За двести лет своего присутствия в европейской политике национализм, понимаемый как идеология построения национальной государственности или же приоритетного руководства её интересами, показал себя способным к адаптации почти любой из основных социально-политических идеологий. При этом, ни для одной из них он не стал абсолютно необходим, так, чтобы вне национализма она была бы уже непредставима.
История его взаимоотношений с консерватизмом, будучи для каждой страны уникальной, представляется, наверное, наиболее сложной. Будучи презентован всему миру событиями и идеями Великой Французской революции, национализм был полностью выражаем и являлся как бы одной из естественных составляющих молодой идеологии либерализма, и вряд ли имел тогда большего врага, чем народившееся вскоре консервативное течение. Модель общества, в котором «все равны перед законом», при этом представляются унифицированной огромной массой, имеющей своё обоснование только в отношении к секуляризированной государственности — именно на отрицании этого формировалась ранняя консервативная мысль.
И тем не менее, проходит несколько десятков лет, и поражение во Франко-прусской войне оборачивается для французского общества перенятием консервативной католической средой риторики и лозунгов французского национализма. Ещё пара десятков лет — и дело Дрейфуса знаменует настоящее слияние консервативной и националистической идеологий в политической жизни Франции. Правда, как и в 1870-х, узлом этого союза была сама французская государственность, уже вполне национальная, но оттого не ставшая менее значимой для консервативно настроенных политиков и писателей.
Этот характер союза, а не синтеза консерватизма и национализма, во многом остался свойством европейских т.н. гражданско-территориальных наций и впредь. Даже современные крайне-правые политики Франции (тот же «Национальный фронт»), ни на шаг не отступая от классических принципов французского национализма, оставляют впечатление силы, лишь использующей национальную идеологию для достижения целей, находящихся вне неё.
Значительно теплее оказались отношения национализма и консерватизма у немцев и части славян — правда, это был уже другой национализм, имеющий этно-культурные основания.
Его открытый манифест, каковым стали «Речи к немецкой нации», прочитанные И.Г. Фихте в Берлинском университете во время французской оккупации, изначально заложил основы для глубокого национал-консервативного синтеза, невозможного во Франции. Противопоставление французскому обществу-Gesellschaft`у, как скреплённого только формально-правовыми узами, немецкого Gemeinschaft`а, духовно сплочённой общины, открыло в идее нации тот компонент, который заставил искать её обоснования в истории и культурном наследии, в традициях, значимость которых оказалась чуть ли не определяющей.
Прошло несколько десятилетий, и убеждённый консерватор Отто фон Бисмарк стал отцом единой немецкой нации.
Конечно, отношения национализма и консерватизма в немецкой истории были не такими уж и гладкими, возможно, даже более сложным и болезненным, чем в той же Франции, но принцип т.н. «восточного национализма», «этнонационализма», с необходимостью адаптирующего значительную часть консервативной мысли, актуален и по сей день.
Русские аналоги этих европейских течений, имея основания во французской просвещенческой мысли, стали оформляться уже под господствующим влиянием немецкой философии и политики. Даже исходный импульс для их появления оказался во многом схожим.
У нас принято выводить историю русского консерватизма из реакции российской аристократии на события Французской революции, но представляется, что всё же от простой реакции до начал собственно консервативной мысли Россия перешла благодаря воздействию на неё наполеоновских войн, и особенно событий 1812 года. И здесь консерватизм не был ответом на разрушение основ сословного строя, низвержения монархии, ущемления прав старой аристократии или секуляризации всех сторон общественной жизни. Скорее, он был реакцией на попытку навязать подобные изменения извне, а оттого ранняя консервативная мысль сама собой устремлялась к поиску оснований для собственно русской инаковости. Как позже написал В.В. Розанов, «все мы национальны были при Александре I, а во время войны 1812 года сделались и «националистами»[1].
До открытых деклараций действительно националистической мысли в политике русскому обществу жить ещё почти сотню лет, однако уже тогда были заложены важнейшие свойства русской мысли о нации. Либерализм никогда не имел здесь приоритетного права на национализм, а консервативное течение изначально оказалось в тесной с ним связи.
