Продолжение. Начало см. здесь.
ТРАНСМУТАЦИЯ ИСТОРИИ
Не имея возможности направиться в высшие сферы,
я двинулся к Ахеронту
Вергилий
Что есть гностицизм, его внутренняя картография, применительно к современному кругу проблем, т.е. к общественному мироустройству, экономической и политической практике, ценностям и мотивациям поведения человека в мире?
Каким видится влияние идей и шире — присущего ему мироощущения на принципы культуры и практическую жизнь? Наконец, какова наиболее соответствующая его духу и логике модель социального универсума?
Отличительной чертой гностицизма является особый статус материального мира как области несовершенного, случайного; как пространства «плохо сделанного» земного и человеческого космоса, которому присущи произвол, инволюция, самоотчуждение. Бог обособляется здесь от чуждого ему творения, трансформируясь, по сути, в Аристотелев перводвижитель; миру же придается тот же механицизм, что и у язычников, нет лишь страха и пиетета перед ним.
Характерны абсолютизация роли зла, презумпция отдаленности и неучастия «светлых сил» в земных делах при близости и активном соучастии «сил темных», а также вытекающий из данной фатальной и трагической ситуации деятельный пессимизм.
Кроме того, гностицизму свойствен глубокий, порою онтологичный дуализм, который предопределил и специфическую антропологию.
Речь, однако, идет не о сложных кодах соединения разнородного, как, скажем, в дохалкидонской полемике о сочетании двух природ в Богочеловеке, а о двух породах людей, о жестко разделенных слоях человечества: высшем и низшем (избранных и отверженных), проявлением чего оказывается радикальный, обостренный элитаризм.
Другой родовой признак гностицизма — эзотеризм, эволюция степеней посвящения, практика создания особых структур управления, скрытой власти, действующей параллельно официальной, но невидимой для нее; организация влиятельных структур, применяемых и используемых также во вполне прагматичных целях.
Еще одно немаловажное свойство — специфическое, абстрактное, системное мышление, стремление к строительству бесконечных миров, числовых, нумерологических систем.
* * *
Иначе говоря, гностицизм серьезно подошел к проблеме зла, решив ее по-своему, через призму негативного восприятия вселенной и ее умопомраченного творца.
Пытаясь отыскать простое (линейное) и понятное (рациональное) решение метафизической тайны — генетики разлада между всемогуществом и всеблагостью — адепты учения усложняют по форме, но упрощают, по сути, и модель мира, и саму проблему, и ее решение, придавая им какой-то скорее механистичный, нежели метафизический привкус дурной бесконечности. И тем самым творят представление о творце и творении редуцированное, прагматичное, жесткое, неблагое.
Рискую сказать, что гностицизм — своего рода упрощенное христианство, что, однако, влечет совсем непростые следствия. Но как раз этой стороной данное мировоззрение наиболее близко современному человеку, развращенному потребительской логикой, эманациями поп-культуры и обожающему именно эффектные упрощения. Особенно если есть возможность заменить реальное, порою трагедийное усилие души, не слишком обременительными квазимистическими спекуляциями ума (имеющими к тому же — как всякое средство повышения комфорта, в данном случае душевного, — коммерческую составляющую и перспективу).
Кстати, проекты именно класса à la интеллектуальный поп-арт, ориентированные на поддержание иллюзии принадлежности к престижной высокой культуре (hautecouture), своего рода духовный материализм и поиск специфического душевного утешения, считаются весьма перспективными именно в этом смысле.
И в этой же купели совершается совершенно иное действие: историческое обновление изначально терзавшего человечество вопроса — некогда прямо и громко провозглашенного Иовом — о природе блага и масштабах могущества зла, вопрос, нашедший в самой постановке вопроса дополнительные основания и ощутивший глубину провалов и «зияющие высоты» в теологии после ГУЛАРа и Освенцима.
