Сегодня ни одно из существующих квазигосударственных образований (иначе говоря, «непризнанных государств») не может безоговорочно претендовать на международное признание в качестве государства. За последние десять лет на политической карте мира произошли поистине драматические сдвиги, и по большому счету все государства (за исключением пока еще мирового суверена) стали непризнанными. Мы наблюдаем по всему миру действие эффективного механизма по ограничению национальных суверенитетов.
Механизма, основанного на том, что ключи от критериев легитимности того или иного режима находятся в руках одного мирового суверена. Такое делегирование ответственности «наверх» стало возможно благодаря добровольному отказу элит от политической жизни в пользу коррупционного гедонизма. Именно на этой почве произрастают все виды цветочных революций, в основе которых — стандартный конвейерный фокус с «изменой номенклатуры».
Перефразируя поэта, можно сказать так: «Если новые государства зажигают — значит, это кому-нибудь нужно!».
И все же, почему «непризнынные государства» остаются непризнанными? Стандартное объяснение этого феномена таково. Во-первых, получила распространение практика двойных стандартов: одним народам по не вполне понятным основаниям позволяют реализовать свое право на самоопределение, а другим в этом отказывают. Во-вторых, существующие вне правового поля и практически никем не признаваемые официально, квазигосударственные образования почти неизбежно криминализируются внутренне. Они обрастают не вполне легальными внешними связями и становятся катализатором противоречий и конфликтов между вовлеченными в эти связи государствами. Наконец, в-третьих, и это особенно тревожит политиков, примеры уже существующих квазигосударственных образований создают некий опасный прецедент, вдохновляя все новых претендентов на самоопределение.
В результате возникает угроза появления параллельной системы непризнанных государств (например, СНГ-2), причем в условиях углубляющегося кризиса международно-правовой системы. Еще не так давно список непризнанных государств исчерпывался Тайванем и Северным Кипром. Сегодня в него входят также Абхазия, Приднестровье, Южная Осетия и Нагорный Карабах; завтра к ним могут присоединиться Иракский Курдистан, «государство» тамилов; а послезавтра, и Страна басков, и Горный Бадахшан, и Синьцзян. А есть ведь еще много разных территорий, и большая группа автономий в составе России. Опыт кровоточащей Чечни показывает, какой трагедией может обернуться недооценка потенциала непризнанных или самопровозглашенных государств.
Однако нас в данном случае интересуют не геостратегические последствия «борьбы за признание», а геоэкономическая роль территорий с «проблемным» статусом в новейшей миросистеме.
Современному государству, исторически возникшему в ХVII веке и уже привычно (как бы всегда!) занимавшему определенную территорию, принадлежали прерогативы суверенитета и контроля границ, признаваемые другими государствами. Каждое государство имело права тождественные правам других государств (иначе говоря, «равные права»). Это позволяло установить баланс сил, на котором покоился уже ставший привычным европейский порядок. Такую систему баланса сил между равноправными государствами немецкий политолог Карл Шмитт называет jus publicum Europaeum (Наиболее иллюстративными примерами подобного равновесия являются Венский договор в 1815г. и Вестфальское перемирие в 1648г.).
Сегодня монолит национально-государственных образований пост- Вестфальского, пост-Версальского или пост-Ялтинского мира (нужное подчеркнуть) подернут нелегкой рябью глобализационных изменений. Интерференция взаимодействующих мировых сил создает динамические точки спокойствия или временные очаги равновесия — точки либрации. Спокойствие в духе «глаза урагана» порождает все новые и новые очаги будущих бурь и территориальных споров. Они суть предвестники будущей дефрагментации политического пространства.
Все больше входит в моду сравнение «непризнанных государств» с «пиратскими республиками». (Кстати, название самой известной из «пиратских республик» очень примечательно — это Либерталия.) Повод к тому дают сопутствующие горю «непризнания» маленькие радости, элементы «серой» или даже «черной» экономики: контрабанда, черные оффшоры и незаконное перемещение лиц.
Что ж, истории известны несколько «пиратских республик» в Карибском море, Алжире, Китае. Встречались, хоть и несколько реже, такие образования на суше. К ним, кстати, некоторые историки относят не только дудаевскую Чечню, но и Запорожскую Сечь. Одержать военную победу над пиратскими анклавами оказались в свое время не в состоянии даже столь могучие морские державы, как Испания и Англия. Пиратские государства обычно располагались достаточно далеко для того, чтобы их можно было усмирить без снаряжения специальных экспедиций с территории страны-жертвы. Отсутствие развитой береговой инфраструктуры, да и уважения к территории как таковой освобождало пиратов от необходимости защищать «национально-территориальную рамку», а значит, предоставляло неограниченные возможности избегать невыгодного боя. Собственно, главная проблема отношений «больших» государств с пиратскими новообразованиями заключалась в простой формуле: с ними мирились, пока убытки от грабежей были значительно меньше расходов на снаряжение карательных экспедиций.
