Политическая биография третьего президента России Дмитрия Медведева еще лаконичнее, чем у его предшественника Владимира Путина в 1999 году.
Приход к власти Медведева состоялся в ситуации дворцовой, а не элитной и не электоральной конкуренции, и при отсутствии серьезных системных вызовов. Тогда как Путин стал президентом в ситуации острой элитной конкуренции, при наличии весомого харизматичного противника в лице Евгения Примакова и системного мобилизационного вызова в виде серии терактов и начавшейся вслед за тем второй чеченской войны.
Согласованность кандидатуры Медведева с представителями мировой элиты и его убедительная победа на президентских выборах 2 марта 2008 года, которую в принципе невозможно поставить под сомнение, снимает в обозримом будущем вопрос о легальности и легитимности нового президента.
Благодаря «незасвеченности» в политической борьбе, идеологической индифферентности и отсутствию публичных обязательств перед финансово-промышленными группами, а также молодости, энергичности и имиджевой привлекательности Медведева его негативный рейтинг незначителен, а связанные с ним надежды и ожидания со стороны и элиты, и электората велики — как, впрочем, это чаще всего и бывает при появлении в России нового правителя.
Большинство интерпретаторов курса нового президента и будущего вектора развития страны сознательно или неосознанно пытаются навязывать свои «идеальные модели» — отсюда рассуждения, что при Медведеве «будет, как при дедушке» (Ельцине), — то есть начнется «оттепель», возобладают либеральный курс и прозападная политика. Или что Медведев — это всего лишь новый «интерфейс» российской власти, а президентские выборы — это акция по улучшению имиджа России на Западе, поэтому ему ничего иного не остается, кроме как заняться реализацией «Плана Путина», с которым они «будут править вдвоем». Для одних Медведев — патриот-государственник, для других — либерал-западник, для третьих — русский националист, для четвертых — классический русский интеллигент, для пятых — топ-менеджер «Газпрома».
В любом случае Дмитрий Медведев является еще более загадочной фигурой, чем Путин в 1999 году. Если тогда будущее России можно было хотя бы в общих чертах просчитать и предугадать по карьерному прошлому Путина, то сейчас его вариативность и непредсказуемость значительно возросла — в том числе и за счет личностной «обтекаемости» российского лидера.
Курс нового президента, условный «План Медведева», остается уравнением по меньшей мере с тремя неизвестными: формулой власти, формулой истории, формулой развития.
Иначе говоря, «План Медведева» будет зависеть от трех обстоятельств: во-первых, от того, как сработает механизм передачи и перераспределения власти — каков будет реальный объем властных полномочий, политических возможностей нового президента и формат его договоренностей с президентом старым, вокруг кого из них сложится новый элитный (финансово-промышленно-силовой) и аппаратно-бюрократический консенсус. Во-вторых, от того, насколько политика нового президента попадет «в такт» с циклическими закономерностями российской истории и мировых кризисных циклов; и, в-третьих, от того, на какую «сверхидею» стратегического развития России станет ориентироваться сам Дмитрий Медведев.
В условиях российской политической культуры в относительно стабильные периоды истории двоевластию нет места — ни как институту, ни как модели построения властных отношений, ни как реальной политике. Это аксиома.
Двоевластие (многовластие) в России понимается как искривление, болезнь, мутация политической системы. Иногда оно трактуется как причина, иногда как следствие Смуты — Смутного времени начала XVII века, гражданской войны после революций 1917 года, ельцинской эпохи 1990-х годов.
В рамках российской политической культуры единовластное правление традиционно имеет сакральную легитимацию. В качестве источника власти могут выступать и Провидение, и «воля партии», и консенсус элит, и «общественный договор» правящей элиты с народом. Однако в любом случае вершина у властной пирамиды может быть лишь одна.