Искушение — головокружительный простор для людских слабостей; гностицизм же в своей основе есть действенная иллюзия и энергичная попытка постижения истины и свободы без обретения жертвенной, порою самоуничижающей любви. Порою создается впечатление, что наиболее характерная черта данного мироощущения — присущая только ему удивительная смесь элитаризма и вульгарности, вполне, кстати, отражающая Zeitgeist эпохи уплощения цивилизации и освобождающейся дикости.
Двойственный же характер представления о реальности проявился в разделении людей на настоящих, обладающих гнозисом, что бы под этим ни подразумевалось, и ненастоящих, имеющих лишь обличье человека, но являющихся, по существу, разумными животными. Гностический универсум делится, таким образом, на виртуальную сферу настоящих свойств (сакральный Север) и материальный мир поделок (десакрализованный Юг).
* * *
Сложноподчиненная конструкция Мирового Севера и Мирового Юга может быть, впрочем, истолкована как полупародийное переосмысление дихотомии Страшного Суда, всего корпуса христианской эсхатологии. Тут можно было бы вспомнить известные слова о
«переложении иудейского хилиазма… на язык политической экономии» [4].
И даже шире. Почти фарсовое сближение апокалиптического противостояния избранного народа миру зла со «священной борьбой прогрессивного пролетариата и ретроградной буржуазии», в наши дни дополнилось иной антитезой: противопоставлением «рыцарского союза демократий Севера мировому плебейству Юга», квинтэссенция коего — идея финального для истории конфликта со странами-изгоями и последующее связывание, либо развязывание демонов мировой анархии.
С другой стороны, миллионы людей соотносят именно данные события, причем во вполне земных, исторических, современных формах, с приближением «нового неба и новой земли» постисторического бытия, символизируемого возникающим из сердцевины истории — т.е. в процессе человеческого творчества — идеального града: Горнего Иерусалима.
Наконец, главное. Если мир и большинство его обитателей не вполне настоящие (механические объекты), то и действия в отношении них лишены реального груза моральной ответственности. Тогда высшее состояние этой юдоли зла — ночь творения, грядущий распад и аннигиляция мира, освобождающая избранные души от власти материи.
Ночь истории, что тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком собственного мира — как изнанка свободы, как шанс на возрождение первобытного хаоса, — предчувствуя исполнение сроков, кажется, готовится к историческому реваншу, чтобы повернуть социальное время вспять ко временам архаики Протоистории.
В гипотетичном мире распада структура Мирского Града, пройдя последнюю стадию перерождения ткани мегаполисов и трущоб, скрывается в виртуальном / психоделичном лабиринте мирового андеграунда, на пути к вселенскому упокоению и некрополю, устремляясь в дурную бесконечность немой ахронии.
Смутно различимый и предчувствуемый в центре данного лабиринта Пандемониум — также своего рода град, имеющий собственную причудливую архитектуру.
* * *
Наверное, нельзя не упомянуть еще об одной слишком очевидной и потому, как ни странно, неотчетливой черте гностицизма — его тяге к христианству (особенно к наиболее напряженной и интенсивной форме последнего — исихазму), о двойничестве-оборотничестве. И о соприсутствии на одной территории «абсолютной религии» подчас одних и тех же душ и умов.
Гностицизм по-своему близок христианству, как его основной оппонент, «близнец». В некоторых случаях различие кажется столь тонким, словно из сферы субстанции оно перетекает в область акцентов.
В Древнем мире гнозис вообще оказался своеобразным провозвестником христианского века, зачинателем осевого времени, будучи метафизически глубже и деятельнее язычества традиционных культур.
Он свидетельствует о христианстве как полноценная тень свидетельствует о светиле, он что-то знает о христианской истине, но по слишком многим причинам предпочитает дать собственный ответ, в котором оказывается разъятой триада свободы, любви и реализма. Гностик — это безумец, несчастливо соприкоснувшийся с отраженной истиной, став пленником иллюзорного зазеркалья. «Мы восстанавливали человека, но когда это существо восстало, оно оказалось мало похожим на человеческое».
