— И что там с этим, с Зелимханом Яндарбиевым?
— Паззл случился!
— Это еще как?
— Игра такая, паззл, вроде мозаики. Из нескольких сотен фрагментов.
— Ага, ты в этом смысле. Смешно. Delete, значит.
— Угу.
— Доброе дело!
Из расшифровки телефонного разговора сотрудников российских спецслужб
Пятница — это дело святое. В пятницу мама получает свою партийную пайку, продуктовый заказ.
Помимо вечных нетленных ценностей, среди которых отмечу гречку, тушенку и растворимый кофе, имеется и ценность мимолетная, скоропортящаяся. Цыплята, о. О-о! Синие ноги, дряблая шейка, непотрошеные.
И все бы замечательно, но! Отличаются эти звери склонностью к скоропостижному разложению. В общем, если они доедут домой вместе с мамой по окончании трудового дня, то будут уже не просто покойники, а смердящие трупы.
Я выступаю в роли спасателя — приехать, забрать, довезти, сварить. С цыплятами не шути, кило два рубля сорок копеек. На базаре же домашняя курейка стоит пятьдесят целковых за голову.
На свою месячную зарплату заведующего клубом я могу купить две с половиной базарных куры. А вот заказных цыплаков набралось бы чуть не три пуда. Такой вот социализм с инкубаторским лицом.
И еще замучаешься из зябкой шкурки недобритые перья ампутировать. Чем? Да пинцетом фотографическим. Обычно я это проделываю, поставив на полный звук «Mashine head». Тогда не так тоскливо.
К маме на работу, в книжное издательство, надо приходить опрятным и нарядным. Чтоб все подумали, вот гляди ж ты, ведь раздолбай раздолбаем, а ухоженный! И модный. Майка буржуйская, с англицким флагом во всю грудь. Джинсы с выкрутасами, клеш 38 сантиметров и блямба металлическая на поясе, «California» написано. Очки солнцезащитные кругляшами, как у кота Базилио из соответствующей фильмы. В руках пакет глянцевый, на пакете волосатый мужик с гитарой скачет и написано по-ихнему «Mother’s nature son». Это понять несложно — натуральный, значит, маменькин сынок. Соответствует.
Издательство и еще с десяток разных контор находятся в доме Чеченского гастронома, напротив старой филармонии. Все издательские помещения на втором этаже, их двери выходят на внутренний, общий с другими заведениями, круговой балкон-веранду.
Поднявшись на второй этаж, я прохожу сортирный закоулок, сворачиваю в узкий коридорчик, ведущий на балкон, и тут меня ждет обязательное приключение. Дверь с табличкой «Завхоз» приоткрыта, и из дверной щели посверкивает белком прищуренный глаз. Не нравится мне его выражение, ох, не нравится. Чудится мне чтой-то и мерещится в его помаргивании, зырк-зырк. А тут еще мне в спину из сортирной катакомбы как взвоет, как заклокочет. Прямо бобок какой-то, думаю, только тумана кладбищенского недостает.
Дверь со вздохом отползает. В каморке посверкивают уже оба глаза.
- Салам пополам, Зелим! — первым здороваюсь я. — Опять в темноте?! Света белого невзвидел?
- Здравствуй, здравствуй, если не подшутил, — негромко отвечает чуланный сиделец.
Голос его меня не радует. Слышу я, слышу за этой бесцветной интонацией другое, сокровенное. Тут и зависть, и презрение, и ненависть, и еще тридцать три оттенка мрака. Недобрый парень этот Зелим, мутный. Это у него как запах, или как походка. Если внимания не обращать, то и ничего. Но колышется вокруг, подкатывает.
Встречаю я его здесь каждую пятницу, а то и чаще. Как-то умеет он попадаться мне навстречу.
Но меня это не сильно трогает, меня трудно спотыкнуть злобным чеченским взглядом, это у нас в Грозном на каждом шагу, чаще автоматов с газированной водой. А вот что меня дико раздражает, так это перхоть. Когда Зелим выходит из своей конуры, даже в свете унылой коридорной сороковаттки видно, как обильно посыпан его кургузый пиджачок этим природным продуктом.