В соответствии с концепцией Андрея Фурсова и Юрия Пивоварова, «Русская Система» как специфически российская форма социального порядка предполагает неделимость и моносубъектность власти, а также ее максимальный контроль над всем разнообразием жизни. Именно моносубъектная природа правления, лежащая в основе самодержавия, подталкивает власть к подавлению всех иных субъектов социальной активности — гражданского общества, политических партий, независимых СМИ, лидеров общественного мнения. И именно она отобрала в XVI–XVIII веках социальную субъектность у Церкви, разрушив православную «симфонию» царя и патриарха — сложную систему соправления светской и духовной властей. Как показывает Борис Успенский, исторически в Византии и на Западе монарх уподоблялся ветхозаветным израильским царям, в России же — самому Христу.
Следствием подобного социального устройства, при котором государство выступает монопольным субъектом правления, можно считать отсутствие открытой политической конкуренции и даже, по мнению некоторых исследователей (Оксана Гаман-Голутвина), отсутствие политики как таковой и замену политического управления административным. Поэтому неумение верховного правителя и его окружения работать в конкурентной политической среде — не специфическая черта путинской элиты, как считают многие интерпретаторы, а закономерность российской политической культуры. Когда эта элита окончательно утвердилась и подавила потенциальные очаги политического протеста и конкуренции, изменился и механизм передачи верховной власти, в связи с чем некоторые аналитики (Кирилл Рогов) предлагают именовать третьего президента России не «преемником», а «наследником».
Гипотетически двоевластие может стать питательной средой для политической конкуренции и появления социальных инноваций, однако в российской истории оно чаще всего ставило общество на грань гражданской войны. Большинство случаев двоевластия заканчивалось болезненным, часто трагическим устранением одного из носителей верховной власти (или претендентов на нее).
Наиболее известен опыт двоевластия во время опричнины Ивана Грозного, когда почти на год (1575–1576) формальным правителем большей части Московского царства (земщины) стал крещеный касимовский хан Симеон Бекбулатович. По окончании своего «царствования» он не только остался жив, пережив Ивана на пару десятков лет, но даже получил в удел обширные земельные владения и стал именоваться «великим князем Тверским».
Однако то двоевластие носило сугубо маскарадно-карнавальный характер. Хотя Иван Грозный неизменно начинал свои обращения к Симеону словами: «Государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всеа Русии Иванец Васильев с своими детишками с Ыванцом да с Федорцом челом бьют», тот был скорее страховщиком, «дублером» царя — ему не передавались ни атрибуты государственной власти, ни казна, ни право принятия стратегически важных решений. Более того, поскольку Симеон был прямым потомком ханов Золотой Орды, то есть реальных правителей Северо-Восточной Руси в недавнем прошлом, его псевдоцарствование в эпоху первого «подлинного» русского царя Ивана IV превращалось как бы в пародию на прежнее положение дел, при котором московские, владимирские и прочие князья получали «ярлык» на княжение у настоящего суверена — ордынского хана (Борис Успенский).
Аналогичная «перестановка» имела место и в эпоху Петра I, когда роль «ложного царя» сыграл «князь-кесарь» Федор Ромодановский, представитель древнего боярского рода и потомок Рюриковичей.
В истории постсоветской России ситуация двоевластия возникала дважды и оба раза порождала крупные политические кризисы: в 1991 году двоевластие президентов СССР и России Горбачева и Ельцина привело к исчезновению одного из государств, в 1993 году двоевластие президента России и парламента обернулось институциональным уничтожением последнего и расстрелом самого его здания. Примечательно, что после событий октября 1993 года в новой Конституции РФ был упразднен и пост вице-президента, просуществовавший всего лишь два года — то есть был уничтожен даже намек на возможность «дублера» главы государства. Помимо того, в 1991 году был ликвидирован «контур власти» КПСС (от первичных организаций и до ЦК), в 1993 году — «контур власти» Советов народных депутатов с их исполнительными комитетами. В результате страна вступила в 1990-е годы с харизматичным и волюнтаристичным президентом, но без эффективной системы исполнительной власти.
В этой ситуации согласие Путина возглавить правительство, а также попытки перераспределить властные полномочия в пользу исполнительной ветви власти и превратить бюрократическую партию «Единая Россия» во главе с Грызловым в реальную политическую силу во главе с собой можно интерпретировать как попытку опереться на два сравнительно новых бюрократических «контура власти» и, противопоставив их обветшалой «президентской вертикали» нового главы государства, утвердиться в качестве самой влиятельной в России и фактически не смещаемой политической фигуры.