Адепты лжеименного учения подменяют личное и жертвенное сочетание свободы и любви в реальном мире на соединение свободы и универсального, но безличного знания в мире иллюзий. Их бог — не личность, ибо гностическим даром, утешеньем можно уверенно обладать и обогащаться, управляя как силой, что подчас сближает гностицизм с магией.
Различие двух ответов на тайну бытия проявляется также в отношении к несовершенствам жизни: гностицизм, копя в хрониках цивилизации нигилизм, отрицает жизнь и, тяготея к силам искусства, изобретает несуществующее (плодит утопии), в то время как христианство приходит в падший мир, чтобы попытаться его спасти.
Смысл и результат христианского творчества все-таки не спиритуалистичен, а реалистичен, конкретен и даже персоналистичен.
Его цель — не искусство как апогей бесконечного процесса, а спасение как торжество результата. Не идеальный проект здесь отделяется от какофонии случайного, но человеческая личность отъединяется от греха и его следствий (искажений), так что объект творчества охватывает, в конечном счете, весь мир, не предрешая, однако, результат, но воплощая его в соответствии с милосердием и свободой икономии спасения.
Проще говоря, гностицизм склонен уничтожать несовершенное, а не исцелять. Но и гностицизм, и христианство оба пребывают в трансцендентном отношении к обыденности, постоянно сталкиваются в метафизических пространствах и деятельных душах.
Хотя, конечно же, земное пространство распространения гностицизма, универсалистский дух которого проклевывается еще в буддийском нигилизме и зороастрийском дуализме, не ограничено иудео-христианским миром.
* * *
Оставим, однако, за пределами текущего рассуждения времена мандеев и ессеев, равно как и фрагменты учений Симона Мага и Саторнила, Василида и Валентина, офитов и каинитов, сифиан и архонтиков. И даже такие важные для темы фигуры, как Маркион и Мани.
А также весь калейдоскоп околомусульманской мистики и иудейской кабалистики, имевших, пожалуй, даже бo’льшие, нежели гностицизм, возможности для полулегального существования в космосе средневековой Европы, образуя симбиотические конструкции со структурами повседневности.
Если попытаться сжать время и выделить некую отправную точку, момент для развертывания релевантного феноменологического и исторического дискурса — когда многовековой подспудный процесс выходит на поверхность, зримо проявляет себя и значимо социализируется, то наибольший интерес, пожалуй, представляет предыдущий fin de millenium.
Другими словами, первые века второго миллениума христианской эры.
Тогда, после тектонического раскола универсального пространства спасения в ХI–XII столетиях, массового перемещения людей и ценностей в ходе движения народа и крестовых походов, в Европе так же, как и сейчас, велись разговоры о новом мировом порядке, даже словосочетание употреблялось то же: Novus Ordo. Так что сентенциям типа: «Есть много на земле такого, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…» противостоит сплошь и рядом почти банальное в скептичном реализме: «Ничто не вечно под луною…».
В XIII веке стали явственны мутации духовного порыва, кризис ожиданий, связанных с половодьем крестовых походов, сопровождавшихся, кстати говоря, обратной волной культурной экспансии, взаимной социокультурной диффузией, привнесением в европейский круг обширного восточного наследства. То же относится к процессу Реконкисты и к обретению Западной Европой в начале XIII века наследства византийского.
В этот период наряду с утверждением христианского мирав качестве генерального субъекта исторического действия — цивилизации универсалистской и прозелитической — к древу истории активно прививается побег, произраставший из зерен специфического антропоцентризма и гностических ересей.
Эта ветвь, постепенно разросшись и укрепившись, со временем произвела мутацию могучего европейского организма, создав современный нам экономистичный универсум.
Амальгама западноевропейского ума эффективно соединила в данном процессе стремление к ясности, демифологизации мира с механицизмом его формального прочтения, проявившееся, в частности, в дискурсивном пространстве схоластики. А затем — в феномене естественнонаучного мышления, развитии технических, социальных, гуманитарных инструментов и дисциплин, породив ряд характерных для современной цивилизации явлений.
И предопределив тем самым ее энергичную экспансию.