Я понимаю, дела у Зели неважнец, живет в общаге, зарплата три копейки, стихи его даром никому не упали. Только в «Комсомольском племени» кое-что подпечатывают и все, про «Грозненского рабочего» и не мечтай.
И стрижется он, как я понимаю, самостоятельно. Судя по прогалинам и загогулинам на черепе. Запущенный экземпляр, факт. Тут озвереешь да окрысишься на весь миропорядок. Значит, и у аллаха имеются пасынки.
- Чего впотьмах-то, спрашиваю? — по-прежнему бодряком-весельчаком продолжаю я. — Экономим электроэнергию по заданию партии и народа?
- В гробу я их видал, — морщится Зелим. — Я в темноте стих пишу. Так лучше рифма ходит. — Последние слова он произносит дрогнувшим голосом, с эдаким нажимом, дескать, может, и состою я в неказистой завхозной должности, а на самом-то деле все не так просто — поэт, ишт, он и в чулане-кладовке поэт!
- Эх, Зеля-Зеля, — вздыхаю доверительно я. — Какая на хер рифма, чего ты гудишь! Что я, твоих стихов не видал? Хья да кья. Белх да мелх. Ты вот попробуй, ради эксперимента, донести эту свою продукцию непосредственно в массы. Поставь физиологический опыт.
Зелим настораживается, прищуривает глаз, потом второй. Но любопытство сильней неприязни.
- Какой опыт? — угрюмо интересуется он.
- Я тебе даю текст колыбельной. Обычной фольклорной напевки для младенческого успокойства. Мы на практику ездили, по станицам, у меня их мешок. Ты переводишь колыбельную на чеченский язык. На тот самый, на котором ты свои вирши изобретаешь. Делаешь не подстрочник, а по полной программе. Украшаешь, прихорашиваешь, наводишь блеск и глянец. Главное в эксперименте — адресат-младенчик. Ждущий от мира, по неведению, всяческих радостных и светлых откровений. Далее находим на улице гуляющую мамашку с младенцем, и я договариваюсь. Навру ей чего-нибудь, это моя забота. И ты ребеночку поешь колыбельную. Или декламируешь, как тебе удобно. Забиваюсь, ребеночек заголосит от ужаса.
- А ребенок какой национальности будет? — щурится Зелим и желваками уже туда-сюда, бзыть, бзыть. Еще немного, жди зубовный скрежет.
- Вопрос законный, — великодушно признаю я. — Конечно, чеченской. Даже ингушского не берем. Для чистоты эксперимента.
- Я петь не умею, — поразмыслив, заявляет Зелим. — И декламирую вон из рук.
- Ага, забоялся! — подначиваю я.
– Сигарету дашь? — переводит разговор на деловые рельсы Зеля. Собственно, за этим он меня и караулит каждую пятницу. У издательских он стрелять курево стесняется, поскольку курит тайно, особливо от соплеменников. И чего суетится, непонятно. Коран, в отличие от Минздрава, к табакокурению относится равнодушно.
А на службе и так все относятся к нашему страдальцу или с деликатной брезгливостью, или с замаскированным неуклюжим состраданием. Девчонки-машинистки какие-то беляши специально ему прикупают, подкармливают. Хотя Зелимханчику везде поросятина мерещится. А может, и трескает втихаря, кто его караулит!
Но я тоже не лыком щит энд меч, как говорят мерикосы. Поэтому на вполне ожидаемую табачную просьбу имеются у меня дешевые сигареты «Новость». Да, дерьмовенькие, да, по 18 копеек за пачку. Их пенсионеры предпочитают. Ничего, своих нет, покурит и такие. Сам-то я курю «Яву» в твердой пачке, специально приходится ездить на вокзал к московскому поезду. Блок в вагоне-ресторане стоит 8 рублей.
Зелим берет сигареты, глядя озабоченно за мою спину.
- Баркал (Спасибо)! — бурчит он и, ковыряя целлофан сигаретной пачки, неожиданно спрашивает.
- Куда деньги потратишь?
- Какие деньги, ты о чем? — недоумеваю я.
- Че придуриваешься?! Рассказы твои в сборник пошли?
- Вроде того.
