"Европейский нигилизм": ошибка популярной интерпретации

Тема нигилизма не столько философская, сколько этическая и политическая. Нигилизм с самого возникновения этого понятия выступал скорее как моральное обвинение в адрес людей с особым образом мысли, за которым обыденному сознанию чудилась какая-то враждебность, тайное служение недобрым целям, или, еще хуже — отказ от следования общепринятым человеческим ценностям и идеалам. В принципе, это понимание и есть самое верное.

Принципиальная трудность, однако, состоит в соотнесении этого понятия нигилизма с конкретным субъектом, реальными людьми — нигилистами. Ибо непонятно, кто они и почему они таковы. Простейший способ идентификации видят в указании на тех, кто сам добровольно принимал на себя тяжелую ношу этого означающего. Это и делает, например Мартин Хайдеггер, начиная, свой "Европейский нигилизм" с "истории вопроса", как если бы нигилистами были немецкие романтики, тургеневские персонажи или какие-то зловредные русские интеллигенты "оторванные от народа", которых упоминал в своем "Объяснительном слове" по поводу речи о Пушкине Ф.М. Достоевский.

Но романтики были поэтами, самоаттестации которых надо как минимум проверять. Базаров, как известно, вообще является литературным персонажем, да и "нигилизм" им манифестируемый успел трансформироваться в России во что-то прямо противоположное по сравнению со значением, которое ему придавал какой-нибудь Жан-Поль Рихтер ⁽¹⁾.

Что же касается Достоевского, то также не следует забывать, что философом он не был, а его собственное положение в отношении к засекаемым им нигилистам должно уточняться на материале совсем другой речи — "Великого инквизитора" из "Братьев Карамазовых", и таких амбивалентных персонажей его романов как Иван Карамазов, Петр Верховенский, Николай Ставрогин и др. Короче говоря, нигилистами могут оказаться совсем не те, кто сам себя так величает или кого поспешно посвятили в нигилистский орден русские писатели-богоискатели.

Чтобы не заблудиться в этом проблемном поле мы должны позволить себе то, что никогда не позволит себе образцовый немецкий профессор (каким и был напр. М.Хайдеггер) — обсудить сам феномен нигилизма, исторический и культурный, не подменяя предмет обсуждения этимологическими раскопками, теоретическим разбором аутентичного понятия или бесконечными историографическими отсылками.

Быть нигилистом — означает выдавать по каким-то причинам за существующее нечто несуществующее, и наоборот. Для Ницше в определении нигилизма важен именно этот момент "неправдивости", "изолганности", "потребности в неправде", на фоне которого приватная вера нигилиста (в бога или в черта) не существенна. Важно иное — то, что он предлагает в качестве предмета веры "для других".

Говоря о существующем и несуществующем, мы не отсылаем к некоей само собой разумеющейся реальности, на которую можно было бы просто указать, чтобы в дальнейшем отличать с ее помощью сущее от несущего. Предмет нигилизма к соответствующей онтологической проблематике имеет, разумеется, некоторое отношение, но опосредованное идеологическими проблемами. Однако для существа нашего вопроса важны не проблемы существования, бытия, реальности и даже "ничто", а причины, по которым некто желает не просто выдавать за одно нечто иное, и чтобы другой признал это иное в качестве чего-то реально существующего и существенного для своей жизни. Иначе говоря, в теме нигилизма нас будет интересовать прежде всего не хайдеггеровский вопрос: "Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?" ⁽²⁾, а почему существующее постоянно навязывается нам в качестве некоей ценности, как если бы кто-то кроме соответствующих "ценителей" оспаривал его в качестве не требующей осознания данности.

Первый русский философ Владимир Соловьев и наш доморощенный циник Василий Васильевич Розанов считали, что Константин Леонтьев был "русским Ницше" до Ницше. В том смысле, что этот запостившийся старец задолго до энгаденского мудреца говаривал нечто ницшеподобное. При этом имелось ввиду: во-1-х, утверждаемый Леонтьевым принудительный характер общественных отношений, его презрение "к чистой этике" и культ "самоутверждающейся силы и красоты" (Вл. Соловьев, статья из Брокгауза и Ефрона); во-2-х, утилитарное, циническое использование Леонтьевым христианской доктрины в качестве сдерживающего и карательного средства против "подлого буржуа XIX века" (В.В.Розанов, "Опавшие листья"), и соответственно, превращение им православия в государственную идеологию, основу судебного права, экономической жизни и т.п., при необязательности личной веры, забвении "жемчужины евангельской" (всего в нем "доброго, святого и благого" — Розанов); и, наконец, в 3-х, перетолкование им критического евангельского постулата "Богу — богово, кесарю — кесарево" в некоем позитивном этатистском теократическом смысле.

