По остывшему следу. Комфорт как идея Европы

От автора. Непосредственным поводом к возникновению этого опуса [1] послужили две статьи Светланы Лурье, точнее сказать — одно слово, повторяющееся в них постоянным рефреном.

Это слово — «комфорт».

Меня, собственно, заинтересовала намеченная в этих текстах жёсткая связка этого понятия — и темы «Европы», точнее сказать, Евросоюза, то есть всё той же Европы, но принявшей зримую форму.

О самих статьях я ничего не скажу: они — повод. Отмечу только то, что Светлана считает комфорт «новой европейской ценностью» — и отчасти права, поскольку именно сейчас комфорт становится одной из базовых ценностей, причём не только в сфере частной жизни (там он главенствовал на протяжении всей европейской истории), но и как политический принцип.

Собственно, выход идеи комфорта в сферу политического может оказаться тем самым сдвигом, которого, собственно, все так ждали с момента образования (точнее сказать, оформления) европейского единства.

* * *

Сначала немного фантастики.

Вообрази, дорогой читатель, такую оказию: нынешняя Россия образца 2000 года — с людьми, заводами, и всем прочим — неким попущением Божиим вдруг вся проваливается в век, скажем, восемнадцатый.

Что из этого станется? Скорее всего, замороченные жизнью россияне вряд ли обратят внимание на такое событие. Разве что элите станет неудобно путешествовать в Париж без самолёта. Да и бутики на Тверской придётся закрыть (впрочем, их место вскорости займут модельные магазины «по последней парижской моде»). Ну и нефть будет продавать некому, но поскольку все нефтяные прибыли всё равно шли мимо русского кармана, то из народа мало кто заметит изменение. Олигархи, впрочем, не потеряют присутствия духа и быстро переключатся на меха, пеньку и золотишко.

Но, предположим, при всём том Россия не растеряет остатки технологической культуры. То есть ГАЗ будет продолжать работать, худо-бедно клепая свои газельки, будут дымить трубы, горячая вода будет продолжать течь в батареи, да и московский метрополитен не встанет.

Далее, нарисуем себе образ просвещённого европейского вельможи, осмелившегося на путешествие по России. Допустим, он совершит небольшой вояж по европейской части страны — ну, скажем, до Москвы — и благополучно вернётся в свой Париж, Дувр или Орлеан. И напишет книгу «Путешествие в Российскую Федерацию».

Теперь представь себе, дорогой читатель, что ты держишь в руках эту книгу и строишь предположения о её содержании.

Казалось бы, легко представить себе, как измышленный нами наблюдатель будет изумлён и очарован тем относительно высоким уровнем цивилизации, который он увидит в нашем Отечестве, то бишь асфальтовыми дорогами, автомобилями, электричеством, поездами и телевидением. Можно вообразить и то, как восторженно он опишет самодвижущиеся экипажи, широкие проспекты, высотные дома, и прочие неведомые ему завоевания высоких технологий. А уж при виде компьютера его, наверное, хватит кондратий от зависти.

Каково же будет изумление читателя, когда он откроет сию воображаемую книгу — и на первых же страницах прочтёт нечто вроде:

...Пересекающему восточную границу Европы путешественнику покажется, что он как бы покинул некую сцену, где царит просвещение, цивилизация, хорошие манеры и добрые нравы, и попал в суровый, сумрачный край, где дремучее варварство и порыв к высшим формам бытия ведут друг с другом долгую бесплодную войну. Глаз утомляется от широких, пространных равнин, не оживляемых ни единой возвышенностью.

Оные равнины пересекаемы нескончаемо длинными дорогами, покрытыми вместо брусчатки неким твёрдым веществом, именуемым на варварском языке московитов «бетоном», а иногда «асфальтом». 

По ним с большой скоростью перемещаются самоходные телеги московитов, так называемые «автомобили» — громоздкие, тесные, неудобные, испускающие скверные запахи и издающие угрожающие звуки. Единственное достоинство этих курьёзных экипажей — быстрота, столь потребная для перемещения по этим бесконечным унылым пространствам, но совершенно нелепая и ненужная в краях более счастливо одарённых Природой.

Мы, разумеется, предпочли путешествовать в удобной коляске, купленной в Роттердаме. Увы, однажды у ней сломался передок, и никто из московитов не смог его починить. Также никто не мог подковать наших коней: московиты не могут сделать даже самой простой работы, которую у нас знает любой крестьянин. Наконец, на одной так называемой «автостоянке» (ужасное московитское слово, ранящее цивилизованный слух) обнаружился поляк, сумевший сделать эту нехитрую работу. Я заплатил золотой и был премного доволен услугой…

Озадаченный, наш читатель разворачивает том на середине и читает следующее:

...Москва — огромный, уродливо построенный город, настоящий человеческий муравейник. Воистину, нигде восточный рабский дух московитов не проявился с такой силой, как в этом новом Вавилоне.