- У тебя там, считай, половина книжки. Это больше трех авторских листов. Я ведомость видел, 217 рублей чистыми. В пивняк небось пойдешь? Дискотеки-дрискотеки? — Голос подрагивает, в нем слышна горькая-прегорькая обида. Несправедливость налицо — чеченский фактически пушкин-лермонтов сигарет купить не может, а этот маменькин щенок, нате, удавитесь, и деньги ему и флаг английский на груди. Отрезать бы яйца недоноску, ишт!
- Это добрая новость! Сумма, понятно, небольшая. Да и не думал я как-то про гонорар, — отвечаю я.
Забыв, что я только что отсыпал Зелиму дешевую «Новость», я закуриваю свою «Яву», как бы задумываюсь. На самом деле, мама мне про эти деньги уже давно сказала. И прожектов по их утилизации напридумывалось мне не меньше дюжины.
- Я, наверно, плеер куплю, — говорю я. — Весьма это актуально. И гармонично дополнит мой прогулочный образ. Ты как, одобряешь такое капиталовложение?
- Плеер, это как? — спрашивает Зелим, он заинтригован.
- Это такой маленький магнитофончик, вот как две пачки сигарет. И к нему наушники, такие вот крохотульки. Работает на батарейках. Вешаешь на ремень и пошел, а музыка в ушах играет. Сейчас в комиссионке такие лежат, две штуки, японские. Один аккурат 200 колов стоит. Если не купил кто-нибудь. — Вздыхаю, озабоченность на лице показываю. — Дело это, как ты понимаешь, расходное — кассеты, батарейки. Но я так считаю, что понты дороже. Дороже понты, нет?
Зеля от моего откровения впадает в ступор. Даже «Новость» у него гаснет от расстройства, залипнув в углу рта.
- У тебя одни понты на уме, да девки твои, проститутки! — От обиды на этот паскудный мир у него начинают дрожать руки. Какой же он нервный все-таки, жуть. Как бы с ним от стихоложества кондратий не случился. Нельзя же вот так всерьез! Кругом люди социализм достраивают, все по плану…
По веранде кто-то цокает каблуками, гремит посудой. Начинается обеденный перерыв, надо жить дальше, цыплята не дремлют. В смысле, как раз наоборот, спят мертвым сном. И норовят обратиться в прах. А из праха куриной лапши не сваришь.
- Ладно, Пастернак Мандельштамович, пошел я. А дик ёль (Пока)! — Я хлопаю Зелима по спине, в унылом желтом свете клубится перхоть.
- Как ты говоришь, плеер? Это фирма так называется? — спрашивает меня в спину Зелим.
- Ага, фирма. Плеер кондишн суицид. Записать?
- Не надо, я запомню.
Я пожал плечами и пошел к маме получать скорбный груз. Тонкие шейки, восковые лапки, мутные глазки.
Так мы и общались с завхозным пиитом. Порой он обижался на меня за развязное панибратство, которое я себе позволял в разговорах с ним. Но пачка «Новости», это еще тот аргумент, сродни лому из известной поговорки.
А потом случилась история. Дойдя в некую беззаботную пятницу до завхозной двери, я увидел, что она закрыта, а из-за нее доносится невнятное бормотание, перемежаемое не то всхлипами, не то вскриками. Прислонившись плечом к дверному косяку, стоял дядя Азамат, зав отделом ингушской литературы. Дядей, правда, он приходился, конечно же, не мне, а своим многочисленным племянникам. Один из которых нынче, ни много, ни мало, а ингушский президент. Но тогда про такие перспективы и мыслей быть не могло.
Дядя Азамат по грозненским меркам был денди. Перед службой он посещал парикмахерскую, где брился и делал укладку. Он носил чешские синие костюмы, полосатые галстуки и черные лакированные туфли. Он курил папиросы «Три богатыря» и использовал по прямому назначению «Тройной» одеколон, маскируя запах коньяка «Эръзи», который он употреблял тоже по прямому назначению с завидной методичностью. При этом пьяным его никто никогда не видел.