Тот же Розанов записал в своем "Уединенном": "Ницше почтили потому, что он был немец, и притом — страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: "Падающего еще толкни", — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать".

Позволительно не согласиться с этими остроумными мнениями, ибо представляется, что любого "русского ницше" почитают "мерзавцем" за дело, а не за то, что он русский. Ведь наши здоровые "ницши" дерзну я заметить, говорят и всегда говорили нечто совсем иное, нежели этот не очень здоровый немец. Поэтому я бы предложил более компромиссную формулу: Леонтьев был не "до", а "более" Ницше, чем сам Ницше.

Ведь Ницше только констатировал, диагностировал наступление новой эпохи европейского мира и нового умонастроения, — нигилизма, выступающего в качестве его мировоззренческой матрицы, а Леонтьев заклинал его, разрабатывал идеологические технологии его государственного установления, освящая все это дело авторитетом аскетического православия.

При этом Ницше сам аттестовал себя "классическим", или "совершенным" нигилистом. В этом то и суть — Леонтьев так бы себя никогда не назвал, и именно поэтому был нигилистом par exellence, в ницшеанском смысле этого слова.

В этом пункте мы сталкиваемся с главной трудностью в понимании Ницше как философа, разрабатывавшего метод генеалогического анализа и сознательно прибегавшего к непрямому, антитетическому выражению сущности ряда важнейших социокультурных феноменов, таких как мораль, власть, религия и т.д.

Немногие, писавшие о Ницше в XX веке (а тем более его современники), обратили внимание на этот неоднозначный характер афоризмов, метафорических фигур и вообще форм выражения Ницше, хотя именно он не позволил подавляющему большинству читателей адекватно проинтерпретировать его идеи. Так пресловутый протофашизм философии Ницше следует частично отнести на счет различной степени брутальности опытов буквализации его метафор, а отчасти той текстологической (resp. идеологической) поддержки, которую им оказали первые издатели его архива (Э. Ферстер и П. Гаст).

Независимо от личного отношения авторов подобных опытов к интерпретируемым ими мировоззренческим, политическим и этическим позициям Ницше, философ предстает в них, как правило, в качестве "гениального иносказителя" расхожего набора аристократических, расистских, а то и прямо фашистских предрассудков, оправдываемых якобы из контекста каких-то "высших" поэтико-мифологических образов и политико-метафизических доктрин, очередным апологетом социального неравенства, насилия, неудержимой воли к господству над "иными" и проч. под.

При этом известные в историографии "сильные интерпретации" Ницше, при безотчетном и безоговорочном уважении к Учителю, склонны к нещадной маргинализации и банализации его идей, которые объявляются доступными якобы только особого рода "высшим людям". Между тем основные темы и проблемы философии Ницше, как и любого крупного мыслителя, универсальны. Хотя и не в смысле общедоступности каждому желающему независимо от его мыслительных способностей и полученного образования, а в плане принципиальной возможности их понимания для любого человека в какой-то обозримой жизненной перспективе. Но уж точно без того, чтобы обязательно претерпевать какие-то ритуальные становления в суперменов или чудесным образом обнаруживать в себе генетические признаки Blonde Bestia.

Даже у давно ставших добычей карманных "Словарей крылатых фраз" афоризмов Ницше есть свой собственный мыслительный контекст, имманентный плану его "большого Произведения" под названием "философия Ницше", и трактовать их все-таки лучше только из него.

В этой связи вслед за франкфуртцами (Адорно, Хоркхаймер) ⁽³⁾ мы видим свою задачу в попытке "в меру наших скромных возможностей, устранить хотя бы некоторые искажения, которым подвергается сегодня мысль Ницше в общественном сознании".

И, прежде всего, следует обратить внимание на распространенную манеру Ницше в утвердительно-провокативной форме высказывать идеи, которые он на самом деле никогда не разделял. Имеется в виду отмечаемая современными исследователями особая "ирония Ницше", его способность "иметь в виду как раз противоположное тому, что он говорил". Как писал Делез: "Ницше включает в философию два средства выражения — афоризм и стихотворение; формы, сами по себе подразумевающие новую концепцию философии, новый образ и мыслителя и мысли. Идеалу познания, поискам истинного он противопоставляет толкование и оценку" ⁽⁴⁾.