Огромные здания, закрывающие небо (во многих насчитывается более двадцати этажей), совершенно лишённые какого бы то ни было украшения, как то присуще архитектуре более развитой, заставляют вспомнить о пирамидах Египтян. Эти monstruosa, курьёзные в своей огромности, составляют для русских предмет нелепой варварской гордости, равно как и размер их главного города и многочисленность его населения. Эти полудети, ещё не затронутые истинным просвещением, любят всё громадное, но совершенно лишены чувства меры, столь подобающего человеку образованному и воспитанному в духе нравов.

При всём том сами жилища московитов малы и тесны, так что даже непонятно, как может хоть сколько-нибудь развитый человек ютиться в столь крохотных помещениях. Сколько мне не приходилось ночевать в домах московитов, всякий раз я имел самый скверный ночлег, несмотря на привычку к походной жизни…

Читатель перелистывает ещё несколько страниц, чтобы зацепиться глазом за такой пассаж, посвящённый культуре и искусству:

...Душевная жизнь московитов пребывает в зародыше. Музыка их груба и примитивна, и более всего напоминает грохот и шум, столь любезный слуху азиатцев.

Есть у них и другие удовольствия: например, так называемое «кино», то есть созерцание движущихся картинок, при помощи какого-то приспособления сменяющихся на экране — род театра теней или волшебного фонаря, любимого, по рассказам наших путешественников, в Персии и Китае. Наблюдение этих картинок в затемнённой комнате они почитают за искусство. Меня неоднократно звали посетить «киносеанс», и мне с трудом удавалось уклоняться от этой утомительной чести…

Ещё пару страниц долой, и:

...Одеваются московиты примитивно, подобно скифам и сарматам, от коих весьма недалеко ушли в своём развитии. В основном это одеяния, призванные сохранять в этом адском климате подобие тепла, а также одежды более лёгкие, из разных тканей, по большей части отличающихся грубостью и скверной расцветкой. Простые московиты носят грубые «куртки» — род верхней одежды — из так называемой «синтетики». Как мне сказали, «синтетика» изготавливается из нефти, угля и иных отвратительных веществ, из которых даже дикие Персияне побрезговали бы ткать. Более зажиточные носят хлопок и ситец, а поверх них кожу и мех. Шёлка и атласа, этих прихотливых творений высокого мануфактурного дела, здесь почти совершенно не знают…

Дальше будет примерно такое:

...Дома московитов оборудованы трубами, наподобие римских терм, по которым поступает подогретая вода. Трубы эти обычно находятся в крайне неисправном состоянии и часто повреждаются, не говоря уже о том, что поступающая по ним вода может быть названа скорее тёплой, нежели горячей. Тем не менее, московиты очень дорожат этой выдумкой, занесённой в их дикие края, вероятно, ещё в римские времена. Уединяясь в тесных и душных клетях, называемых ванными комнатами, они греются там парами вод, стараясь забыть о стуже, лютующей вне стен их жилищ.

Что до обычаев, принятых в Москве в области так называемых естественных надобностей, я о них умолчу, дабы не оскорбить стыдливость читателей. Достаточно сказать, что ночной горшок им совершенно неведом...

На этом наш воображаемый читатель досадливо захлопнет книгу со словами «ну вот же дурак, ничего не понял». Или добавит ещё что-нибудь покрепче.

И уж во всяком случае не поверит мне, сочинителю этой истории. «Крылов, как всегда, сочинил какую-то глупость и разжигает».

Да, такая реакция возможна. Но всё же подумайте — что написал бы просвещённый европеец галантного века, увидев современную Москву? Признал бы её цивилизованным городом, достойным его, европейца, представлениям о цивилизации? Да очевидно же, что нет. Он нашёл бы тысячу причин возмутиться неудобством, грубостью, неустроенностью нашей жизни. И никакие наши технические достижения не убедили бы его в том, что мы цивилизованы.

Мы, конечно, можем над этим посмеяться или этом не поверить. И тем самым пройдём мимо сути европейского мировосприятия. Точнее говоря, европейской системы оценки того, что мы именуем «цивилизацией».

1.

Положение догоняющего — постыдное и неудобное во всём — плохо ещё и тем, что догоняющий обречён видеть только спину лидера (чтобы не сказать грубее). Это постоянное созерцание работающей спины плохо тем, что оно провоцирует принять спину за «главное». Меж тем, самое главное нам как раз и недоступно: мы не видим лица лидера и не можем понять, куда он смотрит.