Для Великобритании полицейское измерение «пиратского вопроса» никогда не было главным. Главное состояло в том, что разбойное государственное пиратство корсаров служило для Англии XVII-го века основным источником накопления первоначального капитала. Пиратство, поощряемое и спонсируемое королевским домом, привело к наплыву богатства на Остров. В несравненно большей мере, чем «свободная торговля», оно способствовало формированию класса богатых предпринимателей, которых Карл Шмитт весьма современно называет «корсар-капиталистами». Шмитт очень методично прослеживает пиратские корни в генезисе англосаксонского капитализма: «Либеральный принцип «свободы мореплавания» , которым кичилась Британская империя, в реальности проистекал от практики пиратского разбоя в прошлом. Действительно, что может быть лучше для пиратов по призванию, чем ничем не ограниченная свобода мореплавания! Но каждому ясно, что свобода мореплавания для пиратов — несвобода для всех остальных».
Примечательно, что в своей поздней работе «Теория партизана» Карл Шмитт прозорливо упоминает о двух других участниках войны на море. Это — нейтральный нарушитель блокады и нейтральный провозчик контрабанды. Сегодня скорее именно они, а не пираты, стали модельными фигурами для целого ряда вновь образующихся непризнанных государств. Но насколько устойчивой и перспективной является такая модель государственного строительства в стратегическом плане?
Ее главная издержка — в открыто криминальном характере элит. Лидеры «пиратских государств» видят свою цель не в обретении суверенитета, а пускаются на «весьма выгодное, но рискованное коммерческое приключение». Весьма поучительно, что «пиратская героическая эпоха» длилась приблизительно 150 лет, примерно с 1550 до 1713 года. С того момента, как военные силы морских держав стали способны осуществлять эффективный глобальный контроль, а новая, воздвигнутая на море всемирная гегемония Англии впервые стала очевидной, пират, по словам Карла Шмитта, «превратился в жалкого преступника».
В этой логике ставится ясно, что нерегулярный характер борьбы за новую государственность делает непризнанные образования идеальным объектом мировой политики «морского» стиля, которая безжалостно дисквалифицирует нерегулярного борца и вытесняет его из области политического в область криминального. Сегодня новые государства без прочного международного статуса — это большей частью «серые» зоны торговли, очаги самых доходных операций и всего лишь средство для уменьшения трансакций. Именно они являются форпостами трофейной экономики или факториями для пиратского освоения ныне поглощаемых Больших пространств. Непризнанные государства стали сегодня неотъемлемой частью глобализующейся мир-экономики.
Раньше все элиты (монархи, диктаторы и вожди) держали деньги «на черный день» в одной Швейцарии и отдыхали/лечились в одной Ницце (вариант, Баден-Бадене), при этом цепко контролируя свой национально-территориальный домен. Сегодня мы видим взрывной рост территорий «порто-франко»: растет число юридических анклавов, всякого рода оффшоров и особых территорий-курортов, обслуживающих образ жизни «новой элиты». Элиты, отказавшейся от своей традиционной оседлой роли и перешедшей в разряд кочующего «верхнего среднего класса».
Впрочем, было бы несправедливо сводить типологический прообраз «непризнанных государств» к шмиттовским фигурам «пирата» или «контрабандиста». В не меньшей степени, мы можем воспринять их как «партизанские» республики. От обычного разбойника или «нейтрального контрабандиста» «партизана» отличает — опять же, по Шмитту, — «интенсивная политическая ангажированность». «Партизан, — пишет Шмитт, — имеет врага и «рискует» совсем в ином смысле, чем нарушитель блокады и провозчик контрабанды. Он рискует не только своей жизнью, как любой регулярный участник войны, но и территорией».
Исторический опыт показывает, что государственность непризнанных территориальных образований может быть обеспечена лишь на основе добровольного «самозакрепощения» местных элит и их союза с массами, ощущающими свою неразрывную связь с территорией. Как поразительно точно сказал в телеинтервью один житель Аджарии: «Они, все эти абашидзе, могут жить и здесь, и там, а мы — только тут».
Вот это интенсивное отношение к своей территории и государствености, как к невосполнимой потере, является важным критерием для определения будущего «непризнанных государств». Наибольший шанс на формирование устойчивой самоидентичности имеют те непризнанные образования, которые перешагнули через кровь войны за самоопределение. Поэтому партизанские республики, где вожди и масса, испытали единство судьбы, иногда могут становиться независимыми государствами, а пиратские республики — никогда. Все оффшоры рано или поздно закрываются, или им находят более выгодную замену для снижения издержек. А курорты пустеют на «мертвый сезон» или просто навсегда выходят из моды.
