Рождение свободы в средневековой Европе есть событие уникальное.
Оно произошло в результате крайне маловероятного совпадения разнородных и независимых друг от друга обстоятельств. Маловероятность этой уникальной констелляции, особенно на фоне массивной повторяемости событий и структур Старого Порядка, заставляет верующего человека видеть в таком совпадении действие Божественного Промысла.
Это, разумеется, не означает, что при пристальном взгляде на историю невозможно увидеть корней и ростков Свободы.
Свобода, как я уже говорил, рождается из духа Смуты, то есть из исторических ситуаций, воспроизводящих плюрализм. Первые ростки свободы в социальном смысле могут возникнуть там, где появляется плюрализм сил.
Речь идет о тех ситуациях баланса сил, когда ни одна из сторон, при приблизительно равных силах, не готова к взаимному уничтожению.
Такие ситуации приводят к возникновению феномена договора — и, более общо, договорного права. Это, в свою очередь, приводит к необходимости точности для формулирования и соблюдения договоров и соглашений.
Точность имеет и другой корень. Она возникает из потребности безошибочного повторения религиозных ритуалов.
Сочетание плюрализма с точностью, характерное для ситуаций баланса сил и их правового регулирования, может быть названо общечеловеческими корнями свободы.
Этого, разумеется, недостаточно. Общество, в котором баланс сил сочетается с развитым договорным правом, может оставаться обычным варварским государством или плутократией, то есть обществом, в котором по точной характеристике Гегеля — «свободны немногие».
И здесь, для объяснения происхождения идеи «всеобщей свободы» я перехожу к давно уж ожидаемой читателем теме древнегреческих корней свободы.
Я уже говорил о том, что не вижу в древнегреческих полисах классического периода ни свободы, ни демократии. Большая часть истории полисов — это история типичных плутократических республик, перемежаемых социалистическими революциями тиранов. Я уж не говорю о типично варварской оккупационной Спарте.
Собственно демократия просуществовала в полисах всего сотню лет и распространялась на треть населения — свободных граждан. Впрочем, дух свободы в полисах присутствовал.
Но главное не это. Даже если в полисах и не было демократии в таких объемах, как об этом написано в школьных учебниках, в них было другое, новое и уникальное — демократизация обучения, а именно широкое внедрение обучения словом, а не подражанием.
Понятно, что жрецы, писцы, звездочеты и т.п. всегда обучались словами, а не только подражанием. Но этого было недостаточно, это опять была «свобода для немногих». В Греции же с некоторого момента словами стали обучаться широкие слои населения.
Я не знаю, верна ли гипотеза Михаила Петрова о том, что необходимость такого обучения впервые возникла на пиратском корабле. Но какой-то тренажер, в котором условием собственно выживания была необходимость научиться учить и учиться словами, и в который втягиваются значительные массы населения, скорее всего, был.
Впрочем, подтверждением мыслей Петрова об исключительной роли пиратского корабля в истории свободы, может послужить то, что в раннем Средневековье, как заметил Виктор Сергеев, фактор культурных последствий феномена пиратства сыграл свою подхлестывающую роль.
Речь здесь идет о дружинах викингов, которые совершали большие набеги на Англию и каждый раз там оседали.
Эти дружины, как, впрочем, и в древнегреческие времена, набирались по принципу профессионального умения, а не по принципу личной преданности и родства с начальством. Сами начальники в них тоже выбирались за их воинскую удачу и справедливость, а не по наследству. Эти дружины отличались от мафии еще и в том отношении, что в них можно было не только входить любому профессионалу, но и свободно выходить в любое время, то есть «увольняться по собственному желанию».
Так что в саксонской Англии соединились демократические качества осевших в ней викингов и демократические качества «коренного» к тому моменту населения. А именно, возникшие на базе необходимости давать отпор набегам (причем, не одних только викингов) всеобщее вооружение народа и готовность ее жителей защищать свою жизнь и свободу с оружием в руках. И очень вероятно, что без викингов не было бы ни «Великой Хартии вольностей» ни Славной Революции.
Но это я забегаю вперед. Вернемся к полисным грекам.
Грек, как верно указывает Петров, мог иметь несколько профессий — об этом можно судить по «Одиссее». Главный герой, Одиссей, владеет множеством профессий. Понятно, что он для Гомера в некотором смысле идеал — и потому отражает имеющееся в обществе явление не без преувеличения. Но в каждой гиперболе, тем более классической, есть доля истины.
Владение несколькими профессиями означает интериоризацию плюрализма и приводит также к росту динамизма личности благодаря (время от времени реализуемой) возможности смены рода занятий.
Как же именно соединились в Греции все вышеупомянутые факторы?