Так, например, «догоняющая цивилизация» — такая, как Россия — всегда ориентируется на так называемые «достижения» тех, кого она хочет догнать. Хочется «иметь такие же заводы и параходы», «такие же магазины», а также «парламенты и президентов». Меж тем, все эти структуры сами по себе никакого интереса не представляют. Интерес представляют те тонкие механизмы, которые когда-то позволили создать все эти структуры, построить все эти заводы и вызвать к жизни все эти «изыски и причуды» — и позволяют прямо сейчас создавать что-то новое. Но мы не видим этих механизмов, потому что они спереди, куда нам доступ заказан, закрыт широкой задницей лидера.

Традиционная ошибка России как «догоняющей цивилизации» состоит в том, что мы — по крайней мере с петровских времён — усматриваем «тайну Запада» (то есть секрет его дьявольской эффективности) в машинной технике. Под которой мы понимаем именно машины, орудия — то есть всякие железные штуки, которые делают те или иные вещи, для человека с голыми руками невозможные.

Эту ошибку, впрочем, делали и делают все. Уникальность русского опыта состоит в том, что мы и в самом деле научились делать эти самые громыхающие железки. Более того, мы научились их изобретать и придумывать, с чем до сих пор проблемы у подавляющего большинства незападных народов. Тем не менее, счастья это не принесло. Запад, трубя и сверкая огнями, несётся в свой рай, отбросив нас умирать на обочину.

Одна из причин к тому — всё тот же самый эффект спины. Мы не понимаем, что успешно пользоваться техникой нельзя, не став в каком-то смысле «техничным» самому. Так, например, общество, не владеющее социальными технологиями, не может успешно — то есть к своей выгоде — использовать и «железные орудия». Не умея строить свои социальные институты как машины, мы не можем извлечь достаточную пользу и из железных машин.

Сколько-нибудь развёрнутое изложение этой мысли заняло бы, пожалуй, книгу средней толщины. Поэтому ограничимся разговором о самом простом: о предпосылках технологичности как таковой.

А именно: не всякий материал — в том числе и социальный материал — годится для того, чтобы из него строить машины. Материал должен удовлетворять определённым кондициям: например, быть достаточно прочным, лёгким, и так далее. Но прежде всего материал должен держать форму.

2.

Как известно, жизнь в России не столько тяжела, сколько неудобна. Это неудобство можно осмыслять по-разному (в том числе находить в нём известные достоинства), но сам факт этого неудобства, кажется, не отрицает никто.

Важно отметить, что это неудобство никак не связано с «отсталостью» страны или «глупостью» народа. Оно проявляется не в том, что мы не способны понять или сделать нечто, а в некоем общем складе жизни, где каждый человек и каждая вещь чем-нибудь да мешает всем остальным: всё за всё цепляется, отовсюду что-нибудь торчит и мешает, и так далее. Кажется, что не хватает каких-то колёсиков в малозаметных местах — колёсиков, которые должны легко крутиться и через которые можно было бы захлёстывать вервия «дел» и «интересов». Вместо этого «всё заедает», «щемится», и приходится корячиться и мудохаться, дабы прокрутить нужное дело — обычно со страшным скрипом.

Поэтому всякие ворота и жернова в России не то чтобы крутятся медленнее, чем в заморских краях, но вот скрипят они, безусловно, громче и противнее. Что отбивает всякое желание их крутить. Да, результат вроде тот же, а настроение уже безнадёжно испорчено.

Именно поэтому в России просто «не хочется ничего делать». Вот чтобы не слышать этот противный скрип, не раздирать кожу о колючки эти поганые. Именно это, а не пресловутая «лень», удерживает нас от многих полезных дел.

На этом фоне всеобщего неудобства по Руси весело бегают и катаются маслом намазанные люди, называемые удивительным русским словом — проходимцы. Если вдуматься в его значение, открываются бездны: «проходимец» — это, собственно, тот, кто способен пройти через непроходимое для других место [2], и за это дружно осуждаем всеми остальными.

Подчеркнём, что прохождение осуществляется именно через «цеплючее», а не, скажем, через «черту закона и правого обычая»: для преступивших эти межи есть тяжёлое слово преступник. Нет, проходимец — это как раз тот, кто умеет проскользнуть мимо неудобств, но при этом каким-то таким образом, что остальным от этого становится только хуже.

При ближайшем рассмотрении, впрочем, выясняется, что проходимец не столько вёрток и проворен (это бы ещё ладно), сколько находится в некоем инфернальном сговоре с царящим вокруг него неудобством: щемящие щели и цеплючие гвозди его пропускают именно потому, что чувствуют в нём свою же породу носителей вреда. Проходимцы, борзота, деловоротчики — это всё те же самые торчащие гвоздики и крючки, а вовсе не гладенькие шарики...

