный. И тут фонарь мой все слабее, слабее… Это меня и спасло. Батарейки садятся, так вот! Но я взял запасные. Я ж запасливый, ты знаешь! Раскручиваю фонарь, об колено его стук. — Бес присел на корточки и махнул рукой, будто прихлопнул насекомое в траве. — И тут…
Я даже зевнул, столько он паузу держал.
— И тут как шандарахнет! Столб такой огня, в небо — фух! Ворота во двор выгнулись. Дымина, пыль! И, через секунду — водопад, водопад, мелкие такие стеклышки
— Какой водопад? — выдохнул я. — Авария, что ли? Водопровод?
— Это стекла в домах посыпались. Не дошло?
— Не-а!
Бес вернулся за стол и на ухо мне тихонько произнес, без драматизма уже всякого.
— Чему же тут не доходить? Снова рванули генерала нашего.
— Вот те раз. А я ничего и не знаю.
— А я тебе расскажу, почему ты ничего не знаешь. Пыль еще от взрыва не осела, народ набежал. Только народ весь в форме. Оцепили все в момент, из огнетушителей попрыскали, где дымилось, и лестницы ставят. Одну, другую, третью. И все шустро так, как заведенные. Будто они этот взрыв в подворотне соседской караулили. И за работу.
— Пожар тушить?
— Стекла вставлять. Но самое веселое чуть попозже началось. Я-то обалдел от всего этого, в какие-то ящики залез, скукожился. Вот найдут они меня сейчас, и все, привет. Лежу, трясусь. Смотрю, ворота отъезжают, и в них несколько человек, не военных, в гражданской одежке, через двор, в угол, рядом с калиточкой моей. Следом машина, развернулась, фарами им светит. Они хватают ящик и волокут наружу. Ворота закрываются и чего-то они там начинают суетиться. Чего суетятся, понять не могу. Главное, молча все. Только стеклами позвякивают, да стеклорезы вжикают. Проходит минут двадцать, может, тридцать, приехали поливалки и еще какие-то грузовики. Приборка началась. Соображаю, утекать надо, пока они там по хозяйству шуршат. В калитку боязно мне стало, скрипит же она, зараза. Да и любопытство разбирает, с чем же эти ящики таким волшебным. И навес над ними подходящий, чтоб с него через стену махнуть. Вот он, думаю, дранг мой нах остен. Я аккуратно так, вдоль стеночки, лопушками, крапивкой и к штабельку. Гляжу, а на ящичках маркировочка. И написано на ней… На, помни мою доброту следующее, я тебе одну штучку в подарок прихватил.
Шрифтодобытчик развернул газетный сверток и подвинул ко мне картонный прямоугольник с черным штампом.
На маркировке я прочитал следующее.
«Генерал Ермолов А.П. Изделие номер такое-то. Гипс. Инвентарный номер такой-то. Дата. Подпись. Две печати».
— У них там склад запасных генералов. Типа того, что на каждый бандитский взрыв по генералу. Всех не перевешаешь. В нашем случае, не перевзрываешь.
— Ты их посчитал? Сколько их у них в запасе?
— Семь штук осталось, а что?
Это не мало, рассудил я, но и не много.
А когда-то обходились одним. И живым.
Смешно!
— Смерть фашистским оккупантам! — подал голос из осиного гнезда Кондрат Контуженный.
— Это точно! — дуэтом откликнулись мы с Бесом.
— Вуф! — откликнулся грозно барбос Барбос.
А Малюта поглядел на нас с презрением, которого бы хватило на два, а то и на все три глаза, и потрусил в подвал. И правильно, за крысами нужен глаз да глаз.
* * *
После следующего взрыва скверик перед памятником Ермолову закрыли с улицы глухой кирпичной стеной, поверх которой элегантными завитками пустили в три ряда колючую проволку.
Эффект от модернизации получился восхитительный — генерал смотрел как из-за бруствера сквозь колючую проволку в окна Дома политического просвящения.
Красота несказанная….
* * *
Раздвоение же личности у Беса длилось еще много лет, до первой чеченской войны. Закончилось оно так.
Как рассказывали, подрядился он переводчиком в «Красный Крест», заодно еду разносил, за ранеными ухаживал.
И пошел он как-то за водой, из одного подвала в соседний. Видимо, не в первый раз и привычным маршрутом. Но в этот раз поход закончился для него на полпути.
В него попали одновременно два снайпера, чеченский и федеральный.
