Был у меня закадычный друг Данила, по кличке Кудрявый. Или просто Кудря.
Жил Кудря в пяти минутах ходьбы от университета, на территории Махале, еврейской слободки, на улице Ноя Буачидзе.
С этим Буачидзе особая песня, поскольку звали его по документам Самуил, так что все получалось в соответствии — именем грузинского еврея названа улица в еврейской слободке. А Ной была его большевистская кличка. Погоняло, как сказали бы сейчас.
Что он там за ковчег проектировал, нынче не ведомо, но как и большинство ретивых построителей светлого будущего закончил Ной скверно, порешили его казачки на митинге в 18-м годе. Чего-то не того он им напропагандировал, видать.
Данила тоже был евреем, но горским. По-другому — татом. И в отличие от Ноя, коммунизм строить не собирался. А собирался выучиться на бас-гитариста и мирно отвалить на историческую родину, во враждебное государство Израиль.
Пока перспектива отъезда оставалась смутной, Даня носил зеленые джинсы, играл на танцах в клубе хлебокомбината и приводил в ужас участкового, делая по утрам зарядку в палисаднике родного дома, с видом на трамвайные пути.
Оно бы и ничего, делает себе подросток гимнастические упражнения и делает, против физкультуры на свежем воздухе санкций не предусмотрено. Если бы не одна подробность. Делал он зарядку под песенку «Bip-Bop» товарища Маккартни, выставив в окна 50-ваттные колонки. Народ в проезжавших мимо трамваях шалел и впадал в истерику. И правильно, это же антисоветчина чистого разлива, как не посмотри.
Почему Даню прозвали Кудрявым, догадаться нетрудно. Трудно догадаться о степени его кудрявости, которая, между тем, доставляла ему немало хлопот. Интенсивность прироста его шевелюры была такова, что в школьные годы ему приходилось стричься минимум раз в две недели, иначе его прекращали пускать на занятия «за нарушение общественных норм морали и внешний вид, порочащий светлый образ советского комсомольца», несовместимый с чем-то там.
Как-то он показал нам запись в дневнике «Уважаемые родители! Обращаем ваше внимание на то, что с такой головой в школу не ходят. Срочно примите парикмахерские меры».
Стригла Кудрю соседская барышня Лиля.
Тоже татка, она была моложе нас на непонятное количество лет, имела светящуюся кожу цвета топленого молока с созвездиями веснушек и пятнышками родинок, каштановую копну волос, которая вполне успешно могла заменить ей отсутствие одежды, случись такой казус, антрацитовые глаза и кошачью походку, при виде которой у мужчин начиналась тахикардия и бесконтрольное слюноотделение.
Все в нашей компании были в нее безнадежно и тайно влюблены. Безнадежно, потому что у горских евреев с этими штучками строго до смертоубийства, а тайно, потому что надо быть круглым идиотом, чтобы признаться кентам, что ты безнадежно влюблен. С таким же результатом можно было признаваться, что ты влюблен в Татьяну Веденееву или в Татьяну Друбич. На чужой каравай рот не разевай.
А Лиле нравилось постригать Кудрю. Когда она его стригла, то веселилась от души и приговаривала: «Только не бросай меня в терновый куст!»
А я любил наблюдать, как веером разлетались из-под сверкающих лезвий черные загогулины даниных кудрей и терновый куст превращался в английский газон.
Рассказка наша и начинается нежным летним утром, когда мы с Хачиком сидели на веранде кафе-стекляшки у нефтяного института и дожидались Данилу, чтобы сопровождать его на очередной постриг.
Было десять утра, стекляшка только открылась, а Кудря, как всегда, опаздывал.
Поэтому мы решили даром время не терять и попить сухого «Эрети» с мороженым, поскольку день впереди долгий и жаркий.
Обслуживала нас чеченская девушка Зара.
Заре было лет пятнадцать, ее совсем недавно, к открытию летней веранды, привезли из Сержень-Юрта в помощь старшим сестрам. По-русски Зара худо-бедно говорила, но многих русских слов не знала. Да ей и без надобности, ее дело — мороженое нагружать. Но нам приходится все ей подробно объяснять.