* * *
Но что же такое новый порядок в социально-политических реалиях того переходного времени?
Это был фактический распад прежней, импероцентричной системы, период своеобразной приватизации власти, что нашло выражение в реализации структур кастелянства/феодализма. Затем произошла аграрная революция, сопровождавшаяся ростом населения, а чуть позже — начался урбанистический взрыв.
Зачиналась эпоха географических открытий, усиливались миграция, колониальная экспансия, менялись торговые пути и финансовые схемы и т.п.
В сущности, уже тогда возникают первые сполохи зари Реформации, происходит пассионарный толчок, направленный против эксцессов и духовного оскудения Рима, складывается динамичная социальная общность новых людей и светских интеллектуалов.
Распад мироустройства привел несколько позже к формированию системы суверенных национальных государств, в которых закат идеала христианского народа и его единого царства нашел свое воплощение в альтернативном чувстве земного патриотизма.
Впоследствии идеалы вселенской социальной общности рассматривались уже в совершенно иной системе координат: сначала как движение к «союзу наций», а затем как преодоление национальной власти и государственной суверенности на пути к миру, реально управляемому новой универсалией — синтезом международного права и свободной деятельности (домостроительной и хрематистической).
Кстати говоря, Novus Ordo переводится не только как «новый порядок», но и как «новое сословие» (сословие и порядок — одно и то же слово на многозначной латыни). Проблема тут глубока и многомерна, она осознавалась и схоластически осмысливалась в период великого перелома начала второго тысячелетия, иначе говоря, у истоков современной фазы цивилизации.
Хорошо известны стереотипы трех сословий, но хуже — четвертого. А полемика вокруг четвертого сословия велась не один век, в данной концепции проявилась квинтэссенция динамичного. транзитного состояния мира, смены, ломки мировоззрения человека Средневековья.
Контур нового класса, равно как изменившейся статус мира, проступали в дерзких исканиях мысли, в нетрадиционных торгово-финансовых замыслах, в пересечении всех и всяческих норм и границ, географических и нравственных, в областях теории и практики.
Диапазон его представителей — от ростовщиков и купцов до фокусников и алхимиков. Так, в немецкой поэме XII столетия утверждалось, что четвертое сословие — это класс ростовщиков (Wuocher), который управляет тремя остальными. А в английской проповеди XIV века провозглашалось, что Бог создал клириков, дворян и крестьян, дьявол же — бюргеров и ростовщиков [5].
* * *
И здесь мы вплотную подходим к исторической загадке капитализма. К той области, в которой в наши дни бытует множество химер, стереотипов, мифологем и мистификаций.
Капитализм — не просто метод эффективной хозяйственной деятельности, естественным образом возникающий в лоне рыночной экономики. В определенном смысле это выход за пределы экономики, интеллектуальный, психологический и социальный прорыв, малодоступный язычнику, человеку традиционной культуры.
От рынка капитализм, впрочем, отличает не столько предмет деятельности, сколько ее способ, масштаб, цели. Это не рынок per se, но его особая организация.
Фернан Бродель, описывая непростое явление, назвал его «противорынком», поскольку суть
«в явно другой деятельности», «в неэквивалентных обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой рыночной экономики, не занимает подобающего места». [6]
Арнольд Тойнби в свое время выразился еще резче:
«Я полагаю, что во всех странах, где максимальная частная прибыль выступает как мотив производства, частнопредпринимательская система перестанет функционировать. Когда это случится, социализм в конечном счете будет навязан диктаторским режимом».
ЗАГАДКА КАПИТАЛИЗМА
Кто дал вам губку, чтобы стереть небосвод?
Фридрих Ницше
Капитализм — энергичная социальная субстанция, целостная идеология, замысел и сценарий специфичного мироустройства, стратегия упомянутого выше денежного строя, сутью которого является не само производство или торговые операции, но операции системные, направленные на контроль над рынком и обстоятельствами, имеющие также целью перманентное извлечение системной прибыли (устойчивой сверхприбыли).