Мотив защиты русского общества от разрушающих его устои западных влияний, вызванный к жизни событиями начала XIX века, довольно быстро перебросился на события вековой давности — на начало XVIII века, период петровских преобразований. Основы социально-экономической жизни русского народа в эпоху вскоре после Французской революции никак особо задеты не были, а вот основы культурного бытия были сильнейшим образом изменены именно при Петре. Так, русская консервативная мысль оказалась в значительной степени запоздалой реакцией на события более чем столетней давности, а потому приобрела свойства преимущественно культурологической.
На этой же основе становился и дискурс русского национального своеобразия, зачаток националистической мысли. Образцы русскости, подлинного национального бытия, оказались спрятаны в седине былых эпох, а уже само это делало русскую национальную мысль скорее ретроспективной, чем откровенно прогрессистской, как во Франции. Её характерной чертой стала не тяга к секуляризации общества, а наоборот, пристальное внимание к основам православного вероучения.
Однако, в самом по себе присутствии национальной тематики в консервативной мысли вряд ли можно всегда усматривать собственно ростки русского национализма.
Первой действительно сущностной попыткой осуществить русский национал-консервативный синтез можно признать славянофильское течение, которое основное внимание переключило с традиционных форм государственности на собственно формы народности. Даже обоснование царской власти давалось уже через факт избрания её народом, что де-факто тождественно учреждению государства нацией и понятию национального суверенитета. Характерно, что сама форма государственности представлялась уже не столь важной, она была служебной по отношению к народности. К примеру, И.С. Аксаков, отвечая К.Н. Леонтьеву, писал: «Чёрт возьми это государство, если оно стесняет и мучает своих граждан!»[2]
Приоритет народа — чисто националистическая мысль. При этом стоит отметить, что народность для славянофилов вытекала не из гражданства, а из православия.
Ещё одна попытка осуществить национал-консервативный синтез была предпринята С.С. Уваровым. В его знаменитой формуле «Самодержавие» оказалось отодвинутым на второе место после «Православия» (то есть форма правления поставлена после религиозно-культурной традиции), а к ним добавлен такой оригинальный и по сей день во многом загадочный элемент как «Народность». Являясь модификацией старого лозунга «За Веру, Царя и Отечество!», уваровская триада заменила традиционное понятие «Отечества» на новое и во всех смыслах оригинальное. Народность становилась не результатом единства православной церкви, царской власти и общего отечества, а самостоятельным началом, необходимым элементом легитимности всей системы. Впрочем, таким элементом, глубокая теоретическая разработка которого так и осталась несовершённой.
Однако за этим относительным национал-консервативным синтезом скрылось по сути поглощение официальной консервативной идеологией собственно националистической мысли. К началу ХХ века, когда сложились реальные основания для собственно русской революции, для крушения старых устоев социальной и государственной жизни, русская мысль о нации оказалась настолько растворена в консерватизме, что реформенное и революционное движения по сути так и не смогли приобрести национального характера. Уже в конце 1920-х гг. Георгий Федотов писал[3]:
Для интеллигенции русской, т.е. для господствующего западнического крыла, национальная идея была отвратительна своей исторической связью с самодержавной властью. Всё национальное отзывалось реакцией, вызывало ассоциацию насилия или официальной лжи. Для целых поколений «патриот» было бранное слово. Вопросы общественной справедливости заглушали смысл национальной жизни.
Примерно то же находим у Петра Струве[4]:
Мы потерпели крушение государства от недостатка национального сознания в интеллигенции и в народе. … Мы потеряли чувство государственности и не нажили себе национального чувства. … Россию погубила бессознательность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации.