— Значит, Зара, слушай внимательно, — я показываю пальцем на стальные вазочки для мороженого, многоэтажными башнями стоящие на подносе. — В две вазочки, в две. Ши — понимаешь?
Зара кивает.
— Отлично. В две ты сейчас кладешь по одному шарику сливочного и все. Никакого, ишт, сиропа! Никакой, ишт, шоколадной крошки! Сливочное, Зара. Не пломбир, ага. Не молочное, ага. Вот из этой бадейки — я стучу пальцем по витринному стеклу прилавка-холодильника.
— А еще четыре вазочки…
— Пять, Данила же придет, пять, — перебивает меня Хач.
— Тогда уже все шесть, — соглашаюсь я. — Ты это, Зара, бери шесть вазочек. Так. Теперь сполосни их холодной водой. Так. И — в морозилку. Мы их попозжей используем.
— Все? — Зара хлопает накладными ресницами и переступает с ноги на ногу с гримасой страдания на детском лице.
Мучения ее нам известны: сестры заставляют ее ходить в туфлях на каблуках. Это непросто, сменить резиновые боты на каблуки, Зара страдает.
— Да кто видит, в чем ты за стойкой? Принеси с собой тапки, притырь их вон, под мойкой и все дела! — волнуюсь я и думаю, что все это без понту, что Зара как родилась горной овцой, так она ею всю жизнь и промемекает. И самым большим счастьем для нее так и останется пирожное «Бизе» из «Столичного» кафетерия, лифчик с чашечками и Муслим Магомаев в телевизоре. А каблуки освоит, как уже освоила искусство обвеса и обсчета.
И это хорошо, и так и надо.
Тут в нашу беседу вмешивается Хачик.
— Зара! — говорит он хриплым голосом под Жеглова. — Шиншилла ты моя аметистовая! Если твои ножки закр-р-ровоточать… ать — ыть, — тут он начинает, клоун хренов, подкатывать глаза, — пр-р-рилетят нетопы-р-р-и… кровососущ-щие. С вот такенными зубиш-шами!
Зара бледнеет и дрожащими от испуга губами лепечет по-чеченски.
— Мадии-ца, мадии-ца (прекрати)... Я брату скажу, — и грозит нам алюминиевой мороженочерпалкой.
— А ты знаешь, где он сейчас? Знаешь? — Хач ложится щекой на прилавок, скребет ногтями пластик. — А я знаю. Я был там. Недавно, с полчаса назад.
— Где? — пугается Зара окончательно.
Хачик распрямляется, отряхивает ладони и печально глядит в небо.
— В соседнем овраге.
— Чего?! Зачем?! — Зара в растерянности. — В какой овраге?
— Я же говорю, в соседнем. Его там волки доедают. Такая вот незадача.
У барышни дрожат губы, глаза наполняются влагой. Она явно собирается завыть. Вот всегда так с Хачиком... Балаганщик!
— Штумп-п-п! — вздрагивает небо. Воздух обмирает от ватного содрогания и в нем расползается эхо. — Умп-п-п…
Эхо откатывается по аллеям сквера и последний вздох его стихает за Чеховской библиотекой, нырнув под Бароновский мост.
Капли воды на железных потных боках вазочек сдвигаются вниз, оставив зеркальные запятые.
Следом прилетает ворчащий гул, медленно оседающий в листве кленов вокруг веранды.
— Все, доели, — комментирует Хачик странные звуки.
— Шутит он, — объясняю я Заре. — Не принимай близко к сердцу. Мади-ца, как ты выражаешься.
Не успеваем мы насладиться первобытным ужасом нашей невинной жертвы, по ступенькам веранды к нам топочет Кудря.
— Слушайте сюда. Я сейчас в комиссионку, там быстро, минут тридцать-сорок, гитару посмотрю. Потом стрижка. Потом к дяде Жоре, на склад совминовский. Сигареты привезли, «Союз-Апполон», нам обещано по блоку на нос. Вы тут посидите, ага.