Как бы это не назвать, современное чтение Ницше должно учитывать поливалентный, многоголосый и многоролевой характер его высказываний, активно задействующий помянутые антитезы — несобственную, косвенную речь, причем в различных модальностях. В этом плане целый ряд его концептуальных образов и метафор, носящих на первый взгляд позитивно-утвердительный характер, при ближайшем рассмотрении, оказывается скорее ироническо-критическими: под ними философ едва ли подписался бы в горизонте своих собственных философских, этических и политических воззрений. Экспликация последних, правда, представляет собой отдельную нетривиальную задачу, ибо прямо и непосредственно Ницше нигде себя не выражал (даже в "исповедальном" Ecce homo). К числу таких фигур относятся, например, "воля к власти" и вся проблематика европейского нигилизма.

Поэтому я бы сформулировал проблему "современного Ницше" не в смысле какой-то личной "вины" или "ответственности" философа за ложные интерпретации и утилизации его идей и высказываний в истории, а в смысле политических и психологических причин, по которым всевозможная властолюбивая и кровожадная сволочь стремится осветить авторитетом философа свои убогие рессентиментные импульсы.

Коммуникативную стратегию текстов Ницше в этом плане я предложил бы рассматривать как своего рода индикатор фашизоидных инвестиций в их прочтение, позволяющий однозначно квалифицировать не столько аутентичные тексты, сколько авторов подобных интерпретаций. Ницше можно поэтому еще сравнить с клейкой лентой-ловушкой, на которую попались самые различные по политическим взглядам ницшеведыанцы от либералов (Ясперс, Данто, Лёвит) до консерваторов (Боймлер, Юнгер), и "образованных" и (не очень) левых (Лукач и советская историография), приписавших ему свою собственную латентную фашизоидность.

Между тем, к нигилизму, как роду духовного недуга религиозной, политической и интеллектуальной истории Запада (от Сократа и Христа до ближайших уже к нам двух столетий — XX-го и XXI-го), Ницше отнес бы прежде всего позиции, поспешившие объявить о его преодолении в различного рода ренессансных и футуристических доктринах современности, в том числе проективно, реально политически понятой "воли-к-власти".

Главный вопрос, следовательно, состоит в том, насколько мы сами сегодня инфицированы этой болезнью и насколько она вообще излечима? Понятно, что первым шагом в ответе должна бы стать аналитическая работа над "анамнезом", условиями инфицирования и формами протекания соответствующего заболевания по Ницше — ее первого клинициста.

Работа Хайдеггера "Европейский нигилизм" (фрагмент появившегося недавно на русском языке двухтомника "Ницше") занимает в заданном проблемном поле особое место. Поддерживая расхожие интерпретации Ницше как философа "воли к власти" ⁽⁵⁾, Хайдеггер попытался здесь в своеобразной эвфемистической форме, т.е. за чужой счет "покаяться" в своей собственной политической ошибке в отношении национал-социализма и фашизма, подвергнув соответствующей тенденциозной критике "принципиальную метафизическую позицию" Ницше. В результате "раскаяния" не получилось, зато философия Ницше была принесена им в жертву "слишком человеческим" мотивам бывшего нацистского ректора.

Я уже имел повод высказывать эту гипотезу, которую собираюсь обосновать здесь более подробно, параллельно исследуя те типы интеллектуальной работы, которые Ницше квалифицировал как нигилистические.

Для внешне академического решения столь полит-антропологически поставленной задачи Хайдеггер отбирает всего лишь несколько ключевых фрагментов из обширных записей, объединенных сестрой Ницше Элизабет и П.Гастом в книгу под названием "Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей". Последуем за его логикой, но лишь затем чтобы выйти за ее пределы. И начнем с конца.

Последний из выделяемых Хайдеггером фрагментов (15) завершается загадочной фразой: "Такой нигилизм как отрицание истинного мира, бытия, мог бы быть божественным образом мысли".