И вот этот великосветский достойный джентльмен подпирает дверь в каморку. Лицо его печально. В одной руке, на отлете, воскуряется благоуханная папироса «Три богатыря». В другой — чайный стакан в жд подстаканнике с паровозом, несущимся за своим хвостом по кругу. Что за чай в этом стакане, нам хорошо известно, выдержанный такой чай, «КВВК». Я как-то хлебнул из любопытства. Хорош, едрена корень. И говорит дядя Азамат следующие речи.
- До волла (хватит), Зелим! Не стоит это все ни одного выеденного яйца. (Глоток. Затяжка.) Забудь! По всем параметрам он больной человек. Взятки с него — гладки. Как с куста. (Затяжка. Глоток).
В ответ из-за двери доносится не то поскуливание, не то похрюкиванье. Дядя Азамат показывает мне, дирижируя стаканом и папиросой, чтобы я не вякал и втихую валил подальше. Интрига! Загадка!
Форс-мажор!
После осторожных расспросов, под страшным секретом, о происшествии мне рассказывает машинистка Марьям.
Случилась же вот какая конфузия, перешедшая в национальную трагедию служебного разряда. Пришел к Зелимхану с рабочим визитом товарищ по поэтическому цеху, известный забулдыга Супьян по кличке Ерш, прозванный рыбным именем за безграничную любовь к популярному советскому коктейлю из пива и водки и задиристый нрав. Какой-то они с Зелимом альманах на пару сварганили, для детей, на чеченском языке. То ли «Родничок», то ли «Мозжечок», не помню. Ерш пришел, они закрылись, бу-бу-бу, обсуждают текущие вопросы. И тут Зелю требуют к исполнению непосредственных завхозных обязанностей, что-то там привезли из типографии. Зелим удаляется и отсутствует полчаса, оставив Ерша в конуре. Тот от безделья, а может и в корыстных целях, инспектирует аптечку. Где, по идее, кроме дохлых тараканов и просроченной аскорбиновой кислоты, вряд ли что найдешь. Ан нет, случилось. Страдающий от грибка нижних конечностей, Зелимхан в тот день закупился впрок «Нитрофунгином». И Супьян, даром что забулдыга забулдыгой, а процентаж спирта в пузырьках на этикетках разглядел. Цифра была убедительная, и Ерш сломался, соблазнился. Я думаю, неважно себя чувствовал, хотел обрести физическое равновесие.
Так бывает, я в курсе.
И хряпанул поэт Супьян, погонялово Ерш, все 12 баночек.
А чего там пить, они же крохотные.
Но доза оказалась сногсшибательной. В буквальном смысле.
И когда Зеля вернулся после отправления служебных обязанностей, увидел он непотребную картину.
По радио шла передача «В рабочий полдень». Исполнялась небезызвестная песня «Наши руки не для скуки, для любви сердца». Залихватская песня, зовущая к победам и свершениям. В соединении с животворным действием «Нитрофунгина» она, видимо, и сподвигла Ерша на бесчинство. Рукописи, составлявшие основу будущего «Мозжечка-Родничка», шевелились сугробчиками на грязном полу, а по ним, пытаясь топотать в такт музыке, тяжко скакал Супьян. Пустые противогрибковые баночки были тоже раскиданы по полу, а само снадобье, имеющее в составе помимо спирта и йод, оставило на лице танцора коричневые потеки. Боевая раскраска, эх-ма!
Итак, в служебном помещении заведующего хозяйством идеологического учреждения происходил пьяный дебош. В рабочее время и с элементами вредительства.
Я так себе мыслю, что это был акт бессознательного диссидентства. Ведь не случайно же Ерш подпевал не всем словам песни, а только строчкам «У нас, молодых, впеpеди года. И дней золотых много для тpуда», искажая гнусно смысл и вместо слов «для труда» выкрикивая «без труда». Кого ж за такое по головке погладят?
Зелим, осознав масштабы бесчинства и возможные его последствия, заметался по каморке, то хватаясь за бумаги, то пиная бузотера ногой в уязвимые места, то бросая в радиоточку попадающимися ему под ноги банками. Без толку, радиоточка и Супьян продолжали голосить, бумаги выпархивали из трясущихся рук и разлетались веером.
Здесь и свидетели подоспели на шум. Это были машинистки, Марьям и Зура, прогуливающиеся по балкону.