— Посидим, — соглашаемся мы.
Кудря топочет по ступенькам обратно. Мы идем за столик.
— Кстати, насчет кудрявости Данилы есть у меня рабочая гипотеза. Пока он опаздывает, могу изложить. — Я измельчаю шарик мороженого и заливаю вином.
— Валяй, грузи. — Хач скептически хмыкает.
— Значит, так. Место действия вражеская страна Америка. Штат, например, алабамский. Запущенный такой штатец.
— Заштатный штатец!
— Правильно. Штатец — заштатец. По улицам куклускланцы шатаются с петлей за пазухой. Тут и там болтаются на секвойях свежеотлинчеванные негры.
— Нестыковка, секвойи в Австралии, — вздохнул Хач. — Мамой клянусь.
— А там чего?
— Тамариски есть.
— Ладно, пусть будут они. Висят, значит, на них негры, разлагаются. Обстановка нездоровая. Фактически предреволюционная. В воздухе, как водится, пахнет грозой. И вот на конспиративной плантации собираются на сходку трое. Самые крутые и самые волосатые негроиды. А именно — Стиви Вандер, Джимми Хендрикс и Кассиус Клей.
— Кассиус лысый, как Хрущев, — возражает Хач.
— А ты попробуй его денек-другой не побрей. То-то и оно. Собрались они, значит, травы покурили, и созрел у них страшный антирасистский заговор. Порешили они мичуринским способом вывести супернегра. С целью дальнейшего размножения.
— Кустисто-гнездовым методом? — хихикает Хачик. — Каждому Нельсону по Манделе? Это получается не антирасизм, а фашизм какой-то. С нечеловеческим лицом.
— Слушай дальше. Едут они к Анджеле Дэвис, объясняют, что к чему. Та в ответ — святое дело, я к вашим услугам, сантименты побоку. Построились парни, жребий кинули, все как положено. Исполнили, значит, свой расовый долг. И Анджела понесла. Родила благополучно, двойню с образцовой генетической базой. Ты их знаешь, этих парней.
— Неужто Кудря? — восхитился Хач. — А второй кто?
— Майкл Джексон. Думаешь, Даня сегодня стрижется, чтобы в музучилище поступать? Это так, предлог, отгрузка лапши. На самом деле это он от ЦРУ с ФБР ховается, следы заметает. Еще и евреем прикинулся. Хоть и горским.
— А как он к нам попал, в СССР? Стоп, я сам знаю. Его на Солженицына поменяли, — Хачик остекленел глазами от открывающихся перспектив.
Я подумал, что если бы эти слова долетели до ушей его папы, уважаемого Ерванта Людвиговича, директора нефтеперерабатывающего завода и депутата, то случилось бы невозможное — убийство армянским папой армянского сына по идеологическим соображениям. Нэ до смэрти, нэт! Чут-чут!
Хач тем временем вошел во вкус.
— И у нас здесь он как бы в запасе. Там Майкл пойдет в разнос, поднимет негритянское самосознание на небывалую высоту, его, ясен пень, грохнут с перепугу, но! Не успеют буржуины дух перевести, а тут наш Даня с неба, с парашютом. Ну, или с подводной лодки.
— Одного я в этой истории понять не могу. А чего он тогда чеченов не любит? Они ж неграм навроде братьев. В смысле угнетенности. Одних в Казахстан угнали, других на Калифорщину.
— Это для маскировки. И согласись, как он все это ловко изображает, собака злая.
— По-моему, переигрывает. Стоп, а за каким лешим тогда Джексон в белого перекрашивается, тоже для конспирации?
— Ка-а-а-нечна! — завопил Хачик. — Видишь, все сходится! Мы их разоблачили. — Он мгновенно успокоился и степенно добавил: — На хер.
— Штумп-п-п! — снова донеслось до нас с неба.
— Это где-то у моста.
