Израильский поэт Шауль Резник занимается странным делом. Он переводит на иврит русские блатные песни. Коренные израильтяне слушают, смеются… и ничего не понимают.
Им просто в голову не приходит, что может существовать культура, воспевающая быт и нравы уголовников. Бред какой-то, марсианские песни.
Нет, разумеется, в Израиле тоже воруют, и существуют преступные группировки — более или менее организованные. Входят в них преимущественно полудикие выходцы из стран Северной Африки — Марокко, Туниса, Ливии. Как вы сами понимаете, понятие «блатные песни» в их лексиконе отсутствует, а если бы кто-то захотел составить словарь «блатного израильского жаргона», то ему удалось бы выпустить в лучшем случае брошюру из нескольких листочков.
В Соединенных Штатах ситуация ничуть не лучше. «Блатные песни» там представлены «гангста-рэпом», дебильным до предела. Специально не буду приводить примеров — любой наш читатель, изучавший в школе английский язык, обладает более богатым словарем, чем выходец из Гарлема. Правда, исполнитель (и потребитель) аутентичного рэпа знает назубок десятки жаргонных названий марихуаны и прочей «дури», но в целом словарный запас это не особо облагораживает.
Интересно заметить, что до революции Россия в общем-то была в «мейнстриме» мировой уголовной культуры. Из романа «Яма» (помните, там у Куприна изысканное общество после пьянки отправляется в бордель, послушать блатные песни) становится ясно, что культура уголовников соответствовала в общем-то контингенту:
«Прощай, моя Одесса,
Прощая, мой карантин,
Нас завтра угоняют на остров Сахалин».
«Как-то по проспекту
С Манькой я гулял
Фонарик на полсвета
Мне дорожку освещал…»
Потребовались сталинские посадки, чтобы уголовную культуру стали сочинять профессионалы. Прежде всего, Александр Галич (можно по-разному к нему относиться, но нельзя не признать, что Галич был все-таки профессиональным писателем и поэтом).
«Я подковой вмерз
В санный след,
В лед что я кайлом
Ковырял…»
Весьма интересна эволюция героя советской блатной песни от Галича «вниз».
Галич поет, если вслушаться, про откровенных политзеков — то есть людей, хотя и оказавшихся в лагерях, но воспринимающую все эту «романтику» взглядом со стороны.
Юз Алшековский («Товарищ Сталин, вы большой ученый», «Окурочек») уже не дифференцирует уголовников и «политических», герои его песен — это скорее представители некоего межеумочного сословия, они еще не блатные, не профессиональные уголовники, но уже и не невинные жертвы.
«Негодяй, ты на воле растратил
Много тыщ на блистательных дам…
– Это да, говорю, гражданин надзиратель,
Только зря, говорю, гражданин надзиратель
Рукавичкой вы мне по губам…»
Герои блатных песен Алешковского — это растратчики, валютчики, отбывающие свой законный срок… Но какова поэзия! Именно такой контингент мог оценить Галича и Алешковского — ну и примкнувшие к ним интеллигенты, ожидавшие неминуемых посадок (которых, как мы знаем, уже не будет).
Чем дальше в прошлое отодвигались сталинские репрессии, тем грубее становились песни. Герои многочисленной блатной лирики Высоцкого — это уже не политзеки, и очень редко «белые воротнички». В основном же бард пел об откровенных урках, и герои многих его песен должны были внушать только отвращение… Парадоксальным образом — нет, не внушали. Наверное, не было в Советском Союзе интеллигента, который бы никогда не слушал Высоцкого. Либо сам имел записи, либо слушал у друзей, считая стихи опального барда «блатной лирикой».
Трудно сказать, как относились к песням Высоцкого настоящие уголовники — люди, которые зарабатывали на жизнь грабежом и разбоями. Могу только заметить, что в «странах капитала» невозможно себе представить, чтобы актер и певец сочинял песни о профессиональных преступниках.
Маленькое, но важное отступление для тех, кто подзабыл историю диссидентского движения. Помните процесс Красина и Якира (диссиденты 70-х годов)? В мемуарах Красин пишет, что с ним пожелал встретиться лично Андропов.
– Юрий Владимирович, интеллигенция обеспокоена возрождением сталинизма в стране!» — смело заявил Красин главе КГБ.
Это ерунда, — будто бы ответил Андропов. — Возвращения сталинских репрессий Центральный Комитет не допустит.
Как показало время — прав был Андропов. При Брежневе сажали, конечно, понемножку, но эти репрессии уж никак нельзя было назвать массовыми. В то же время интеллигенция слушала Высоцкого, Галича, Алешковского, морально готовя себя к неизбежным, как ей казалось, посадкам.
