Либеральная ортодоксальность
Под аплодисменты «либеральному преемнику» российское общество неожиданно переполнилось сообщениями о «закручивании гаек».
В напряженный предвыборный период стали появляться то тут, то там всякие незначительные эксцессы: милицейская охота на неформалов, серия скандальных процессов против военнослужащих, трудности ряда политических сайтов, запрет политической литературы, ограничения свободы в Интернете и другие.
Искренний либерализм руководства подобные факты (как и любые другие) конечно же, скомпрометировать не могут. Даже наоборот: многие в неожиданных репрессалиях склонны видеть долгожданное подтверждение решительному и бескомпромиссному либерализму «преемника». Тем не менее, иногда слышны и вопросы маловерных: «зачем?» и «что же будет с нами со всеми дальше?»
Предвосхищая события, идеологическая обслуга старается угадать линию «преемника», заслужившего имидж твердого, если не сказать ортодоксального либерала. Особенно «преемник» запомнился свободомыслящему сообществу своим высказыванием о том, что «демократия может быть только одна», — очевидно, такая, как она есть в России теперь, накануне и сразу после президентских выборов.
Пострадали альтернативные общественные лица, которых можно было бы назвать современными российскими диссидентами.
Часть репрессий пала на либералов западной ориентации, то есть, фактически, на «либералов-оппортунистов» с точки зрения либералов официальных. Тут и запреты изданий и трудности некоторых политических сайтов, и «кадровые решения», и новые запреты на демонстрации и митинги. Удар пришелся и по националистам. И даже по «государственникам-путинцам», по тем из них, которые не успели построиться в общую колонну, устремленную вертикально ввысь к новым свершениям, прошлись строгой государственной метлой.
Совершенно очевидно, что все перечисленные категории «политического планктона» оказались недостойными великого исторического момента.
Итак, в России перед выборами и после них появились все признаки нового «закручивания гаек». Принять этот вывод мешает, однако, тезис об отсутствии в стране государственной идеологии вообще. Что ж, если эмпирические факты противоречат теории, то тем хуже для теории. Широко распространенное мнение об отсутствии в России официальной идеологии и даже о полной деидеологизации политической жизни ошибочно. А сам тезис об «отсутствии» идеологии — всего лишь часть либеральной идеологемы. Некритическое его принятие — уступка либерализму. Но мы, конечно, ему такой уступки не сделаем…
Основной политической парадигмой России была и остаётся либеральная идеология. Она предлагалась в 1990-е годы в крайне начетнической, негибкой интерпретации. Впрочем, уже позже, при Путине, произошло значительное смягчение идеологических установок, стальная рука либеральной инквизиции заметно поослабла. Не будем вдаваться в изложение всем известной истории о «трудностях 1990-х» и «путинском повороте», ибо на эту тему написано немало, и дальнейшее развитие этой темы потребовало бы целой статьи. Однако тогда возникло нечто, что следовало бы назвать «путинской оттепелью».
Рискуя излишней метафоричностью, идеологическую историю можно было бы сравнить с жизненным циклом: кабинетное извлечение семени (на Западе), искусственное оплодотворение (уже в России), созревание и буйный расцвет, надлом и угасание. В связи с этим основной идеологической интригой современной России является вопрос: какая идеология придет на смену официальному либерализму, и когда же это, наконец, произойдет.
Вялая революция
Естественно, вопрос о смене идеологии невозможно рассматривать в отрыве от вопроса смены власти вообще, а также от вопроса эволюции политической системы, которая в России обычно носила характер вялой революции.
Согласно нашему, уже высказанному ранее предположению, в России открылась новая возможность перехода к системе с разделением власти и с конкурентной избирательной системой. Эта опробованная во многих странах (и не только западных) модель позволяет бороться с основным заболеванием российской политики: недостаточным динамизмом и инновационностью политической жизни. Заболевание, которое кислой гримасой отражается на лице каждого ответственного гражданина своей страны.