— Какую-нибудь сваю заколачивают. — Я сажусь спиной к аллее и погружаюсь в «Эрети», похлюпывая пластмассовой соломинкой, привезенной зимой из Москвы, из коктейль-бара на Сухаревской. Мало кто может похвастаться таким понтовым предметом. Синяя, в красную полоску. Мелочь, а приятно. — Ладно, с Кудрей мы разобрались, только б не забыть теперь его самого просветить. Давай теперь, рассказывай, что делает народ.
Хачик тренирует наблюдательность, хочет стать советским Шерлок Холмсом. Вроде бы нормальный парень, а ведь какую придумал себе несусветность.
Мы, понятно, над ним глумимся по этому поводу, но его не собьешь. Ничего, переболеет, у всех у нас свои тараканы, только размеры разные.
Хач оглядывает происходящую жизнь.
— Вот чечен идет, сельского посола. В шерстяном костюме, в рубашке нейлоновой и в мохеровом шарфе. Это в такое пекло. Мотив непонятен.
— Это у них мода такая. А потом, может, он с горы какой приехал, а там — снег. Ладно, пес с ним, что еще?
— Еще я вижу Ленку Викулову. У нее предки на физфаке преподают. Прозрачная блузка, лифчик видно, и три пуговки нараспашку.
— Ты её откуда знаешь?
— С моей соседкой учится.
— Мы её хочим? Или как?
— Никак. Хищница она. Имеет твердое убеждение, что претендент на ее мускулистое тело, припахивающее хлоркой, должен иметь среди прочих мужских достоинств «Жигули» шестой модели.
— Подожди, а почему хлоркой припахивает?
— Гарнизонный бассейн бывает, за новым театром!? Она туда плавать ходит, по два раза в день. А воду в бассейне хлорируют. Поскольку после солдатиков в ней начинается бурная кожно-венерическая жизнь. Вплоть до ужасов имени Вассермана.
— И в пробах воды были замечены три зловещих мерцающих креста?
— Типа того. Вот. Еще я вижу дирижера циркового оркестра. С ним Хаваж, осветитель из филармонии. Чтой-то они затевают. Во всяком случае, рожи у них заговорщицкие.
— Выпить они затевают в рабочее время, вот что.
— И ведь выпьют, злоупотребители два нога. И выпьют чего-нибудь некультурного.
— Как пить дать.
На веранде появляется Данила. Мы машем Заре, и она приносит нам новые порции. Кудря жадно припадает к вазочке.
— Штумп-п-п... Умп-п-п... — тяжко вздрагивает в небесах.
— Что же за напасть?! — переглядываемся мы.
— Я знаю. — Даня отрывается от вазочки. — В городе нашем происходит историческое событие.
— Мы высаживаем на Луне говорящую собаку, — предпологаю я.
— Сам ты говорящая собака, — великодушно отвечает Даня. — Через две недели заканчивается прокатный срок «Танцора диско», индийской киношедевры всех времен и народов.
— И это что, артиллерийский салют по этому поводу?
Данила склоняется к вазочке и шепотом объясняет.
— Наша кинопрокатная контора собрала все копии, вернее, их останки, которые есть в республике, и склеила из них одну, последнюю копию.
— Лучше бы они их съели, — Хачик презрительно сплевывает.
Индийское кино — любимое зрелище туземного народонаселения, и мы относимся к нему соответственно.
— С сегодняшнего дня эту копию будут гонять в «Космосе» с шести утра до двенадцати ночи. Пока она не рассыплется в труху.
— И что, собираешь поторговать билетами с рук?
— Вы не поняли, на последние гастроли «Танцора» едет все поголовье джигитов, как горное, так и долинное.
— Так и пусть себе. Погужуются и расползутся по норам.
— Хе-хе, не все так просто. Там поставили такую фигню, у выхода с моста, называется силомер. Тумба, из тумбы столбик торчит, на столбике планка и деления. Под столбиком блямба на пружине, обтянутая брезентом. Желающий выяснить, сколько дури заложено природой в его организм, платит 10 копеек и лупит по блямбе. Планочка взлетает и замирает на такой-то отметке.
— Я видел такие в Пицунде на пляже. По-моему, это лажа. Врет он, этот силомер.
— Врет, не врет, дело не в этом. Ты прикинь, какие там сейчас страсти закипают. Битва титанов.