Однако, и без них тоже невесело. Русский человек, пытающийся «что-то сделать» (в особенности — полезное) очень скоро начинает чувствовать себя буквально ободранным: на каждом крючочке приходится оставить клочок-другой от «последней рубашки». Это не столько даже расходно (хотя бывает и такое: «в присутственном месте ободрали как липку»), сколько чертовски обидно: клочочки вырываются случайным образом — там оставил «день времени на пустые хлопоты», тут обманули (не со зла, а «так»), здесь прсто «не склеилось».

Мелочишка цепляется за мелочишку — и всё в результате стоит, потому что какая-то тридевятая шестерёнка зажевала какой-то невесть откуда сгрёбшийся мусор и всё «схватилось намертво».

Это непрестанное «цепляние» ощущается и осмысливается нами самими (а также сторонними наблюдателями) как отсутствие цивилизации.

3.

В число знаменитых немецких изобретений и придумок (как-то книгоиздание, желудёвый кофий, иприт, учение об архетипах и т.п.) входит «чисто немецкое» различение между «цивилизацией» и «культурой». «Культура» вполне предсказуемо понимается как «внутреннее», «истинное», «сущностное» и, last not least, «немецкое», в противопоставлении «внешнему», «кажущемуся», «поверхностному» и «французскому» — опирается, в свою очередь, на устоявшееся понимание «цивилизации» как цивилизованности, то есть внешней лощёности, поверхностной украшенности, а также манерности, опрятности и щеголеватости, выставляемой публично и напоказ.

Всё вышеперечисленное лучше всего описывается словами лоск и блеск, и сообразным тому образом полировки. Именно «полировка», «шлифовка», масонская «обработка дикого камня», а вовсе не какое-нибудь там «копание» [3] создаёт цивилизацию [4].

Можно даже сказать, что мерой цивилизованности служит качество обработки поверхностей — начиная с поверхности шариков подшипника и кончая «зеркалом души», которое тоже ведь нуждается в полировке и протирке.

Оцивилизовывание поверхности может преследовать две различные — на первый взгляд — цели. С одной стороны, именно хорошо обработанная поверхность наилучшим образом раскрывает таящуюся за ней глубину — как полировка стола обнажает узоры дерева. С другой стороны, она же наилучшим образом глубину скрывает — как упаковка скрывает (и тем самым скрашивает) непрезентабельный или банальный вид товара. Но и в том и в другом случае речь идёт о том, чтобы подготовить вещь к презентации, к представлению.

Цивилизация снимает противоречие между пользой и удовольствием, то есть между вещами, удовлетворяющими нужду, и вещами, радующими глаз. Римское «хлеба и зрелищ» совмещаются: хлебу мало быть хлебом, он должен быть ещё и зрелищем. Лежащий на витрине, подсвеченный, упакованный, представленный в качестве объекта любования, хлеб (или любой другой товар) перестаёт быть «предметом необходимости» и становится зрелищем.

Столь же блестящей и зрелищной становится и социальная жизнь. Для «цивилизованных отношений» характерно, например, внимательное отслеживание каждым индивидуумом того впечатления, которое он производит на других. Но это возможно только в том случае, если каждый индивид обладает свойствами зеркала, «отражает» в себе другого. На «неотёсанного» человека никакого впечатления произвести нельзя в принципе, грубый камень его души просто не отражает чужого облика, да и своего тоже. Его страсти не просто «дики», но прежде всего случайны. Напротив, внешнее равнодушие «света» скрывает за собой игру амбиций, взглядов, взаимных оценок, рассчитанной вежливости и отмеренных дистанций. Светская машина работает постольку, поскольку все её детали отшлифованы до блеска.

Тем не менее, всё перечисленное — это пока лишь внешние, вторичные признаки цивилизации. Мы увидели блеск и лоск, но пока ещё не определились с его смыслом.

4.

Так называемый «природный», «нецивилизованный» человек знает всего два отношения к внешнему миру — активное и пассивное.

Активное — это война, конфликт, охота, труд, это трата сил, напряжение мускулов и ума, атака или оборона. Пассивное — это отдых, праздник, отсутствие усилий, бездеятельность, созерцание, сон. Его жизнь проходит между этими двумя состояниями: усилия и труда — и отдохновения от этого усилия.

Цивилизация (равно как и превращение себя в машину) начинается ровно с того момента, когда человек догадываться совершить некое особенное усилие: усилие по уменьшению своих дальнейших усилий.

Это особое усилие сводится, как правило, к тому или иному совершенствованию орудий — включая и самого человека, ибо он сам орудие самого себя. Так, человек выглаживает рукоять ножа, чтобы за неё было удобнее браться, и остро точит лезвие, чтобы тратить меньше сил на удар. Он улыбается ближнему и говорит ему приятное, чтобы избежать бесполезной ссоры. Он старается не думать о том, что его огорчает, а главное — мешает думать о другом, более полезном.