Связаны эти надежды с тем, что две влиятельные и взаимно неуничтожимые финансово-промышленные группы «сырьевиков» и «силовиков» нуждаются в формуле примирения, которая позволила бы им, не опасаясь вечной междоусобицы, воспроизводить и закреплять своё влияние в стране.
Формирование системы сдержек и противовесов, а также электоральной сменяемости власти позволило бы каждой из сторон гарантировать своё выживание, не опасаясь волюнтаризма неограниченной центральной власти. Однако лекарство может показаться некоторым слишком горьким…
Впрочем, дополнительный шанс на плюралистическое развитие дает то обстоятельство, что последний президент, поставленный к власти абсолютно ортодоксальным либеральным окружением, сам ортодоксом не является. Видя очевидные признаки надлома либеральной парадигмы, высокий уровень компрометации либерализма в стране, Путин с самого начала своего президентства начал заигрывать с нелиберальными кругами, глубоко маргинализованными при его предшественнике: с левыми и националистами. Это выразилось, как в его известных высказываниях, так и в том, что он допустил к публичной полемике ряд далеко не либеральных авторов, терпимо относился к присутствию в информационном поле проводников националистической идеологии, хотя и оставлял для неё лишь узкую нишу, почти не допуская в массовые СМИ. В пропрезидентской партии в дополнение к либеральной были развернуты социальная (левая) и национальная (националистическая) платформы, начаты идеологические дискуссии.
Ещё раз подчеркнем, что прежнее отсутствие открытых и свободных дискуссий под предлогом «ненужности идеологии» или её «отсутствия» — способствовало лишь укреплению либеральной парадигмы, в этом случае воспринимаемой, как «истина» по-умолчанию, без поиска рациональных на то оснований, оценки альтернатив и так далее.
Впрочем, будучи либералом, хотя и не таким твердокаменным, как его друзья и сокурсники, попавшие вместе с ним в Кремль, Путин пытался оживить либеральный дискурс, придав ему респекта в глазах российских граждан, особенно молодежи. Как нам представляется, Путин, как когда-то Хрущев, продолжает верить, что его идеология (в данном случае либеральная) самая правильная. И если очистить его от «наносного», от «ошибок» и «перегибов», либерализм на века останется «наиболее конкурентоспособным» учением.
Поблажки националистам и левым в рамках подобного дискурса означают лишь желание, чтобы либерализм победил «чисто», на основе собственной идейной привлекательности, политической конкурентоспособности, а не только из-за применения административного ресурса. Подобными иллюзиями страдали некоторые русские марксисты идеалистического склада ума. Конечно, продолжая упорствовать в своих заблуждениях, Путину пришлось пойти на изрядный компромисс с реальностью, поскольку, подобно Хрущёву, он категорические отказывался от признания неизбежности поражения любой, сколь угодно «передовой» идеологии. Надломленный и стареющий либерализм должен вначале умереть и освободить дорогу новой идеологии, прежде чем станет возможным говорить о его каком-то оживлении.
С этим Путин, похоже, так и не сумел смириться. Отсюда абсурдно долгий срок подробнейшего хозяйственного планирования. Его уверенные заявления о том, что в стране к 2020-му году будет построен развитой капитализм, сравнимы, разве что, с планами Хрущева по построению коммунизма. Путину видимо, кажется, что если сформулировать задачи, назначить исполнителей и выделить средства, можно достичь всего, чего угодно. Он не понимает, что к тому времени перед страной будут стоять совсем иные задачи, другие угрозы, и о прежних планах просто забудут. Путин либо не в состоянии, либо не желает увидеть изменения своей собственной политики за прошедшие 9 лет, и понять, что и в следующие 10-12 лет, останься он у руля власти, его намерения не останутся прежними.
Такие темы, как борьба с коррупцией и инфляцией, никогда не исчерпают себя, поскольку ни одна, ни другая проблема не сводима к нулю, всегда можно хотеть большего, а более серьезные угрозы национальной безопасности вскоре заставят общество забыть свои «наследственные болезни».
