Загадка Сфинкса

"Ницше — знаковая фигура для культуры модерна в целом, и для русской культуры в частности…". Так начинают скучные многостраничные монографии, но, как ни странно, именно этот момент представляется важным…

Ровно на десятый год безумия базельского профессора и за год до его смерти, в 1899 г. "Московский философский журнал" констатировал приход в Россию моды на Ницше — "к несчастию для самого философа". Мода эта достигла апогея в пору "русского ренессанса", и не будет большой натяжкой сказать, что она существует до сих пор.

Доказательство тому — обилие сайтов (http://www.nietzsche.ru/) о Ницше в Рунете. (Попробуйте найти что-нибудь толковое о Гегеле, или, скажем, Шопенгауэре.) Количество посвященных ему диссертаций и статей. И тот простой факт, что едва ли существует университет, где бы не было хотя бы пары-тройки студентов или преподавателей, считающих себя ницшеанцами.

Не буду перечислять всех тех, на творчество кого оказал влияние этот немецкий философ. Ограничусь лишь цитатой из его современника и сотоварища по части владения умами, Вл. Соловьева, просматривавшего, вероятно, за утренней чашкой кофе тот самый альманах: "Несчастие" такой моды есть необходимое отражение того факта, что известная идея действительно стала жить в общественном сознании: ведь прежде, чем сделаться предметом рыночного спроса, она, разумеется, дала ответ на какой-нибудь духовный запрос людей мыслящих".

Так на какие же запросы русских людей отвечал базельский профессор?

Не будет новостью сказать, что русские и немцы исторически схожи по части интенсивности духовных исканий и даже болезней. Недаром именно в России немецкие философы всегда находили огромное количество почитателей.

Как не новость и то, что разочарование в "старых ценностях", категорическое неприятие современного уклада жизни и образа мысли, предчувствие надвигающегося хаоса и вместе с тем поиск новых точек отсчета было общим местом в философии того времени. В этом смысле Ницше, а вслед за ним и его русские почитатели были оптимистами: усматривали в упадке не "конец света", а лишь конец определенного исторического цикла, преддверие новой эпохи, знаменующей преображение мира. Младшие символисты ощущали себя "летящими вперед, над бездной, разделяющей старую и новую культуру".

Для Вячеслава Иванова, Мережковского и особенно Андрея Белого Ницше был "окном, из которого дул ветер грядущего".

Ветра грядущего ждал и сам Ницше: "Будьте подобны ветру, когда он вырывается из своих горных ущелий. Благословен этот добрый, неукротимый дух, который является врагом всем репейникам, всем поблеклым листьям и сорным травам".

"И Кант, и Гёте, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше воссоздал первую породу гения, которую не видывала еще европейская цивилизация. Вот почему своей личностью он открывает новую эру, — писал о нем Андрей Белый. — Вся наша эпоха почерпнута из Ницше, но, черпая столь обильно, не черпаем ли мы мимо Ницше? Сталкиваясь с Ницше, обыкновенно идут совершенно другим путем; не так его узнают: не слушают его в "себе самих"; читая, не читают; обдумывают, куда бы его скорее запихать, в какую рубрику отнести его необычное слово".

Быть ницшеанцем в современном бытовом понимании — значит, быть а) свободным, б) умеренно декаденствующим и в) признавать право силы. Что, разумеется, куда притягательней, чем верить в право слабости робко высунувшегося примерно в те же годы из своей потрепанной шинели "маленького человека".

Теперь немного про его, сфинкса, отрицательные стороны.

"Старые чудовища морали сходятся в том, что "il faut tuer les passions" (необходимо убивать страсти). Церковь побеждает страсть вырезыванием во всех смыслах: её практика, её "лечение" есть кастрация. Она никогда не спрашивает: "как одухотворяют, делают прекрасным, обожествляют вожделение?" — она во все времена полагала силу дисциплины в искоренении страстей. Но подрывать корень страстей, значит подрывать корень жизни" — писал Ницше.