С другой стороны, человек тренируется, стараясь научиться ловчее управляться с ножом, говорить убедительнее, и так далее. Всё вышеперечисленное требует, разумеется, усилий — но они окупаются тем, что другие усилия давались легче, с меньшим напряжением.

Это можно назвать материальной рефлексией: усилие, направленное на уменьшение усилия, тем самым как бы раздваивается.

Интереснее гегельянщины здесь то, что именно в этой точке возникает экономика рационального вложения: можно и нужно думать о том, сколько сил и времени имеет смысл истратить на заточку лезвия и прочие приготовительные меры, а сколько положить на саму работу... Но самое главное здесь — вырисовывающаяся идея особого состояния, отличного как от бешеной траты сил, так и от покойного отдохновения.

Это новое, третье состояние человека — когда он активен, но его активность, благодаря заранее принятым мудрым мерам, почти не требует траты сил. Хорошему колесу на хорошей дороге достаточно лёгкого толчка — дальше оно покатится само.

Это особое состояние, когда труд совершается, но он не в тягость, и называется комфортом.

5.

Слово «комфорт» в русском языке мало того что заимствованное (это-то понятно), но и нечасто встречающееся.

Более того, оно довольно редко применяется к человеческому быту. Если мы читаем фразу типа «...необходимо создать комфортные условия…», то можно быть уверенным: речь идёт о кактусах или об аквариумных рыбках. Иногда словечко попадается в рекламе, чаще всего — в рекламе кондиционеров и освежителей воздуха: про них можно написать, что они «создают комфорт» [5]. Про печку или нагреватель такого не скажешь: они просто «греют», «дают тепло», тут всё просто и понятно.

Зато на Западе слово «комфорт» не просто распространено, но и предельно затёрто.

«Создаёт комфорт» решительно всё — например, «комфортный крем для рук», или тёплый шарфик, который так и называется — comforter. В Штатах тем же словом называется покрывало на кровать, для красоты и опрятности. Однако тем же самым словом — Comforter, только с большой буквы, именуется и третье лицо христианской Троицы, Святой Дух, Holy Spirit. Так переводится на английский его единственный аутентичный новозаветный эпитет — «Утешитель», «Параклет». Это слово имеет на древнегреческом несколько значений: «утешитель», «учитель», «советчик», «заступник», «ходатай по чужим делам», наконец — «поддерживающий».

Стоит отметить, что между этими двумя предельными полюсами, абсолютно сакральным и совершенно профанным, и помещается всё то, что мы называем «западной цивилизацией», причём именно в её специфической западности: как мир Святого Креста и тёплого одеяльца — каким он виделся, например, Честертону.

В сознании же незападных народов (сейчас — поверженных и завидующих) слова «Запад» и «комфорт» вообще синонимичны. Запад — это царство Науки, Искусства, Техники, но прежде всего это царство Комфорта.

6.

Теперь потратим немного времени на тонкости словоупотребления, а также на этимологию некоторых слов.

Разумеется, мы не верим в хайдеггерианские «изначальные смыслы», якобы открывающиеся в этимологизировании. Как удачно сказал Бурдье [6], спрашивать об «истинном смысле слова» всё равно что спрашивать об «истинном цвете хамелеона». Однако, язык не случайно выбирает для того или иного использования слова с той или иной историей — поскольку рынок терминов и понятий чувствителен к репутации слов, предлагаемых в качестве терминов и понятий [7].

Итак. В большинстве европейских языков слово «комфорт» означает благоустройство или удобство, распространяемое прежде всего на сферу частной жизни (своей собственной, личной, или жизни уединённого домохозяйства). Зачастую это удобство связывается с современной техникой, «всякими фенечками». Но гораздо важнее другое: это удобство не «расслабляет» человека, не провоцирует его растечься киселём [8], а укрепляет его силы и увеличивает возможности.

Разберём некоторые примеры.

Вот цитата из немецкого этимологического словаря [9], который даёт для слова Komfort следующий набор значений:

Komfort m. 'auf moderner techni­scher Einrichtung beruhende An­nehmlichkeit des Wohnens' ist, zunächst engl. Lebensstil und engl. Wohnkultur bezeichnend, Übernahme (Anfang 19. Jh.) von engl. comfort, einer Entlehnung von afrz. confort, abgeleitet von afrz. conforter 'trösten, kommandieren, stärken, helfen', aus lat. confortare ‘stärken' (vgl. lat. fortis 'stark, kräftig, fest' und s. kon-). Die dem Afrz. Sprechende ältere engl. Bedeutung «Trost, Stärkung, Zufriedenheit' geht in «Behaglichkeit, Bequemlichkeit» über, wird auf frz. confort übertragen, dem daraufhin der dt. Ausdruck (um 1830) in der Betonung und teilweise in der Aussprache angeglichen wird.