В отличие от Хайдеггера, предлагаемый здесь способ чтения этой несуществующей книги и ее центральной темы — нигилизма, усматривает в этих словах иронию. — Речь здесь идет у Ницше об одновременном признании современным сознанием иллюзорности, онтологической неподкрепленности наших верований в "единство бытия", "истинный мир" и т.д. и необходимости утверждения этой лжи для других — общества, народа, культуры, в различных идеологических формах: религии, философии и т.д. Ницше задается здесь вопросом: в какой мере подобная симультанность доступна человеку, и отвечает: это когда человек присваивает себе "божественный образ мысли" — мышление sub specie aeternitatis. Подобный человек и становится нигилистом. Ибо ‘становясь Богом’, ему уже не предстает ничего более ценного нежели он Сам, не предстает ничего кроме этого "ничего", как единственной материи, из которой теперь он мог бы творить мир для Другого. Ирония Ницше касается возможности для человека занятия такой позиции, без того, чтобы не пожертвовать этим Другим ради утверждения своей иллюзорной власти над миром. Реально, такой божественный кентавр (человеко-бог) мог бы властвовать разве что над "ничто", да и то как правило не узнает в нем подлинную цель своих стремлений, как пояснил Ницше чуть выше ("Истинный смысл мог бы заключаться в …устремлении к состоянию всеобщего "ничто" — цель сама по себе уже некоторый смысл." (WzM. I/12).

Однако, как мы уже писали, нигилист не служит "ничто" в качестве какой-то чтойности, олицетворенного понятия. Отличие nihil от бытия в этом смысле — это различие в самом смысле, оно не сводится к некоей себетождественной сущности. Поэтому быть нигилистом в каком-то позитивном, манифестируемом смысле даже невозможно. Зато им можно стать неосознанно, например, называя себя "русским" (впрочем, как и "немцем"), "государственником", "православным" (впрочем, как и "католиком"), и т.п.

Расхожая фраза "Бог умер" — только созвучна затронутой теме. Но к ней мы теперь и обратимся, тем более, что у Хайдеггера она идет под номером один.

Хайдеггер поясняет: "Это значит: "христианский Бог" утратил свою власть над сущим и над предназначением человека. "Христианский Бог" здесь одновременно служит ведущим представлением для "сверхчувственного" вообще и его различных истолкований, для "идеалов" и "норм", для "принципов" и "правил", для "целей" и "ценностей", которые учреждены "над" сущим, чтобы придать сущему в целом цель, порядок и — как вкратце говорят — "смысл". Нигилизм есть тот исторический процесс, в ходе которого "сверхчувственное" в его господствующей высоте становится шатким и ничтожным, так что само сущее теряет свои ценность и смысл. Нигилизм есть та самая история сущего, когда медленно, но неудержимо выходит на свет смерть христианского Бога" ⁽⁶⁾.

Но, по мысли Ницше, "христианский бог" как раз приобрел в современной ему европейской культуре полную власть "над сущим и предназначением человека". И именно поэтому последняя нигилистична. Ибо власть Бога в культурной политике Европы последних двух столетий, проявляемой в языке общественной морали, риторике всех видов власти (религиозной, научной, политической), и есть Его настоящая "смерть". Хайдеггер же намеренно или нет понимает эту "смерть" буквально, как если бы речь шла о каком-то римейке смерти христианского бога. Но у Ницше "Бог умер" — столь тонкое, поэтичное высказывание, что применять к нему такие грубые герменевтические приемы просто некорректно.

Бог, по Ницше, умирает именно в европейской культуре, но это не значит, что она стала от этого нерелигиозной. Напротив, на всех углах нашей секулярной культуры речь только и идет о "божественном": метафизических ценностях, моральных идеалах, сакральной власти и прочих Его субститутах. Поэтому согласно Ницше смерть Бога в культуре является ее единственным живительным началом, ее ключом. Атеизм же и безбожие современной культуры есть как раз обратная сторона, побочный эффект этой псвдорелигиозности ⁽⁷⁾. Если бы Ницше, как это получается у Хайдеггера, просто хотел сказать, что современная культура привела человечество к безбожию и атеизму, это было бы верхом банальности, какой-то пафосной квазирелигиозной риторикой, извечным старческим ворчанием о "современном падении нравов".

Контекст тезиса "смерти Бога" у Ницше лишен какого-либо трагического пафоса и морального осуждения. В "Zur Genealogie der Moral" Ницше писал по близкому сюжету: "Остережемся при слове "пытка" корчить тотчас же угрюмую рожу: как раз в этом случае есть что не скидывать со счетов, есть что заложить впрок, — есть даже над чем посмеяться". Как писали Ж Делез и Ф.Гваттари, говорить можно скорее о комизации смерти Бога у Ницше, нежели о какой-то достоевщине.