Грубым, архаичным, не слишком точным и уж совсем неприглядным аналогом могут тем не менее послужить отдельные черты деятельности мафии, причем в «классическом» смысле понятия, т.е. не как преступности, а как специфичной системы управления сумеречным миром, контроля над ним, взимания дани.
Капитализм обретает универсальную власть не через административные, национальные структуры, но главным образом посредством интернациональных хозяйственных механизмов.
Такая власть по своей природе не ограничена государственной границей и распространяется далеко за ее пределы, рассматривая всю доступную Ойкумену как пространство, открытое для деятельности. В итоге параллельно проекту построения на земле универсального пространства спасения, Universum Christianum, этот мир-двойник создает собственный амбициозный глобальный проект — выстраивания вселенского Pax Oeconomicana.
«Аналогия с империей в данном случае оправданна, потому что система мирового капитализма управляет теми, кто к ней принадлежит, и из нее нелегко выйти, — описывает положение хорошо информированный интеллектуал-миллиардер Джордж Сорос. — Более того, она имеет центр и периферию как настоящая империя, и центр получает выгоды за счет периферии. Еще важнее то, что система мирового капитализма проявляет империалистические тенденции… Она не может быть спокойна, пока существуют какие-либо рынки или ресурсы, которые еще не вовлечены в ее орбиту. В этом отношении она мало чем отличается от империи Александра Великого или Аттилы Гунна, а ее экспансионистские тенденции могут стать началом ее гибели». [7]
* * *
Питательная среда капитализма, его магнитное поле, силовые линии исторически складываются в нервном сплетении финансовых схем и трофейной экономики крестовых походов, преимущественно на приморских ареалах Европы (исключение — «сухопутный порт» ярмарок в Шампани).
Его родовые гнезда — это, прежде всего, города-государства и области Италии: Венеция, Генуя, Флоренция, Ломбардия, Тоскана, а также побережье Северного моря: города Ганзейского союза, Антверпен, позже — Амстердам. (Противолежащие «в лотарингском лимитрофе» миры Нидерландов и Венеции объединяет, кстати говоря, одно странное обстоятельство — это в прямом смысле слова рукотворные миры.)
Духовным же источником капитализма стали, по-видимому, разно-конфессиональные, но достаточно единые в своей основе — и свободные от специфических ограничений, налагаемых христианским мировоззрением и культурой, — ереси, уже тогда прямо и косвенно оплодотворявшие семена будущего бунта Реформации.
В этот период секты и ереси активно распространяются в Европе: эстафета передается от павликиан и богомилов к патаренам и альбигойцам (сообразно с направлениями движения артефактов, идей и людей после катастрофы, постигшей Византийскую империю), т.е. к общинам катаров и вальденсов.
Это также тамплиеры, активно занимавшиеся финансовой деятельностью, сама система организации которых — впечатляющий прообраз будущих ТНБ, ТНК и виртуальных корпораций-государств.
Особенно же интересны в русле данного рассуждения вальденсы, определение которых различными авторами разнится от «еретической секты манихейского толка» до «дореформационной протестантской конфессии», но, возможно, тут нет противоречия.
* * *
В годы гонений, последовавших за альбигойскими войнами, вальденсы разделились, причем радикальная часть, отказавшаяся принести покаяние, переселяется в германоязычные страны, в Нидерланды, Богемию, Пьемонт, в Западные и Южные Альпы, где, по некоторым сведениям, уже обитали общины, ушедшие от государственного христианства еще в IV веке: бунтари-багауты и «состязающиеся с дьяволом» агонистики.
Там, в труднодоступных местностях, местах ссылок, своего рода «европейской Сибири», в суровых условиях борьбы за выживание формируется дух протестантизма, отмеченный особым отношением к труду, личным аскетизмом, энтузиазмом, самоотречением, честностью, скрупулезностью, корпоративизмом.
Развивается также институт тайного прозелитизма, охвативший со временем едва ли не всю Европу, вплоть до Скандинавии и Тартарии-Руси (в последнем случае преимущественно через торговое пространство Великого Новгорода, но не только).