Важно также слово «comfortabel»:

Adj. 'modern und bequem, behaglich, praktisch'. Afrz. confortable 'tröstlich, hilfreich' ergibt engl. comfortable, das sich zu 'bequem, behaglich' entwickelt und mit dieser Bedeutung unverändert (wie oben comfort) ins Dt. aufgenommen wird (um 1800).

Тут характерно подчёркивание значений «удобства» и «благоустройства», основанного на «современном техническом оборудовании». Но в более общем (и более глубоком) смысле der Komfort — это «опора», «прочная поддержка», support.

Не менее интересен и английский. В «Большом англо-русском словаре» [10] имеются следующие словарные статьи:

Comfort I n 1. утешение, поддержка; this news is a great ~ to me эта новость — большое утешение для меня; to find ~ in one's children находить утешёние в детях; to give aid and ~ to the enemy помогать и содействовать врагу; 2. t. успокоение, покой; отдых; the ~ of solitude покой уединения; 3. 1) комфорт, уют; 2) обыкн.р1 удобства; home ~s бытовые удобства; creature ~s предметы личного потребления (одежда, папиросы, пищаит. п.).

Comfort II утешать, успокаивать.

comfortableI I 1. 1) удобный; комфортабельный; уютный; ~ chair удобный стул; ~ room комфортабельная (уютная) комната; 2) preadic. разг. довольный, спокойный, чувствующий себя удобно; do you ~? вам удобно?; to make oneself ~ удобно устроиться, чувствовать себя удобно; 2. утешительный, успокоительный; ~ words слова утешения; 3. разг. «достаточный, приличный, хороший» (о заработке и т. п.); ~ income приличный (хороший) доход.

Последнее очень хорошо иллюстрирует идею «поддержание себя в форме»: «хороший доход» — это нечто вроде топлива, заливаемого в кошелёк: оно-то и позволяет чувствовать себя «довольным, спокойным, увереным». Интересно также

4. амер. жарг. пьяный —

что в точности соответствует ироническому русскому «хороший» в том же самом значении [11].

Важнее всего, однако, для нас исходные, латинские значения.

Как уже было сказано выше, исходным для слов со значением «комфорт» является латинское con-forto. Латинско-русский словарь Дворецкого [12] даёт для этого слова следующие значения:

con-forto, avi, atum, are [fortis] 1) ук­реплять (seras portarum Vig; manus Lact); 2) утешать, ободрять (aliquein Hier).

Отсюда же производные con-fortatio, onis f [fortis] укрепление Hier., confortator, oris m [conforto] дающий силы Aug.

Con-forto восходит к древнейшему латинскому fortis, с хорошо выраженным значением доброй и доблестной силы:

fortis, e [одного корня с fero] 1) твёр­дый (ligna Cs); прочный (pons bAL); стойкий (vitis contra pruinas f. PM); крепкий, коренастый, сильный (colon V, H; tauri V): invenire aliquem fortein PJ находить кого-л. в добром здравии; 2) мощный, могучий (cupiditas C); 3) укрепляющий, питательный (cibus PM, Lact); 4) отважный, смелый, храб­рый, мужественный (animus, vir C): fortes fortuna ad juvat C смелым (сама) судьба помогает; 5) энергичный (sententia, oratio C)

с соответствующим смысловым окружением:

forticulus, a, urn [demin. к fortis] до­вольно храбрый, отважный С, Ар, Aus. fortiter [fortis] 1) крепко (aliquem astringere ad aliquid Pi); сильно (verberare virgis Pall): f. facere Pl быть в расцвете сил; 2) твердо, храбро, му­жественно (ferre dolorem С; bellum gerere С); решительно, упорно (оссираге portuin H); 3) усердно (venari Nep). fortitudo, inisf [fortis] 1) крепость, сила (corporis Macr); прочность (magna navis magnam fortitudinem habet Pt); 2) твёрдость, храбрость, неустра­шимость, отвага С etc.; pi. доблестные дела, храбрые поступки С.

Fortis, в свою очередь, восходит к изначальному глаголу FERO со сложным значением «нести, вести, ходить, двигаться, приносить, преподносить, показывать, обнаруживать, воздавать почести, оказывать доверие, распространять сведения, терпеть, выдерживать» [13].

Всё это в сочетании даёт представление о направленном человеческом усилии, распространяющемся изнутри вовне с целью расширения круга освоенного мира или сдерживания внешнего натиска на него.

Отсвет этого изначального смысла остаётся в con-forto — и в его позднейших производных.

7.

Двойное значение слова «комфорт» — то есть «поддержка» и «утешение» — volens nolens накладывается на европейское различение телесного и духовного.