- Алее-ли! — сказали они дуэтом, синхронно прикрыли раскрытые рты платочками, которыми они обмахивались в ходе прогулки, и захлопали накладными ресницами. Тут песня закончилась и дикторша объявила: «Когда экипаж рыболовецкого сейнера «Мичман Крохин» покидает родной причал, провожать моряков в рейс приходит и пенсионер Виктор Павлович Бирюков. Сколько раз он сам вот так же стоял на капитанском мостике, когда…». Радио поперхнулось и замолкло. Ерш шагнул к выходу, наступил на баночку, шаркнул ногой, взмахнул руками и грохнулся оземь, крепко приложившись непутевой башкой к железному шкафу. От удара дверцы шкафа распахнулись. В шкафу висел синий халат и стояли древки от знамен и транспарантов. Марьям с Зурой степенно, вполголоса, взвизгнули. Зелим зарычал на них, потом на коллегу, перехватил последнего поперек тулова и, проявив неожиданную сноровку и силу, при том, что Супьян был погабаритней его чуть ли не вдвое, впихнул безобразника в шкаф. Щелкнул ключ, Зеля помахал им перед носами обалдевших машинисток, выключил свет, выскочил из конурки и был таков. Не успели девицы умчаться рассказывать всем по секрету о чрезвычайном происшествии, радиоточка заработала снова. «Моряку даны с рожденья две судьбы, земля и море», — пел Антонов. «Море, море!», — откликнулся из шкафа Супьян. Происшествие начало тем самым приобретать несколько опереточную окраску. Через несколько минут у поющего шкафа клубилась толпа служивого народа. Куда умчался Зелим, заточивший в ржавую темницу Ерша, стало известно чуть позже, когда «Рабочий полдень» закончился, начались «Вести с колхозных полей», а заключенный стал скребстись в железо, постанывать и проситься в сортир по маленькому вопросу. Как выяснилось из анонимного телефонного звонка, наш завхозный поэт домчался до Союза Писателей и организовал экспедицию в издательство по освидетельствованию дебоша и нанесения фармацевтического оскорбления посредством злоупотребления внутрь.
Увы, увы, справедливость восторжествовать не успела. Когда предвкушающие скандалище собратья по перу прибыли в издательство, поле битвы было зачищено. Гастрономовский мясник Костя Грек откупорил железный шкаф в два отжима, Ерш с позором убег, камору прибрали сердобольные Зура и Марьям, а Азамат распорядился всем цыц и ни гу-гу. Благо издательское начальство по случаю пятницы и обеденного перерыва на службу забило и умотало на реку Джалку шашлычничать и конъячничать. И было решено не пятнать несуразицей репутацию идеологического учреждения.
Кому он нужен, сор из избы, бревно в своем глазу?! Курам на смех, с глаз долой, из сердца вон. Придурков много, а репутация одна. Одна на всех, мы за ценой не дешевим. И так весь город ухохочется под завязку. Как из ружья.
Когда Зелим понял, что возмездия не будет, с ним случился нервический припадок. Задраившись в своей норе, он предался горю. Вот здесь я и пришел. Как всегда, пропустив самое интересное.
Идя с продкомплектом от мамы, я увидел, что дядя Азамат свой пост покинул. Но похрюкиванья из-за двери продолжались, правда, не так громко.
- Зелим! — постучался я. — «Новость» хочешь?
- Какую, на хрен, новость? — отозвался он.
- С фильтром. Как обычно. Покуришь, успокоишься. Помогает, ей-богу.
За дверью наступило затишье. Ага, думаю, собирается с силами. И хочется, и колется.
- Ну что ты там, рифму снова ищешь? Или бери, или я пошел.
Из замочной скважины донесся сдавленный шепот.
- Засунь свои новости себе, знаешь куда?! — И дальше, уже по-чеченски, давай ругаться непечатным образом.
Что на такое ответишь? Фу-фу-фу!
На выходе, на ступеньках гастронома стоял Костя Грек, в окровавленном фартуке и в задумчивости чистил ногти здоровенным разделочным ножом.
- Будешь такие курить? — Я показал Косте пачку «Новости».
- Только если война начнется, — ответил мне Костя и щелкнул ногтем по лезвию.
Сталь зазвенела.