Крах государственности оказался и крахом официальной «народности», оказавшейся в общественном сознании от неё неотделимой. XIX век, бывший веком национализма в Европе, стал веком консерватизма в России, а относительная слитость протонационализма с консерватизмом на деле погасила условия для оформления собственно националистического направления мысли. Не случайно для наиболее сильной попытки его всё же создать — деятельности с 1908 года Всероссийского национального союза, — была характерна принципиальная привязанность к либеральной идеологии, прогрессистскому мышлению и общий западнический настрой. Вся традиция русского консервативного национализма оказалась мало актуальной в связи с общим отрицанием охранительной идеологии старой системы. «Дух времени в Европе — национализм, и следовательно… мы стоим перед необходимостью открыть в России эру национализма»[5].
Впрочем, вряд ли можно говорить о наличии у деятелей ВНС единой общей идеологии: их взгляды отличались большим разнообразием, в том числе и в отношении консерватизма. А.И. Савенко даже постулировал неразрывную связь национализма с консерватизмом[6]:
Что такое национализм в направлении действий? Это прежде всего — консерватизм. … Национальные черты народа, национальный уклад жизни, его быт, характер учреждений и т.д. создаются в течение многих, преемственной работой сменяющих друг друга поколений. … Национализм, как истинная культура, невозможен без консерватизма.
Но даже такой мыслитель как М.О.Меньшиков, видимый из нашего времени скорее как оплот консерватизма, предлагал трактовку уваровской триады как стадиально-эпохальную, обозначая под «Православием», «Самодержавием» и «Народностью» этапы развития русского народа, тождественные западным «Католицизму» (т.е. Средневековью), «Абсолютизму» и «Национализму»[7]. Православие и Самодержавие — в прошлом, наступил век Народности. Идеологи ВНС как бы восполняли тот недостаток в России собственно либерально-националистического движения, которое было во Франции в эпоху её великой революции. Да, это был тоже «восточный», духовно-культурный национализм, только теперь он представал гораздо более теоретически осмысленным и сдобренным свойственной эпохе расово-биологической теорией. Идея национальной и гражданской свободы затмевала задачи поиска национал-консервативного синтеза.
Революции начала века были не национальными. По-настоящему активно националистический элемент в них был привнесён лишь большевиками, но он не был русским.
Ленинская теория различения национализма больших и малых народов (из которых первый в лице русского должен подавляться, а второй стимулироваться), широко открыла дверь идеям национального бытия перед всеми народами Российской Империи, за исключением русского.
К концу ХХ века русские оказались единственным народом европейской части света, не имеющим своей национальной государственности и даже институтов культурного самоуправления.
Между тем, к началу XXI века в России полностью уничтожена традиционная культура. И относится это ко всем слоям общества: от разорённой деревни до выбитой аристократии. Последние удары были нанесены в 1990-е гг., и современный русский консерватизм становится уже как реакция на события этой эпохи.
Консервативное течение мысли в таких условиях приобретает характер, в чём-то схожий с новым популярным литературным жанром «фэнтази». Если трактовать «Православие» в уваровской триаде как обозначение культурно-религиозной традиции народа, то приходится признать, что уже трудно говорить о её сохранении, но лишь о воссоздании.
Консерватизм призван к сохранению идентичности, внутрикультурной тождественности членов общества, к трансляции основ его цельности. Но у современного русского населения нет цельной идентичности, а значит нет и не может быть цельного консерватизма. Консерватизм отсылает к традиции, а традиции часто имеют прописку в той или иной эпохе. Русская история не раз разрывалась, рвалась традиция, происходили огромные культурные мутации. Дискретность русской истории обусловливает дискретность консервативных идей в России.
Задача сохранения культурной самобытности у нас предстаёт как задача её воссоздания. А вариантов здесь много, и все несовершенны.
Следовательно, актуальной задачей для русского движения является не создание общего консервативного учения (программы), а конструирование консервативного дискуссионного поля, создание структуры консервативной мысли в России, её внутреннее идейное размежевание.
Национализм и отношение к нему — это одна из компонент, один из факторов этого размежевания.