Соответствие здесь может быть простроено двумя способами. Наиболее естественный таков: тело нуждается в поддержке, а душа — в утешении. Усталое, «падающее» тело нуждается в том, чтобы его поддержали, не дали упасть. Утешение — это такая же поддержка души, подмога упавшей аниме.

Впрочем, русское слово тут невольно вводит в заблуждение. Русское «утешение» производно от «тешить» в смысле «развлекать, отвлекать»: «утешение» — это когда плачущему ребёнку суют пряник или погремушку[14].

С другой стороны, само слово «тешенье», «утеха» связано[15] с тишиной. То есть «утешить» — это «утишить», унять боль, вынуть занозу, утихомирить горе «горькое, горящее». При этом заведомо известно, что утешение не помогает по-настоящему: это обезболивающее, но не лекарство. Беда не проходит, она просто «меньше болит».

Поэтому утешение особенно необходимо в случае непоправимых бед — скажем, смерти близких или крушения жизненных планов. Правда, именно непоправимые беды в России и считаются «сколько-нибудь достойными внимания»: остальное считается неважным, перетерпливаемым. То, что сумма мелких неприятностей в конце концов убивает (именно потому, что ни в коем случае не делает нас сильнее, как может сделать большое настоящее горе), нам не приходит в голову [16].

Что касается того утешения, которое даёт комфорт, оно совершенно иного свойства.

Это именно поддержка, а не анестезия. Комфорт не помогает в экзистенциальных (читай — безнадёжных) страданиях, но деятельно облегчает посильную ношу. Как мы уже говорили выше, волшебство комфорта в том, что он делает нужные для человека труды лёгкими, а тягостные — ненужными.

Можно сказать так, что «комфорт» поддерживает человека в «форме». Впрочем, верно и обратное: «нахождение в форме» само по себе комфортно [17]. «Комфорт» и «форма» предполагают друг друга, зависят друг от друга, если угодно — выражают друг друга.

Онтологически «комфорт» предполагает идею поддержания — как третьего, промежуточного (и наиболее желаемого) состояния между «творением» и «разрушением» — то есть «нахождения в форме». Поскольку творение и разрушение — Божья прерогатива [18], то и Комфорт как Охранение и Поддержание есть также действие божественное, осуществляемое Holy Spirit как своего рода посредником [19] между Отцом и Сыном.

Полагаю, что в индуизме Комфорт олицетворялся бы Вишну, «хранителем мироздания», точнее — хранителем формы (в отличие от Брамы, оформителя Вселенной, и Шивы, форматирующего мир «на физическом уровне»).

8.

Именно поэтому важно различие между комфортом и разного рода приятными состояниями, предназначенными для отдыха и рекреации.

Отдых, расслабление, блаженство маркированы в западных языках словами, в основном восходящими к латинскому relaxatio — «ослабление, уменьшение, разрядка, от­дых» и глаголу re-laxo [20].

Вот ещё несколько выписок из словаря Дворецкого:

re-laxo,avi, atum, are 1) ослаблять, распускать, развязывать (vincula: О; lodos Lcr); отпускать (arcum SenT); снимать или отпирать (claustra О, Pt); 2) разбивать, разрыхлять (glebas Vr); эазрежать (densa V); med.-pass. становиться дряблым (cutis relaxatur CC), расслабляться (alyus relaxatur С); 3) расширять (ora fontibus О); открывать, прокладывать, (vias V); 4) смягчать, умерять, уменьшать (tristitiam aс severitateal С). relaxato in hilaritatem vultu Pt с повеселевшим лицом; 5) уменьшаться, униматься, утихать, убывать (dolor relaxat С): перевести дух, отдохнуть, освежиться (somno С; ex sermone C; occupationibus С); 6) рас­шатывать, портить (mores Cd).

Практически тот же набор значений, исключая неодобрительные («дряблость, расшатывание, порча») — в современном английском relax [21].

С «высокими» смысловыми обертонами дело обстоит тоньше. Вот, например, характерное суждение.

«Релакс» — не просто отдых, это, например, когда вы сидите на краю бассейна в компании с красивой девушкой и у вас в руках стакан с приятным напитком»,

объясняет директор департамента торговых марок и патентов «Martini&Rossi» Пьер-Андреа Пейрон — человек безусловно сведущий в этом вопросе[22].

Здесь «релакс» понимается уже не просто как «расслабление», а как наслаждение победителя, вкушающего от плодов выигранной борьбы за высокий статус [23].

Это блаженное состояние венчается традиционной «водяной» триадой нег, наслаждений-от-погружения: тёплая вода, в которую можно погрузиться; возбуждённая, влажная женщина, в которую можно погрузить «лучшую часть себя»; и, наконец, вино, омывающее тело (и душу) изнутри.

В отличие от «релакса», комфорт — подчёркнуто сухое состояние. Оно не предполагает никакой «неги», «таяния». Оно предназначено не для покоя и отдыха [24], но для полезных трудов.