Без сильных страстей человек, по Ницше, не может создать ничего великого. В своем облагороженном виде, то есть когда они основаны на нравственных импульсах, страсти способны стать движущими моральными элементами.

И если оставить за скобками провокационную нигилистическую нелюбовь отпрыска лютеранских пасторов к церкви, не есть ли это неприятие смирения и ханжества в морали — нормальная философия молодости, причем молодости вполне осмысленной и ищущей? Вроде той, что сам он видел в немецком романтизме.

Куда больше кривотолков вызвало знаменитое учение Ницше о сверхчеловеке. Взятые вкупе с фантастической утопией о смене рас и понятые как догмат, эти работы сделали их автору сомнительный "пиар", а впоследствии привлекли к нему нацистов и оттолкнули не только теологов, но и просто читателей, остающихся в лоне христианства. Известно, что при жизни каждая его очередная книга отпугивала и без того немногочисленных поклонников. Ницше и сам осознавал, что ставит себя под удар.

"Переоценка всех ценностей, — писал он, — этот вопросительный знак, столь черный, столь чудовищный, что он бросает тень на того, кто его ставит".

Его обвиняли в проповеди аморальности и безбожия, да и сам он называл себя "имморалистом" и "антихристианином". Но отрицал ли он на самом деле мораль?

"Наносим ли мы, имморалисты, вред добродетели? — вопрошал себя философ. — Так же мало, как анархисты царям. Только с тех пор, как их начали подстреливать, они вновь прочно сидят на своем троне. Мораль: нужно подстреливать мораль".

Исследователи не раз отмечали, что, "позиционируя" себя в качестве атеиста, Ницше мыслил в русле протестантского учения о саморазрушении христианства по мере истории. Так или иначе, он представлял себе христианство в виде узкой доктрины, выросшей из "морали рабов" и снова до нее деградировавшей.

"Существуют такие, — говорит его Заратустра, — которые сидят в своем болоте и так говорят из тростника: "Добродетель значит — тихо сидеть в болоте. Мы никого не кусаем и уходим, когда другие хотят кусаться".

Между тем, сохраняя задатки живого религиозного чувства, Ницше сближался с христианством в своем отрицании, обретая особое значение на его фоне. Антирелигиозные тексты Ницше в 1920-е были положены в основу хоральной мессы Фредерика Делиуса "Mass of life". А Томас Элиот не уставал повторять в своих радиопередачах для побежденной Германии, что только христианская культура могла породить Ницше.

В своем идеале сверхчеловека Ницше старается реабилитировать этические права "я". Согласно его теории, необходимо справедливое отношение к собственному "я", нормальная любовь к самому себе. "Любите своих ближних, как самих себя, но сперва станьте такими, которые любят самих себя". Не есть ли это наследие просветителей, что-то вроде "пусть каждый возделывает свой сад"?

Ницше боготворил силу, но, разумеется, не в животном понимании права "альфа"-особей. "Только где есть жизнь, там есть также и воля, но не воля к жизни, а воля к мощи", — говорит Заратустра.

Воля к мощи — прежде всего, творческая созидательная энергия, направленная не на то, чтобы не подавлять, а сделать лучше этот мир.

В эмоциональной сфере мощь души должна проявляться в глубине и силе чувств, в способности к сильным аффектам, которые очищают душу и сметают все ее мелкие движения. Заратустра презирает людей, не способных чувствовать полностью, не умеющих ни сильно любить, ни ненавидеть.

"Надежная" воля обеспечивает цельность натуры, внутреннее единство всех сил и способностей души, так что в результате развития получается не только сложная, но и гармоническая личность. Эту формировку личности Ницше сравнивает с работой художника-ваятеля: "В человеке есть тварь и творец; в нем есть материя, нечто недоделанное, излишество, глина, грязь, бессмыслица, хаос, но в человеке есть также творец, ваятель, твердость молота".