Вышесказанное, впрочем, не обессмысливает усилия власти, поскольку в политике нередко приходится стрелять по вымышленной цели, чтобы попасть в реальную. Однако это доказывает другое: строить адекватную модель будущего на основании «плана Путина» бессмысленно.
Если вдуматься, роль Путина в жизненном цикле государственной идеологии чем-то напоминает роль Хрущева. Близок и характер двух лидеров: смесь искреннего и вместе с тем поверхностного идеализма с крепким крестьянским умом и искрометностью выражений. Одновременно Путин своим чекистским почерком — заигрыванием с идейной оппозицией вместе с попытками её «прикорма» — чем-то до боли напоминает Андропова…
«Болтуны» и «молчуны»
Есть мнение, что основной закономерностью российской политики является не чередование застоя и революций, и даже не «цивилизационные циклы», а чередование у власти «болтунов» и «молчунов».
Первые обладают повышенной вербальной активностью, и она от года к году только растет, делая руководителей государства неприлично говорливыми. У вторых она, наоборот, понижена, и ещё больше снижается по мере пребывания на высшем государственном посту.
С небольшими исключениями это правило продолжает действовать, хотя рационального объяснения ему пока не найдено. Возможно, что дело в циклическом изменении вкусов, которые меняются время от времени без ясного закона, но с закономерным возвращением стиля, подобно парижской моде.
Как бы то ни было, нетрудно заметить, что замкнутого в кругу семьи и нехаризматического Николая Второго заменил весьма разговорчивый Владимир Ульянов (Ленин). За Ленином последовал косноязычный грузин Сталин. За ним, если пропустить краткий период нарушения закономерности (может быть, потому он и был краток?), пришел «рубаха-парень» Хрущев. Квинтэссенцию хрущевского правления легко понять, отталкиваясь от его знаменитого похода на выставку художников. После просьбы «показать свою мазню», Хрущев весьма живо поинтересовался демографическими проблемами в среде отечественного бомонда: «Вот я хотел бы спросить, женаты они или не женаты; а если женаты, то хотел бы спросить, с женой они живут или нет? (Высказывания Н. С. Хрущева при посещении выставки произведений московских художников 1 декабря 1962 г). То есть, хрущевский подход к искусству оказался не менее, а более революционным, чем само искусство…
За «болтуном» Хрущевым последовал сдержанный, а со временем все более страдающий дикцией Брежнев с его знаменитым «Мы идем все вместе нагавно… нагавногу!» Черненко и Андропова можно очевидно отнести к «переходным состояниям» политического вещества. Оттого и состоянием неустойчивым: правители быстро умирали, видимо потому, что были недостаточно «вербально продвинутыми». Затем пришел Горбачев — классический пример грамматически правильных форм при остром недостатке смысла. Ельцин — сама противоположность Горбачеву. Способный скорее стучать кулаком и глубокомысленно мычать, чем внятно излагать свои «загогулины», Ельцин излучал смысл, хотя никогда не мог его выразить словами. Ельцинские вступления, записанные на бумаге, — хаотический набор бессвязных выкриков. Тем не менее, непонимания ни у кого не возникало…
Зато Путин вполне укладывается в модель «говорящей головы». Количество слов, им сказанных, уже бьет мировые рекорды. А продолжительность его выступлений и пресс-конференций выросла многократно от начала его «службы президентом» к приближающемуся моменту отставки. Путинский «преемник» отличается, наоборот, медленной бесцветной речью, предпочитает читать по бумажкам, а если и говорит — то выверенными осторожными «сталинскими» фразами. В плане организации вербального общения Медведев безусловно ближе к Сталину и Брежневу, чем к Ленину, Хрущеву или Горбачёву.
Теперь если мы обратим внимание на то, когда господствующие идеологические парадигмы испытывали наибольшие изменения, то увидим, что это происходило при смене «молчунов» на «болтунов», но никак не наоборот. Ленин принес с собой коммунизм, Хрущев — «оттепель». Горбачев — «перестройку». «Молчуны» же только институциализировали и «подмораживали» то, что вносили в политическую жизнь «болтуны», являющиеся главными инноваторами и реформаторами отечественной политики.