— А нам-то что?
— Устроим тотализатор, рубиться на силомере за бабки. Позовем Тумбу Юханссона и он всех умоет.
Серега Калининский, он же Тумба, работает циклевщиком паркета. Везде по работе он носит с собой свой инструмент, весом 70 кг. Однажды Тумба не смог дозвониться своей возлюбленной. Звонил он из телефонной будки. Замечу, железной. Когда аппарат слопал все его двушки, Тумба расстроился, выдрал будку из тротуара и воткнул ее на то же место, только кверху дном. Вандализм, я так считаю.
— Бред собачий! — мрачно говорит Хачик. — Порвут нам задницу и все дела. Еврейский паренек Даня приведет русского парня Тумбу и они устроят потягушки с горными циклопами.
— Ну, убить не убьют, там небось менты пасутся. Но идея, несомненно, на редкость бредовая, — рассудил я. — Ты лучше скажи, ты стричься идешь или что?
— Допиваем и по коням!
Когда мы пришли к Лиле, нас встретила ее маманя, тетя Зоя.
— Это хорошо, что вас трое, — сказала она деловито, пристально нас разглядывая. — Сходите с Лилей за посылками, поможете донести. А потом, так и быть, будет тебе пострижка, — кивнула она Дане. — И долма как раз поспеет, покормлю вас. Лиля одевается, сейчас выйдет.
Через минуту Лиля вышла и мы вросли в землю, прикусили языки, услышали, как в небе плывут облака и как тени от них скребут по черепицам окрестных крыш.
— Аствац, инчу кхамарь?! Господи, за что?! — перешел на родной армянский Хачик.
— Ох, Али-Баба, берегись такого взгляда, подумал ишак, но ничего не сказал, — процитировал я из любимого мультфильма.
Данила ничего не сказал, только свистнул и побледнел.
В поход Лиля собралась в мини-юбке цвета ирисов и в шифоновой блузке на полтона светлее, с декольте и с открытой спиной. Через плечо ее была перекинута красная клеенчатая сумка, кроенная в виде сердца, а на голове возлежал пурпурный велюровый берет с мохнатым птичьим пером. С таким же успехом она могла отправляться в путь в одних колготках.
Ах да, еще и туфельки!
Вы видели когда-нибудь стеклянные каблуки? Хорошо, не стеклянные, пластмассовые. Короче, они были прозрачные, эти каблуки. И при ходьбе издавали хрустальный перезвон.
— Вам нравится? Чего вы замолчали? — Лиля прошлась между нами. — Это мне прислали из .... Впрочем, не важно. Прислали и прислали. Мне идет, нет?
Мы потерянно молчали. Солнечный удар или землетрясение глупо обсуждать.
До главпочтамта на Грознефтяной мы доехали на трамвае. Трамвайный народ онемел от Лилиного предъявления, и только когда мы выходили, в спину нам раздалось шипение.
— Скоро будут голой жопой кверху ходить. Куда милиция смотрит?!
— Милиция смотрит в корень, — повернулся на шипение Кудря и похлопал рукой по ширинке.
Трамвайный народ в ответ взроптал и энергично заругался «сатанинским отродьем» и «бесстыжими похабниками».
Лиля повернулась, сделала книксен и послала негодующей трамвайной публике воздушный поцелуй. Ноу комментс.
Посылок было три, по одной на брата.
Лиля добыла из сумочки — «пурпурного сердца» три авоськи и вручила нам.
— Грузите добычу в сети, — скомандовала она. — Только не ронять, внутри — хрупко.
— Фарфор? — спросил Даня.
— Хрусталь, — предположил я. — Хрустальные туфельки для начинающих Золушек.
— Золушки всех стран, объединяйтесь! — добавил Хачик.
— В одной посылке магнитола. В какой, не знаю. Еще должны быть солнечные очки, лекарства, кассеты и всякие шмотки.
Мы погрузились и выдвинулись из-за главпочты к трамвайной остановке.