Но кто высмеивается в этой комичной, не столько парадоксальной, сколько тавтологичной формуле (Бог=Смерть)? Единственно разумный ответ — современные властные дискурсы, претендующие на тождество с трансцендентным, сакральным, божественным единством мира. А именно они доминируют в современной секулярной христианской культуре, в которую включены и институт церкви, и большая часть общественных институтов, и идеологические государственные аппараты — школа, масс-медиа и т.д.

Но что тогда все-таки означает самоаттестация Ницше в качестве "совершенного нигилиста"? Не то ли, что Ницше цинично присоединяется к толпе священников мертвого Бога, только держа фигу в кармане? То есть, сознавая всю условность тех или иных философских или моральных понятий и определений, просто примеряет на философию циническую стратегию власти, осознающую ложность идеологии, но все равно поступающую так, как если бы она была единственным руководством к действию ⁽⁸⁾.

Для ответа на этот вопрос нам придется продвинуться по хайдеггеровским рубрикам "Воли к власти".

Первая из них — "нигилизм", отмечена изначальной пристрастностью Хайдеггера в его интерпретации Ницше. Самый отбор фрагментов "несуществующей книги" Хайдеггер подчиняет странному условию: "Фрагмент должен быть пригоден для того, чтобы поставить на соответствующую почву размежевание с ницшевским пониманием нигилизма". А если он будет для этого недостаточно пригоден? — На помощь придет сильная интерпретация. Основные приемы подобной интерпретации — намеренный неучет отношения между сообщением и его автором, "собственного авторского экзистенциального отношения к идее", между "что" и "как" выражения, о котором писал столь близкий Ницше мыслитель Сёрен Киркегор ⁽⁹⁾.

Поэтому когда Хайдеггер приписывает придание бытию ценностного характера самому Ницше, это не совсем точно. Во всех цитируемых Хайдеггером фрагментах WzM Ницше занимает отстраненную позицию по отношению к выражаемым там идеям. И, в частности, "обесценка верховных ценностей", утрата "цели" и ответа на вопрос "зачем", о которых пишет Ницше, характеризуя сущность нигилизма, касается у него прежде всего самих понятий "цели", "единства", "бытия" в их истории, а не того, что они только в Новое и Новейшее время (а тем паче, лишь под пером Ницше) приобрели характер ценности, отменив статус незаинтересованного философского знания, каковым они обладали в излюбленной Хайдеггером (как, впрочем, и Ницше) "Древней Греции".

Тщательное на первый взгляд отслеживание Хайдеггером связей между понятиями цели, ценности и основания, как и различий между значениями nihil служат только для отвлечения внимания от довольно бездоказательных деклараций по поводу метафизичности философской позиции Ницше. Вообще, основная натяжка Хайдеггера в изложении Ницше состоит в попытке представить его учение как некую философскую теорию сущего в его целом, понимаемого им якобы в качестве бытия. И критиковать ее как венчающую собой развитие метафизики в контексте своей интуиции онтологического "забвения". Мало того, что он солидаризуется здесь с преобладающим в историографии взглядом на Ницше, выставляющим его этаким волюнтаристом, все различие которого с Шопенгауэром состоит в том, что он поместил субстанциальное понятие воли в субъект, и связал его с социально-политическим контекстом через введение в философский дискурс понятий "власть", "сила", "могущество" и т.д. Хайдеггер идет и дальше, приписывая Ницше развитие позиции Декарта в вопросе о самодостоверности человеческих способностей, и только заменяющую ego cogito на ego volo ⁽¹⁰⁾.

Но в отличие, например от Гегеля и Маркса, Ницше интересовало не столько "осознание" необходимости за ощущаемой свободой, т.е. вскрытие слоя "воли к власти" за всеми эксплуатируемыми нами моральными формами, философскими определениями и понятиями, за всеми человеческими проявлениями-поступками, да и самой его жизнью в целом, сколько преодоление оной на уровне онтологическом (становление против бытия), и антропологическом ("сверхчеловек" против "человека"). Ницшевское понимание нигилизма в этом смысле было не просто шире, как полагал Хайдеггер, позитивистского нигилизма, но и прямо ему противоположно.