Сталин «подморозил» красную революцию, укрепив бюрократический режим, построенный на своем личном видении марксизма. Брежнев укрепил позднесоветский режим, основанный на новом, несталинском прочтении «научного коммунизма». Ельцин железом и кровью установил либеральную диктатуру в стране, где к моменту его вознесения на политический олимп ещё продолжала быть «гласность». При этом он увеличил бюрократию десятикратно и довел почитание своего президентства до степени культа личности. Впрочем, ненависть к Ельцину пострадавших от либерального тоталитаризма также можно сравнить разве что с ненавистью раскулаченных русских крестьян к «отцу народов»…
Идя по этому пути и основываясь на эмпирически найденной закономерности, можно было бы легко составить продолжение истории в канве найденной тенденции. Приход Медведева после Путина гораздо больше напоминает приход Сталина после Ленина, Брежнева после Хрущева и Ельцина после Горбачева, чем приход к власти самих Ленина, Хрущева или Горбачева. Таким образом, если закономерность сохранится, следует ожидать не «оттепели», а наоборот — идеологического «подмораживания» и попыток законсервировать либерализм в несколько обновленной трактовке.
Вся эта вялая трансформация может протянуться ещё десятки лет. Назревающие проблемы в рамках такой трансформации решались бы, однако — в рамках все той же ригидной монополярной политической системы, которая тормозила развитие России до сих пор. Это значит, что страна была бы предсказуемо беднее, чем другие, обладающие близкими потенциальными возможностями страны. И так до тех пор, пока до вершины политического олимпа не доберется новый «Болтун»…
Морозная оттепель
Впрочем, повторяющаяся история никогда не повторяет себя в точности. Возможно, что мы действительно имеем дело с попыткой «либерального реванша». Стараясь обезопасить себя от путча «ортодоксов», Путин недаром говорил о том, «что ещё не все предопределено» и возможно возвращение в 1990-е.
Любая попытка реванша не обязательно будет иметь успех. Как и всякий реванш, либеральный — очень рискованное предприятие. Однако ограничиться констатацией опасности реванша означало бы закрыть глаза на иные факты, не укладывающиеся в прокрустово ложе чередования «оттепелей» и «заморозков».
В данный момент дело идет к наложению двух, казалось бы взаимоисключающих, сценариев: разделения ветвей власти на основе «системы сдержек и противовесов», и смены «болтуна» на «молчуна». Комбинация «молчуна» и «болтуна» у власти — совершенно новое явление в русской политике, возможно — удачное, кто знает… Ну, а к «тандему» Путин-Медведев для завершения картины желательно подключить спикеров обеих палат Федерального собрания, один из которых также выраженный «молчун», а другой — явный «болтун».
На этом фоне появляется реальный шанс построить в России систему «преемственности курса» и в то же время с сохранением элементов столь знакомой стране «вербальной ротации». Тут и разговорная активность политиков на любой, самый притязательный вкус: от беглого красноречия (Путин) до абсолютного и столь же красноречивого молчания (Грызлов). Это уже будет не «оттепель» и не «заморозки», а и то, и другое одновременно. Подобное развитие полностью обессмысливает любые научные модели и философские оппозиции, которые, впрочем, и ранее не имели в России большого успеха.
Терминологическое обеспечение подобной, слегка избыточной, системы также потребует некоторой идеологической избыточности. Так что появятся новые шансы у тех, у кого они и всегда были.
А российских граждан ожидает не ледниково-либеральная «софийность», и не весенне-летняя распутица, а глобальное изменение климата. Бесконечный плюрализм платформ в рамках одной, единой и непобедимой, партии. Что-то вроде ледохода на широкой Неве. С льдинами, устремленными к одной цели, и при этом суетливо отталкивающими друг друга. Льдинами суровыми на вид, но с цветущими на них одуванчиками: «Пусть распустятся сто цветов! Пусть соперничают сто школ!»