Там нас ждал неприятный сюрприз — к перекрестку с трех сторон стояли трамваи, а у углового продуктового на тротуар выворачивали аварийная и автокран. Ремонтные люди размахивали починительным железом, но по тому, как они лениво переругивались и ожесточенно курили, было ясно, что трамваи стоят вмертвую.
— Может тачку поймаем, у меня деньги есть? — спросил Кудря.
— Что за барские замашки?! — возмутилась Лиля. — Здесь пешком полчаса от силы. Дурацкие трамваи стоят, погода прекрасная. — Она достала зеркальце, полюбовалась на себя, поправила перо. — И главное, ветра нет. От ветра он, — она показала на берет, — мне на ухо наезжает.
Мы еще раз полюбовались отдельно на берет. И на юбку, украдкой. И на туфельки, покачав в восхищении головами.
Данила показал Лиле большой палец. Хачик поставил посылку и показал Лиле два больших пальца. Я призадумался, чего б эдакое показать, чтоб заткнуть их за пояс, ничего умного не придумал, поэтому похлопал себя по коленкам и сказал: «Застрелиться и не жить!»
Дойдя до сквера напротив второй школы, мы остановились перекурить. Приближалось обеденное время, и грозненский трудовой народ разбредался по общепитским едальням, предвкушая гречку с картонными котлетами в диетической столовой, рыбные чебуреки в кафешке напротив стадиона «Динамо»и пирожки с печенкой в кафетерии рядом с «Юностью».
На нас, а точнее на Лилю, поглядывали с опаской. Даже Герои Советского Союза со стендов аллеи Славы за нашими спинами, казалось, хмурят лица из застекленных рамок.
Вдоль ряда портретов брел в нашу сторону чеченский старичок.
Одет был аксакал во френч до колен, на голове, как положено, седая папаха, на ногах ичиги, в руках клюка в полтора аксакаловых роста.
У каждого портрета он останавливался, читал фамилию очередного героя, оглаживал бородку и громко восклицал: «Ва, устаз!»
Лиля кивнула на старичка и потребовала:
— Переведите!
— Ни хрена себе! — перевел Хачик.
— Случится же такое, невероятно! — избрал интеллигентную версию я.
— И здесь одни жидовские морды! — вольно трактовал восклицание старичка Данила.
— Даня! — Лиля топнула хрустальной туфелькой и глаза ее увеличились от возмущения вдвое.
Поцапаться они не успели.
Старикан, несмотря на ветхость, оказался дальнослышащим. Он встрепенулся и зашлепал к нам. Подойдя, оперся на клюку, внимательно осмотрел нашу компанию и, кашлянув, поучительно произнес: «Везде еврейцы, везде. У меня даже сосед такой. Что справа, что слева».
Мы с интересом помолчали и перемигнулись. Лиля фыркнула и отошла.
— Я тоже на война был, — продолжил дед. — Аул ушел, пещера пришел. Внизу дорога был. Сюда Ца-Ведено, сюда Дышло-Ведено. Пилотка, каска, фуражка вижу идет, мушка беру, — аксакал приставил клюку к плечу и весьма похоже изобразил, что прицеливается и нажимает воображаемый курок. На этом месте он громко пукнул.
— Штумп-п-п... — ответило ему издалека.
Мы в ужасе поглядели на Лилю — услышала, не услышала стариковский выстрел?
Ах, эта монументальная еврейская невозмутимость! Лиля беспечно поправляла мизинцем на берете никому, кроме нее, не видимую складку.
— Что это за дурацкий бумс? — обратилась она к нам. — Непогода? Стихийное бедствие?
— Да, своего рода бедствие, — сказал Даня, незаметно оттесняя аксакала обратно к застекленным героям.
Мы с Хачиком переглянулись — кто будет рассказывать про «Танцора диско» и молотильную установку?
— Перед «Космосом» силомер поставили. Штуковина такая, измеряет силу удара, — пояснил я.
— Ух ты! — оживилась Лиля. — Это ж нам по дороге. Это надо посмотреть. Вперед, мальчики!
А куда деваться?! И мы побрели на встречу со стихийным бедствием, хорошо понимая, что встреча эта может получиться отнюдь не праздничной.
