Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог?
А.Пушкин
В этом году, как и 67 лет назад, 22 июня пришлось на воскресенье.
На поклонной горе чествовали ветеранов. Никто не вспоминал то страшное воскресенье, которое разделила кровавой бороздой жизнь страны на жизнь ДО войны и жизнь ПОСЛЕ войны.
Победив в самой страшной из войн, мы так и не смогли, похоже, избежать поражения в борьбе с самими собой.
Поиск вразумительного ответа на вопрос, почему индустриально бедная страна, измордованная своими правителями, обескровленная жесточайшим террором накануне самой войны, войну эту, однако, выиграла — этот вопрос не дает покоя благополучному Западу с того памятного дня, когда Красный победный флаг был водружен над поверженным рейхстагом. Какие только объяснения не находят для этого феномена: и решающая роль ленд-лиза, и еще более решающее (это в конце-то войны) открытие второго фронта, и карающие заградотряды, и генерал-мороз — все что угодно, даже генеральша-водка. Кроме самого главного.
Великая Отечественная уже не в первый раз поставилa Россию перед смертельной угрозой. И, как всегда на таком переломе, наш народ проявил особое качество своего Духа: невероятную, нечеловеческую CTОЙKOCTb.
Дух — понятие нематериальное. Его на весах не взвесишь, на счетах не сосчитаешь. Это особое внутреннее состояние человека, делающее его или во сто крат слабее, или во сто крат сильнее. Пушкин, пытаясь ответить на вопрос, кто же помог нам одолеть «грозу двенадцатого года», определил состояние этого самого Духа пусть и грубым, но таким емким, таким, аж даже кожей осязаемым, понятием как «остервенение».
Остервенение — когда 16-.летний мальчишка добавляет себе год и идет на фронт добровольцем. Так поступил мой дядя Николай Сердюк и сейчас лежит в братской могиле под Старой Руссой — так поступали миллионы его сверстников.
Остервенение — когда обвязавшись связкой гранат, бросался солдат под гусеницы немецкого танка.
Остервенение — когда Александр Матросов лег грудью на вражескую амбразуру.
Остервенение — когда подростки, истощенные от постоянного недоедания, в холодных необогреваемых цехах по 14-16 часов выстаивали у станков, потому что — «все для фронта»...
Немцы просчитали и обсчитали все: и соотношение самолетов, танков, пушек и прочего вооружения; и промышленный потенциал всей Европы, который работал на их военную машину; и немецкий военный гений; и черт знает что еще. И по всем подсчетам выходило, что Германия обречена на победу. Не учли одного — того самого остервенения, с которым встретили нашествие от мала до велика, от Бреста и до Волги, и бились, «не щадя живота».
Увы, истерия повторяется. Вспомним; сначала революционная Франция с триумфом покорила Европу, а затем была разгромлена на голову крепостнической Россией.
Но благодарности освобожденной Европы нам показалось мало. Мы решили стать этаким надсмотрщиком над народами, душить любые проявления революционного духа. А кончилось всё позорным поражением в Крымской войне.
В мае сорок пятого мы победили очередного супостата, освободили Европу и... не сходя с места, стали ее жандармом. И очень скоро благодарность освобожденных народов переросла в неприязнь, а потом и в ненависть.
Самое же страшное заключалось в том, что роль жандарма оказывается более губительной для самой страны-победительницы: она иссушает душу народа, расшатывает нравственные устои общества, замедляет и разрушает экономическое развитие и т.д.
Никогда не забуду декабрь 1968-го, перрон железнодорожного вокзала в Праге. Мы были первой туристической группой, прибывшей после августовской оккупации в Чехословакию из СССР, точнее, из Грузии.
«Почетное право» посланцам Грузии предоставили, как я скоро понял, не случайно. Над перроном стоял гул разъяренной многотысячной толпы, по узкому, коридору в ней, как сквозь строй, быстрым шагом и пригнув головы шли молоденькие наши солдаты. Лица чехов были искажены ненавистью, их уста изрыгали проклятья.
На следующий день вечером мы решили посетить знаменитую пивную «У Калеха», где любил пропустить кружку-другую бравый солдат Швейк. «Только не говорите ПО-РУССКИ», — извиняющимся тоном предупредил нас переводчик. Напрасно тревожился: во-первых, мы и без того всё усекли еще там, на перроне, а во-вторых, как я уже говорил, группа была из Грузии, набранная в основном из провинции и, понятно, мы и так общались между собой в основном только по-грузински.
В пивной дым стоял — не продохнуть, народу — не протолкаться. Подавали пенящиеся кружки с «Пльзенским», горячие шпикачки, и вдруг за соседним столом грянула песня. И со всего зала к поющим потянулись посетители, чокались кружками, обнимались, «Эго — югославы, — кивнул в их cтopoну переводчик, коммунист, в прошлом участник Сопротивления, сидевший в концлагере и чудом спасенный советскими солдатами. — Вот так в 45-м встречали мы русских». Сказал и понуро замолчал...
Если Россия первой половины XIX века взяла на себя роль защитника феодализма в Европе, то СССР второй половины XX века вознамерился железной рукой загнать в коммунизм весь род людской: Польшу, Китай, Вьетнам, Кубу, Анголу… С отвагой и радостью победителей помогали мы строить им светлое, счастливое будущее, за счет нашего безрадостного настоящего. Чтобы попасть в когорту строителей социализма, а точнее, припасть к безразмерному советскому вымени, достаточно было всего лишь сделать «козу» мировому империализму, сиречь Америке. И никого, похоже, не волновало, что истощалась природа страны, истощалось здоровье нации, иссякал тот самый Дух, что поддерживал нас во дни торжеств и бед народных.
В книге Великая криминальная революция» Станислава Говорухина есть такая мысль: страна, предавшая своих стариков, не имеет будущего. Страшное пророчество, ибо поколение, выигравшее войну, создавшее все, чем пока еще хоть как-то поддерживается жизнь, оказалось, по существу, приговоренным.
Мы всегда гордились нашей Победой, но очень мало заботились о тех, кто кровью своей заплатил за нее. Сколько пришлось писать о бедственном положении ветеранов войны, и мне в том числе, чтобы, наконец, государство хоть как-то обратило внимание на их неприкаянность.
И уж совсем невыносимой стала участь наших стариков, особенно одиноких, сейчас, когда немалая часть населения страны оказалась за чертой бедности.
Мы стали манкуртами, то есть существами, лишенными понимания собственной ответственности за свою судьбу. Как долго будет продолжаться это манкургово состояние? Что нас спасет на этот раз? Опять остервенение? Отпадает сразу — оно есть свойство здорового Духа, а мы ныне пребываем в явном духовном кризисе.
Уповать на нового Барклая иль на того же Бога? Может, и на Бога, только давно известно: на Бога надейся, да сам не плошай.
Так что не будем лукавить и перекладывать на кесарей и на Бога то, что самим порядком вещей определено совершить нам, народу.
Лишь после осознания собственной вины за происшедшее и происходящее, того, что высоким слогом называется покаянием, возможен переход в состояние, когда и ты и сам себе уж не противен и другие тебя не презирают.
...Мы больны, и не просто больны: Дух наш болен — а это отчаянный недуг.
Но, учил великий Шекспир, «отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства». Надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы родить в себе отвагу. Или, как сказал бы Александр Сергеевич, — остервенение.
И лишь тогда и только тогда наступит снова день Победы. Может быть, самой желанной Победы.