9.

В заключение — несколько слов о внутреннем комфорте.

Как известно, правильное движение совершается изнутри вовне. Опорой того комфорта, которым окружает себя цивилизованный (то есть западный) человек, является его внутренний комфорт. То есть то особенное состояние духа, которое позволяет ему мыслить без напряжения.

Здесь мы подходим к пониманию пресловутого чистого ratio как комфортного мышления, совершаемого посредством особой техники — когда хорошо отшлифованные предпосылки, зацепляясь друг за друга без трения, докручивают себя до следствий. При этом сам мыслитель отнюдь не ломает голову над проблемой (как это делает дикий человек), а лишь слегка направляет процесс, следя скорее за тем, чтобы между частями мысли не попал какой-нибудь сор — например, эмоции.

Впрочем, не нужно забывать о том, что отсутствие трения обеспечивается не только шлифовкой поверхности, но и смазкой. Применительно к мышлению — для того, чтобы мыслить комфортно, следует своевременно и тщательно смазывать силлогистическую машину нужными эмоциями.

Так, одним из граничных условий внутреннего комфорта является следующее: никакое размышление и никакое суждение не должны нас расстраивать.

Опять же будем внимательны к словам. Само слово «расстройство» означает одновременно и «огорчение» и «потерю формы, строя». «Расстроившийся» человек не то чтобы покалечился или обессилел, но он потерял форму. Расстроившемуся всё даётся тяжело, «всё валится из рук».

Напротив, собранный человек — в форме, для него всё легко... Однако, размышление — опасное занятие: его итог неизвестен. Додуматься можно и «до плохого». Поэтому цивилизованный человек, в предвидении такого исхода, имеет при себе целый набор противоядий от любого неприятного вывода, к которому он может прийти в ходе рискованного плавания по неизведанному морю чистого разума.

10.

Теперь мы можем, наконец, вернуться к нашему исходному примеру — то есть к гипотетическому путешественнику по Московии — и посмотрим на него с несколько иной стороны.

Главным оружием человека Запада в его беспредельно успешном завоевательном шествии по миру был и остаётся его взгляд — зоркий и презрительный.

Цивилизованный западный человек, какие бы чудеса и диковины он не встретил, никогда не позволит открывшемуся зрелищу поколебать его самодовольство, опустить свою самооценку. Он никогда и ни за что не признает чужое лучшим, чем своё — более того, он докажет себе и другим (в том числе и этому самому «чужому»), что оно скверно и уродливо, что предполагаемое солнце состоит из пятен, а его свет — игра теней.

При этом подобный подход совершенно не мешает высматривать у чужих то, что плохо лежит и преспокойно присваивать всё полезное. Тот же условный путешественник по Московии непременно доложился бы «где следует» — после чего специально посланные люди занялись бы интересными умениями московитов. Но изначальное презрение сохранилось бы и даже укрепилось. «Допустим» — скажут специальные люди, — «у этих уродцев в самом деле есть пара-тройка забавных вещичек, и мы их заберём себе. Но мы-то будем их использовать по-цивилизованному, а не как эти недочеловеки».

Эта дисциплина взгляда не является врождённой. Всё дело в постановке глаза, в искусстве видеть. Западного ребёнка — особенно ребёнка из правильной, хорошей семьи — этому учат: зорко подмечать все малейшие физические и умственные недостатки окружающих, вышучивать их, находить уязвимые места. Точно так же, его учат закрываться от чужих взглядов, сохранять лицо, избегать ситуаций, в которой можно попасть впросак или выглядеть смешным, и так далее. В результате вырабатывается острый, булавочный взгляд, исполненный априорного презрения к чужому и чуждому.

Это презрение и играет столь необходимую роль смазки-противоядия против любого неприятного сравнения «не в свою пользу». Ясность взгляда не должна угрожать самодовольству — как, впрочем, и самодовольство не должно мешать ясности взгляда.

И эта высшая диалектика предельной трезвости и предельного же самодовольства, где трезвость, зоркость и внимательность не противоречит самодовольству, а поддерживает его, самодовольство же не заливает глаза, а, напротив, сообщает взгляду европейца пронзительную, гипнотическую силу, — это трезвенное вино (прямо из Каны Галилейской) причащает тому высшему миру, у сияющих врат которого ходит, замерзая, несчастная Россия. То есть миру истинной жизни: дорог, полей, храмов, магазинов, музеев... и, наконец, тех «всечеловеческих, яснеющих в Тоскане» холмов, на которых комфортабельно восседают европейские небожители, вечные депутаты олимпийского парламента небесного Евросоюза.

 

Вы осилили многабукф и хотите ещё что-то добавить? Сюда, пожалуйста.

---