Любые разговоры о создании альтернативных центров или институтов верховной власти, о преобразовании России в парламентскую республику, даже о введении поста вице-президента в контексте российской политической культуры рассматриваются как априори подрывающие устойчивость политической системы. Все сценарии превращения Путина в «национального лидера», лишенного номинальной власти, но обладающего реальными властными полномочиями на основе элитной договоренности и легитимирующего свой специфический статус собственным политическим авторитетом и прошлыми заслугами, были изначально неактуальны: в российских условиях двоевластие носителей номинальной и реальной властей невозможно.
В «большой» политике никакой дружбы и эксклюзивных личных отношений не бывает по определению. Тем не менее Владимир Путин и Дмитрий Медведев неоднократно заявляли о возможности уникального соправления — двоевластия, «дуумвирата», «тандемократии», «ассиметричного лидерства», технологии «двух ключей» в принятии стратегических решений, основанной на факторах разумности и взаимной лояльности.
В подобной ситуации теоретически допустима модель взаимодополнения двух верховных правителей, предусматривающая разделение сфер компетенции и несовместимых властных ресурсов, когда один соправитель ответствен, скажем, за «мягкую власть» (soft power) — механизм целеполагания и стратегию развития страны, гуманитарную и идеологическую сферы, международные отношения, пропаганду и управление информационным пространством. Другой же возглавляет систему «жесткой власти» (hard power), осуществляя общее руководство исполнительными органами, курируя силовые ведомства, а также экономический и социальный блоки.
Непродолжительное время возможна и ситуация «регентства», или «политической страховки», когда Путин сохраняет за собой премьерский пост (даже без перераспределения власти в пользу премьера) и пост главы партии «Единая Россия», чья фракция имеет в парламенте конституционное большинство. В любой критический для страны либо элиты момент он оказывается в состоянии перетянуть на себя властные полномочия, мобилизовать силовые структуры, отстранить президента от власти путем переговоров, дворцового переворота либо процедуры импичмента и после досрочных выборов самому вернуться в президентское кресло. (При самом Путине в течение его первого президентского срока роль «регента» от ельцинской «семьи» исполнял Александр Волошин.)
Но менее всего в России возможна модель «технического» президента, не обладающего всей полнотой власти, который «царствует, но не правит», равно как и «нетехнического» премьер-министра, перетянувшего на себя максимум ключевых властных полномочий. Тут на стороне президента играет даже с трудом поддающийся анализу «фактор Кремля» — иррациональная «магия» этого архитектурного ансамбля, ставшего мегасимволом российского политического режима и создающего вокруг его обитателя мистический ореол.
Вера высшего слоя российской политической элиты в возможность «технического» верховного правителя — мол, мы его поставим и будем править от его имени — не более чем иллюзия. Слабый правитель с ущербной либо сомнительной легитимностью первым делом избавляется от соратников, приведших его к власти, причем скорость избавления прямо пропорциональна политическому весу той или иной фигуры. Именно стремление поставить во главе государства «технического» правителя, выбранного путем дворцового консенсуса как «меньшее зло», открыло путь к власти Сталину и Анне Иоанновне. Убежденность путинского окружения в том, что Медведев был назначен «преемником» именно потому, что он «самый слабый», что «никуда не будет вмешиваться», что он — «младший царь»[1], примерно того же свойства.
Манипулирование верховным правителем в российской (и не только российской) истории встречается сплошь и рядом, но система, при которой тот изначально, в самом своем статусе позиционирован как «технический» (номинальный) глава государства, не укладывается в рамки отечественной политической культуры и исторически сложившегося в стране «монархического ритуала».
Если учесть, что и Путин, и Медведев — политики без ярко выраженной воли к власти, поднявшиеся к властным вершинам не в ходе многолетней жесткой политической борьбы, а благодаря стечению ряда обстоятельств, их возможное соправление следует рассматривать как уникальный политический эксперимент.
Но эксперимент, противоречащий законам российской политической культуры, российским политическим традициям и проходящий в условиях повышенного риска.