Плюрализм сил возник на дорийской фазе между дорийскими баронами, а также между баронами и пиратами. Пиратство же мало-помалу перерастает в колонизацию, а на базе колоний возникли полисы.
Уникальной чертой полиса как государства, повторившейся до 17 века только в Швейцарии и Англии, было отмеченное еще Энгельсом явление всеобщего вооружения народа, отсутствовавшее как в империях, так и в варварских государствах. Оно, как и впоследствии в средневековых Англии и Швейцарии, в Голландии и североамериканских колониях семнадцатого века, объясняется количеством врагов и регулярностью их нападений, превосходящими возможности любой регулярной армии одного полиса.
А большее количество рабов на душу основного населения по сравнению с соседями повысило в Греции норму досуга на одного человека.
Можно сказать, что непрерывно воспроизводящийся в течение нескольких столетий плюрализм сил вместе со словесностью обучения, большим количеством свободного времени, ремесленным, торговым и пиратским трудом и всеобщим вооружением народа и были тем, из чего в конечном итоге возникла греческая демократия. Ведь этот синтез превратил массового грека в свободолюбивого человека.
Демократия (пусть и ограниченная) воплотилась в институт агоры с ее публичными выборами (с возможностью каждого быть избранным) и публичным судом (с обязанностью каждого быть судящим).
Агора дает социальный заказ на разработку искусства публичной риторической аргументации с квазидоказательствами. Впоследствии в развитие этого возникает платное обучение (софисты), приводящее к искусству уже почти подлинной аргументации.
Демократия сделала плюрализм сил в той же мере внутриполисным, сколь и межполисным.
Все это вместе приводит к двум большим тенденциям: баланс сил начинает эволюционировать в сторону баланса интересов, а параллельно этому с некоторым запаздыванием возникает институционализация мышления в виде философии и математики, которая образует рефлексивную надстройку над политической жизнью.
В этой надстройке возникает идея справедливости.
Справедливость и баланс интересов образуют двуслойную структуру. Правда, потом она распадается: от баланса интересов ничего не осталось после падения греческого полиса, но идея справедливости продолжала жить.
Можно с определенностью сказать, что с широким внедрением обучения и менеджмента словами на Земле возник Новый человек.
Далее в развитии собственно демократии наступает тысячелетний перерыв.
Правда, утрачено было не все. Во-первых, в эллинистической и европейской цивилизациях довольно прочно удерживается «словесность».
Во-вторых, эти цивилизации являются несколько более легистскими, формальными и более мягкими, в них немножко считаются с правами граждан и сохраняется сама идея гражданина.
В-третьих, идея справедливости остается уважаемой и признается как то, на что стоит хотя бы риторически ссылаться.
Примером этому может служить римское право. Благодаря своей формальности оно обладает некоторого рода универсальностью и архетипичностью.
Однако единственной попыткой движения в направлении к свободе в этот период является лишь христианство.
Идеи Боговоплощения и воскресения плоти позволяют обратить внимание на ценность личности и ценность тела. Христианство также, несмотря на все злоупотребления и искушения властью, создает некую концептуальную среду, в которой можно апеллировать к моральным ценностям, в том числе и к идеям равноправия, свободы и справедливости.
И в этом смысле мы имеем полное право говорить о христианских корнях свободы.
Но к возникновению европейской демократии привело, разумеется, отнюдь не только сохранение малой части греческого наследия в сочетании с внешним принятием христианства.
Соединилось на самом деле очень многое.
Сразу после завоевания германцами Рима плюрализм разного рода стал очень сильным.
Во-первых, германская община была непередельной и в ней сильно проявлялись черты частной собственности, что вело к росту индивидуализма и к зарождению капиталистических отношений.
Во-вторых, германских королевств было много.
В-третьих, так как завоеваны ими были такие люди, которые имели длительный опыт жизни в упорядоченном государстве, привыкли жить в городах, были гражданами и долго жили в условиях действия римского права, то во всех новых германских королевствах одновременно продолжало действовать римское право и имели также силу германские правды.
При этом римское право наряду с католической церковью служило объединяющим Европу универсальным фактором, а германские «правды» — разделяющим.
Совместное проживание многих этносов, исповедующих одну религию вело к возникновению этнической терпимости. Все это, вместе с тем, что я говорил выше о саксонской Англии, можно отнести к германским корням свободы.
Впрочем, наличие этих корней и ростков не делает для меня рождение свободы менее загадочным. Никакой закономерной тенденции в духе гегелевского «прогресса в сознании свободы», когда «свобода для одного» переходит в «свободу для немногих» а та, в свою очередь в «свободу для всех» в истории не прослеживается.
И, на сегодняшний день, «прогресс в сознании свободы» неожиданно наступивший в Европе XII — XIV веков, остается для нас чудом.
Возможно тем самым чудом, которое только и может нас спасти.