Бывшие «лионские бедняки» активно внедряются в оптовую и розничную торговлю, что позволяет свободно перемещаться и устанавливать множественные связи. Контакты с вальденсами приписываются практически всем значимым фигурам дореформационного протестантизма: от Джона Уиклифа до Яна Гуса.
Изгнанные из легального мира, вынужденные жить в масках, общаться непрямым образом, сектанты обнаружили, что именно вследствие данных обстоятельств обладают серьезными конкурентными преимуществами и великолепно подготовлены для системных операций.
Иначе говоря, они владеют механизмом успешной реализации сговора и контроля над ситуацией, для разработки и реализации сложных, многотактовых проектов, осуществления крупных (часто коллективных) капиталовложений, неформального заключения доверительных соглашений, требующих долговременного оборота средств и деятельного соприсутствия в разных точках земли.
Другими словами, для формирования структур энергичного private market в рамках гораздо более аморфного public market.
Эффективность механизма была многократно проверена и со временем усилена историческим союзом, конкордатом прежней («воинской») и новой («денежной») аристократии, воплощена в феноменологии компаний-государств (наподобие Ост или Вест-индской), а впоследствии подтверждена сохранением соответствующих сетевых структур, развитием их модификаций.
И появлением иных аналогов уже во времена торжества секулярного общества, когда прежние причины данных форм поведения перестали существовать.
* * *
В XIV и XV веках совершается разделение ересей в социальном отношении. Причем процесс происходил параллельно с обустройством специфических корпораций, обозначившихся в очередном такте истории: гильдий и коммун.
Во-первых, выделились плебейские ереси: народные религии, своего рода крестьянский New Age с хилиастическими ожиданиями и социалистической перспективой, получившие собственную историческую реализацию, в том числе в ХХ веке.
И, во-вторых, — ереси бюргерские («городские», «буржуазные»), ставшие закваской будущей радикальной трансформации западноевропейского мира, равно как ереси «университетские» или «интеллектуальные». Их системная реализация, комплексная культурная и социальная композиция, проявилась ближе к концу второго тысячелетия. В том числе в таких различных политических и идеологических конструкциях, как коммунизм, фашизм, неолиберализм (странным образом напоминая о знаменитых трех искушениях). [8]
Однако и по сей день разрозненные фрагменты мозаики уверенно контролируемого мира не соединились в единую картину.
* * *
В XVI веке «буржуазная религия» окончательно выходит на поверхность в феномене Реформации, фактически второй «великой схизмы» христианской Ойкумены. [9]
Реформация по-своему легитимирует ряд еретических течений, включая их в западно-христианский социокультурный круг, закрепляя симбиоз подчас в форме скрытого синкретизма некоторых протестантских сект.
«Когда-то Евангелие вызвало к жизни новую человеческую расу, — писал Эразм Роттердамский. — О том, что зарождается сейчас, я бы предпочел умолчать». [10]
В историческом контексте интересен генезис, в том числе и географический, гугенотов и кальвинистов.
Не менее плодотворным является анализ конфиденциальных торговых и секретных финансовых соглашений Нового времени, зарождения и истории следующего поколения тайных обществ, чье мировоззрение и практика прямо противопоставляются вполне определенному «вероучению толпы».
Распространяется новый тип мироощущения, в котором эффективно проявляется такая характерная черта кальвинизма — и в той или иной степени протестантизма в целом — как деятельный фатализм, рассматривающий земное богатство в качестве зримого доказательства призвания, а успех — как признак харизмы. В средневековой же Европе доминировала совершенно иная логика: коротко говоря, при обязательности труда подчеркивалось противопоставление необходимого — necessitas — избыточному — superbia — с соответствующей моральной оценкой, то есть стремление к наживе оценивалось как позор (turpitudo) и даже сама деятельность профессионального торговца как едва ли угодная Богу (Deo placere vix potest).