Когда мы выбрели к толпе, бурлящей вокруг молотильной машины, раздался очередной «штумп-п-п», сопровождаемый восторженным криком толпы.
От силомера отпрыгнул голый по пояс здоровенный чечен, начал бить себя кулаком в грудную клетку и выкрикивать победительные крики. Что-то он, видать, сверхъестественное вышиб из машинки, поскольку болельщики голосили тоже будь здоров, а несколько самых ретивых попытались героя качать.
Но герой оказался для них слишком тяжел, и его смогли оторвать от земли приблизительно на метр, после чего отпустили. Боец присел на корточки, обрел равновесие и в очередной раз победно выпрыгнул, выбросив вверх руки со сжатыми кулаками, и выкрикнул: «Бля буду!»
Когда он приземлился, он увидел Лилю. Мы проходили в каких-нибудь нескольких шагах.
Последующие несколько секунд взгляды всех присутствующих, словно повинуясь некоей гипнотической силе, обращались в нашу сторону и шаг за шагом, метр за метр, гул и крики отодвигались от нас вглубь, к кинотеатру, пока не замерла вся площадь.
Все собравшиеся там, понятно, знали, собираясь в поход в столицу, что их ждут чудесные приключения. И не только «Танцор диско». А что-то еще, невиданное, удивительное. Как «Пепси-кола», например. Или как на самолете лететь. Или как десять рублей найти.
Но чтоб такое! К этому они оказались не готовы.
Когда мы проходили оцепеневшую толпу, то слышали только хриплое дыхание, и свое в том числе, громкое сглатыванье слюны, и своей в том числе, и даже побулькивание Сунжи впереди, под мостом.
И, раскалывая тишину на хрустальные дольки, — цок, цок, цок, — стучали Лилины каблучки.
Победитель силомера очнулся, когда мы отошли от него метров на десять. Он прокашлялся, толпа вдохнула, всем стало понятно, что герой сейчас сделает что-то такое, отчего он станет не просто убийцей силомера, а ... танцором диско, например. В своем роде.
— Красная шапка, я тебя съем! — произнес он смущенно и хихикнул.
Голос его, обессиленный победными криками, прозвучал почти визгливо.
Лиля остановилась, развернулась одним резким поворотом, махнула как флагом своей копной, отчего перо на берете закачалось, как палочка метронома, а сам берет шевельнулся пурпурной волной.
— и звонко —
— пожалуй, звонче, чем требовали обстоятельства —
— отчетливо —
— чего так стараться, и так все всё расслышали —
— задорно —
— пионерская линейка, что ли! —
— отчеканила —
— Нецензурным обозначением женского полового органа подавишься! Волчина позорная!
Тишина после этого над площадью потяжелела до состояния ртути. Нарушил ее силомер, пружина в нем застонала и обреченно охнула.
И мы пошли своим путем. Лиля — продолжая нарезать хрустальные дольки, а мы трое — пошатываясь от смеха и тяжести посылок.
В спину нам площадь раскололась воем, хохотом, свистом и дикими воплями.
Такое случается, родится герой-победитель, выдохнет победный гимн и тут же сдохнет.
Так петух голосит на рассвете, не подозревая о грядущем бульоне.
* * *
В тот день Лиля постригла Даню в последний раз.
Когда мы приходили позже, тетя Зоя грустно говорила: «Лилёк сегодня, мальчики, немного неважнец. Так что извиняйте и ходите до дому».
А прекрасная Лилит, как мы узнали потом по секрету от ее младшей сестры Дольки, была неважнец оттого, что у нее рано начались женские проблемы.
От которых даже присылали дорогие таблетки и уколы из земли обетованной, но и они не помогли.
Несмотря на это Лиля все равно захотела родить ребеночка, но умерла.
Это случилось еще до Горби, поэтому можно считать, что умерла она в лучшие времена. Даже не узнав, что где-то в афганском небе летает генерал Дудаев, бросает бомбы на своих братьев-мусульман, и что скоро он прилетит в ее родной город.