Считать, что за этим стояли какие-то «воры в законе» — просто глупость. Большинство верхушки преступного мира тогда, как и сейчас, представляли собой «кавказских воров» — удачливых и оборотистых выходцев из грузинских деревень. В лучшем случае — из Тбилиси и Кутаиси. Галич им был так же чужд, как Троцкому песня «Сулико».
Тем временем наступили разгульные 80-е. На рынке блатного фольклора появился Александр Розенбаум с песнями про «Сэмэна», главаря одесских налетчиков. Быт реальных уголовников Розенбауму знаком слабо (да и откуда? врач, выросший в интеллигентной еврейской семье!), зато «Сэмэн» отличался и от политзеков Галича, и от растратчиков Алешковского, и даже от урок Высоцкого.
Герои Розенбаума часто применяли оружие, и вообще насилие против представителей власти. В реальной жизни такого не происходило — разве что во время Гражданской войны, но именно это «предчувствие Гражданской войны» сделало песни ленинградского врача безумно популярными. Слушатели Розенбаума морально готовились к тому, что подобно «Сэмэну», будут стрелять в чекистов — а как еще уберечься от практически неизбежных массовых репрессий (которые, как мы видим, никто и не собирался разворачивать)?
Водораздел прошел по 91-му году.
Ответом на путч стал открытый бунт против властей. Сопротивление августа 91-го подготовил не Ельцин — это так быстро не делается. Его подготовили Галиц, Алешковский. Высоцкий, и конечно же Розенбаум — к тому времени образованный слой народа прочно считал себя «врагом Советской власти».
«Сзади налетели, начали топтать,
Кто же меня будет с кичи вынимать…»
С того времени блатная песня пошла на спад.
Михаила Круга, как это ни парадоксально, интеллигенция уже своим не считала. Напрасно Круг уверял, что закончил техникум, и даже институт (злые языки говорил, что заочно) — ничего не помогло. Сработал какой-то инстинкт, опознавательная система «свой-чужой». И дело тут не в этнической принадлежности — Кругу не помогла даже замечательная песня «Еврейский арестант». Просто реальные потребители «блатной культуры» — на самом деле интеллигенция — перестали противопоставлять себя власти и перестали ожидать массовых репрессий.
Собственно, за границей тоже так. На Западе в тюрьмах сидят преимущественно низшие слои населения. Конечно, интеллигент тоже может попасть по какому-то делу, но это скорее несчастный случай, чем практика.
Со смертью Круга кривая уголовной культуры резко пошла на снижение. Еще допевает свои песни ансамбль «Лесоповал» — Михаил Танич, сам 10 лет оттрубивший в сталинских лагерях (причем, ходят слухи, по реальной статье — за кражу) прекрасно понимает психологию уголовника. Понимать-то понимает, да мне-то что? Я не уголовник, меня просто так не посадят.
Сегодня представители «блатного шансона» в России — это всякие «Сереги» на «черных бумерах» и иже с ними. Убога музыка, убог текст — так извините, для кого они предназначены? «Чистая публика» в России не ворует (я имею в виду не мошенничества и взятки, а вульгарный физический акт кражи). Путиным пугали-пугали, но массовых репрессий не было, как оказалось, не намечалось, и не ожидается в ближайшем будущем.
Интеллигенция перестала интересоваться условиями содержания в лагерях, бытом и нравами уголовников. Пойдем лучше послушаем Хворостовского.
20-е и 90-е годы в России были расцветом «Мурки» — под эту блатную песню менялся уклад жизни. Сегодня «Мурка» умерла, а блатная песня перешла в разряд такой же малоприятной экзотики, как рэп.
Россия возвращается к своему дореволюционному состоянию. Блатные песни перестают интересовать «чистое общество».
Да и власть, пока интеллигенция не запоет «Гоп-стоп», может спать спокойно.
* * *
От редакции, довесок. «Мурка» на латыни: игры интеллектуалов.
Ante rapiendum vinum est bibendum.
Intrat in tabernam miser fur,
Qua sedet formosa et perniciosa
Mulier hoc provocans murmur:
«Nonne, quidquid velis, habes, mea felis?
Numquid non a me accepisti?
Anulum, monile, tunicarum mille —
Quid non meo sumptu emisti?
Salve, Murmurella, vale, mea bella,
Vale, non te iam videbo cras!
Nunc in cor venale iaculum mortale,
Perfida — eheu! — accipias».
Перевели преподаватели древних языков классической гимназии N610 г. Санкт-Петербурга Михаил Позднев и Всеволод Зельченко.