Для человека, придерживающегося подобных взглядов, деньги имеют, прежде всего, символическое значение: они не столько богатство или средство платежа, сколько десигнат статуса и орудие действия в не вполне реальном мире, инструмент управления им.
Экономика же сама по себе вторична — она лишь основа иных схем и планов; психологически гораздо ближе оказывается стилистически рафинированная и отвлеченная Аристотелева хрематистика, но облагороженная и очищенная от низкой алчбы. Или, как уже в наши дни и по несколько иному поводу выразилась Маргарет Тэтчер: «Экономика — это средство. Целью же является изменение души».
Горизонт планирования при этом раздвигается, что позволяет со временем развернуть совершенно иное поколение технологий.
* * *
Подобное мироощущение провоцирует искушения, сближающие его практикантов с еретиками и адептами тайных наук.
Ибо романтика схем и цифр постепенно сливается здесь с кабалистикой и алхимией: финансовые формулы создают невероятные в прежней логике источники неисчерпаемого богатства, наподобие кредита последней инстанции. И наделяются при этом силой, обладающей несомненной, очевидной властью в этом мире — в том числе над поведением, судьбами, характером и душами людей.
К тому же, отрицая человеческую и божественную синергию, т.е. возможность подвига преображения, освобождения от греха со-трудничеством и нелинейными усилиями человека, действующего в соответствии с промыслом о нем, кальвинизм на деле превращает личность в индивида, практикующего ту или иную функцию ради достижения максимального результата как зримого доказательства собственной избранности. [11]
Таким образом, трагизм личного усилия по слиянию с божественными энергиями и преодолению нарушенной природы теряет смысл, подменяясь деятельным гаданием, в результате чего индивид попадает в беличье колесо фетишизации успеха.
Мир же при этом оказывается безнадежно расколотым.
И для определения статуса в вечности, принадлежности к сообществу спасенных или проклятых, к избранному народу Ubermenschen или сонмищу Untermenschen, требуется не восхождение лестницей духа, но испытание профессиональной состоятельности. А «милость к падшим» сменяется почти ритуальным к ним презреньем.
* * *
Погружаясь в эти неблагие пространства, испытываешь, однако, тягостное ощущение, что в жестких, эсхатологических проекциях, пусть и в отраженной (искаженной) форме, все же присутствует некая значимая для человеческой души реальность: предчувствие действительного, но не столько сущего, сколько грядущего вселенского разделения.
И отдельные черты будущей космогонии огненного мира отверженных, лишенного реальной сотериологии.
Кстати, вот что еще приходит на ум. Читая о тех или иных ужасах Средневековья, невольно задаешься вопросом: какой могла бы стать европейская ночь после великого переселения народов, если бы в ней не засияла звезда Рождества, т.е. отсутствовал бы христианский идеал и вектор истории?
Но обратимся к сюжету.
Учение о предопределении — квинтэссенция новой веры [12]. Именно здесь ощутимо присутствие своеобразного дуализма: жесткость и отчасти механистичность новой антропологии, формирующей в обществе собственную аристократию житейского успеха.
Проявляются эти пассажи уже у Лютера, причем не только в «школярских» теолого-антропологических антитезах («если в нас, Бог, то места для сатаны просто нет, следовательно мы можем стремиться только к добру, если в нас нет Бога, значит его место занимает дьявол, и все наши побуждения будут направлены ко злу»), но и в гораздо более редких у него, изощренных рассуждениях о двойственной воле Творца. О том, что помимо явной воли Бога, которая
«ищет спасения для всех людей […] есть и другая, несоизмеримая с первой и представляющая собой непостижимую тайну. Этой волей творится жизнь и смерть людей, этой же волей изначально решается, кому из людей будет даровано спасение, а кого ждет вечное проклятие». [13]
Уже в данных конструктах можно различить истоки будущего состояния мира, когда происходит «постепенное формирование все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита… Освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем». [14]
* * *
И опять вернемся к непростым перипетиям генезиса капитализма.
Его зарождение, первую, торгово-финансовую, фазу обычно связывают с XV–XVII веками, хотя по ряду параметров истоки можно датировать даже более ранним временем, что, правда, нередко и делается с использованием понятия протокапитализм.