Сверхчеловек Ницше — это, в общем-то, человек в высшем его проявлении, "человек с большой буквы". Освобожденный от мелких чувств, страха, слепого следования догмам, он наделен незаурядной волей и энергией, он щедр и способен дарить свое внутреннее богатство всякому, нуждающемуся в нем, чтобы и в других была такая же полнота душевных сил.

В связи с теорией сверхчеловека интересен взгляд Ницше на сострадание: "Если у тебя есть страдающий друг, то будь ложем успокоения для его страданий, но в то же время ложем жестким, походным ложем: так ты принесешь ему больше всего пользы".

Ни есть ли это оборотная сторона религиозности, выразившаяся в самом простом переосмыслении столь нелюбимых им христианских ценностей?

Создавая своего сверхчеловека, он хотел найти эквивалент утраченной им веры в Бога: "Прежде говорили: Бог, когда смотрели на далекое море; но теперь я учил вас говорить "сверхчеловек". Любопытно, однако, что сам Ницше как будто сознается: вера в сверхчеловека есть не эквивалент, а лишь суррогат веры. "Можете ли вы создать Бога? Так молчите же о всех богах! Но вы можете создать сверхчеловека".

Нельзя с уверенностью сказать, насколько повлияла на Ницше теория Дарвина, поколебавшая представление о божественной природе человека. Заставила ли она вывести новую теорию эволюции, на вершине которой стоит homo sapiens perfectus — совершеннейший человеческий тип? Неизвестно. Но в любом случае, теория Ницше опирается на мысль, что человек — биологический финал развития. Эту мысль он высказывал и в "Утренней заре": "Прежде старались создать чувство величия человека тем, что указывали на его божественное происхождение; теперь этот путь запрещен: у входа на него поставили обезьяну с другим страшным чудовищем, и она внушительно скрежещет зубами, как бы желая сказать: не сметь идти по этой дороге! Теперь обратились к другому направлению, к цели, куда идет человечество, и указывают на этот путь, как на доказательство его величия и родства с Богом. Увы! Нет для человечества перехода в высший порядок. Таким образом, совершенствование возможно только в пределах существующего вида".

Здесь можно было бы поставить точку в размышлениях о влиянии Ницше на русские умы, ведь именно в этой области — области создания homo sapiens perfectus, в пределах произошедшего от обезьяны вида — лежали все поиски и метания ХХ века: от символизма и авангарда до марксистско-ленинской морали.

Конечно, отнюдь не Ницше повлиял на всех. Возможно, просто ему удалось поймать и облечь в словесную, да и еще легко читающуюся форму все то, что уже существовало, витало в воздухе.

Резюмируя, хотелось бы привести слова Владимира Соловьева, так выразившего значение Ницше для России:

"Есть три очередные, или, если угодно, модные идеи: экономический материализм, отвлеченный морализм и демонизм "сверхчеловека". Из этих трех идей, связанных с тремя крупными именами (Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше), первая обращена на текущее и насущное, вторая захватывает отчасти и завтрашний день, а третья связана с тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю ее самой интересной из трех. Всякая идея сама по себе есть ведь только умственное окошко. В окошко экономического материализма мы видим один задний, или, как французы говорят, нижний, двор ("la basse cour") истории и современности; окно отвлеченного морализма выходит на чистый, но уж слишком, до совершенной пустоты чистый двор бесстрастия, опрощения, непротивления, неделания и прочих "без-" и "не-"; ну а из окна ницшеанского "сверхчеловека" прямо открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и если, пускаться без оглядки в этот простор, иной попадет в яму, или завязнет в болоте, или провалится в живописную, величавую, но безнадежную пропасть".

Вот этой возможностью выбора, как мне кажется, и интересен русским мыслящим людям Ницше. Почему? Возможно потому, что русское вольнодумство касалось, в основном, тем социальной справедливости и не замахивалось на столь радикальную переоценку традиционных ценностей, и не бросало подобного вызова всем и вся. А, значит, ничего своего в таком же стиле русская культура до сих пор не создала.