Расцвет же был связан с эпохой географических открытий, кардинально изменившей экономическую картографию, сместив центр тяжести из средиземноморского в широкий атлантический (океанический) мир.
Растущий приток драгоценных металлов, экзотических товаров, других материальных ценностей, вызывал к жизни более изощренные формы кредитно-денежных отношений, сдвигая одновременно вектор активности в космос финансовых операций, рождая такие эпохальные изобретения, как банк, вексель или ассигнация.
Закат же торгово-финансовой фазы совпал с упрочением на исторической арене национального государства, которое забирает себе наиболее прибыльную часть этой деятельности — кредитование стран и правителей, приступив к самофинансированию собственных нужд, путем выпуска государственных ценных бумаг и эмиссии национальной валюты, особенно (со временем) в форме банкнот.
Капитализм, однако же, успешно преодолевает возникший было кризис, занимая и формируя новую нишу, иногда прямо отождествляемую с ним, что порождает ряд аберраций и иллюзий, — индустриальное промышленное производство.
Эта сфера хозяйственной активности в тот период развивалась по стремительно восходящей линии, с лихвой (в значении, прямо заложенном в данном слове) оправдывая практически любые капиталовложения и создавая на основе характерных для христианской цивилизации радикальных инноваций — расширенного воспроизводства и перманентного технического прогресса — все более обильный прибавочный продукт.
От подобного стратегического союза получало выгоду также государство, чьи инфляционные и эмиссионные риски, как правило, оправдывались интенсивным промышленным развитием, ростом национальной экономики.
В общем энтузиазме эпохи, в обретении рыночной конкуренцией второго дыхания и в звездном часе порожденной городской революцией демократии временно растворяются, отходят на второй план многие негативные черты денежного строя. В это же время особенности капитализма, действующего в христианском обществе, принимаются за черты самого феномена и наоборот.
Однако в завершающем второе тысячелетие веке капиталистический индустриализм переживает как стремительный взлет, так и серьезный кризис.
* * *
В прошлом столетии индустриальное производство, испытав стремительный взлет, одновременно испытало на себе действие фундаментальных факторов, препятствующих динамичному росту промышленности, ведущих к падению нормы прибыли в традиционных отраслях.
Во-первых, — это ограниченность платежеспособного спроса по сравнению с резко возросшими производственными возможностями. И как следствие, необходимость либо вовлечения в процесс расширенного потребления новых групп населения, либо развития новых, порою искусственных, престижных потребностей у платежеспособной его части, либо же создания механизмов целенаправленной деструкции ранее созданных материальных ценностей.
Во-вторых, — обозначившиеся со временем границы хозяйственной емкости биосферы, перспектива серьезного ухудшения ее качества, а также исчерпания критически важных видов природного сырья.
В третьих, — усложнение отношений с научно-техническим прогрессом.
В частности, из-за его двусмысленного воздействия на норму прибыли, учитывая необходимость перманентного перевооружения основных фондов вследствие быстрого морального устаревания. А также из-за потенциальной способности неконтролируемых инноваций, открывающих и закрывающих технологий выбивать почву из-под ног сложившихся хозяйственных организмов и целых отраслей.
Но произошли, кроме того, серьезные изменения в направлении реализации творческого дара в условиях его рыночной капитализации, в характере самой инновационной динамики и еще, пожалуй, в диапазоне ее желаний и возможностей.
Последний пассаж, впрочем, — наиболее спорная часть триады.
Однако, если мы сравним состояние инновационной сферы в начале и конце прошлого века, перечисляя конкретные прорывные достижения, то с удивлением обнаружим, что инновационный подъем в последние десятилетия не возрастал, а скорее затухал, правда, не равномерно, хотя достаточно заметно. При общем росте значения интеллектуальных технологий фундаментальные открытия — radical innovations — сменяются и размываются многочисленными эффектными рационализациями открытий — progressive innovations, происходит универсальная технол