Последнее время всё более обозначается право-консервативное течение, которому свойственна тяга к наиболее чистым образцам русской консервативной и церковной мысли. При активной артикуляции в нём национальной темы главный мотив и вектор его развития — то, что чаще всего называется российской имперской традицией. Этому течению чужда собственно националистическая мысль. Традиционалистская концепция государственности, как она, например, была представлена в трудах святителя Филарета, митрополита Московского, прекрасно демонстрировала и тогда, и сейчас невозможность совмещения самодержавных и церковных оснований государственной системы с модерными формами секулярной нации. И вряд ли можно не приветствовать формирование в России такого радикально-традиционалистического течения, роль которого для воссоздания русской идентичности должна быть очень немаловажной. Однако национальная политика, которую К.Н.Леонтьев называл «орудием мировой революции», во многом остаётся вне теоретического поля этого течения.
Национал-консервативный синтез, потребность в котором ощутима уже очень многими — это задача иного, лево-консервативного движения, общие черты которого только последнее время начинают проступать.
Русский национал-консерватизм с неизбежностью является левым консерватизмом, так как имеет значительный модернистский заряд. Задача формирования русской нации, адекватных современной эпохе международных отношений национальных форм бытия, совмещённая с необходимостью глубокого самопознания, возрождения традиции, воссоздания расколотой и фрагментированной идентичности — настоятельные требования времени. Работа над таким синтезом тем более актуальна, что, фактически, на уровне культурных чаяний общества он уже произведён: потребность в становлении национальных форм власти совмещается с тягой к оживлению русской традиции, цельного русского самосознания.
Помимо уже обозначенной границы справа у такого движения есть и гораздо более конфликтная граница слева — это современный «российский национализм», национализм, слепленный по лекалам старых франко-американских образцов. Для российских националистов есть данность гражданской общности современной РФ, есть понятие о принципах гражданско-территориальной нации, есть понятие о её воле, заключённой в электоральной численности. Этот национализм не нуждается в традициях, боится истории и враждебно воспринимает русскую идентичность. Он может быть в союзе с российским же «ситуационным» консерватизмом правящих сил, но никогда не будет способен к национал-консервативному синтезу. К нему применима та самая критика, которую обратил к подобным идеям Фихте в оккупированным французами Берлине. Общность, скреплённая формально-юридически, не имеющая внутренней духовной сплочённости, не имеющая священных границ, не мобилизующая свою древнюю идентичность и свои традиции, внутренне слаба. Заменяя всё это на простые процедуры демократии, она, по сути, сама себя отрицает.
Как очень точно подметил в своё время Д. Муретов[8], «последовательный демократизм должен дойти до полного устранения самого понятия народа, а, следовательно, должен отказаться и от этого слова». И мы уже знаем, что его теперь заменяет понятие «электорат».
Фактически официальный статус этой идеологии делает её важнейшим объектом критики со стороны этно-культурного национализма и ставит задачи национал-консервативного синтеза ещё острее.
Пока что русский народ изъят только из российского законодательства, но процессы его плавки в новом российском «этническом котле» впечатляюще масштабны. В Лету может кануть и третий элемент классической триады — сама русская народность.
[1] Розанов В.В. Князь Е.Н.Трубецкой и Д.Д.Муретов // Колокол, 1916, 12 августа. С.148.
[2] См.: Леонтьев К.Н. Моя литературная судьба // Литературное наследство. Т.22-24. 1935. С.457.
[3] Федотов Г.П. Будет ли существовать Россия? // О России и русской философской культуре. М., 1990. С.452.
[4] Струве П.Б. Размышления о русской революции // Струве П.Б. Избранные сочинения. М., 1999. С.272.
[5] Герасимов Н.И. В защиту русского национализма: Доклад, читанный 9 января 1912 г. М., 1912. С.15, 46.
[6] Савенко А.И. Думы и настроения. Культурный консерватизм // Киевлянин, 1912, 1 марта.
[7] Меньшиков М.О. Письма к ближним. СПб., 1908. С.127-129, 136-139, 153-155.
[8] Муретов Д.Д. О понятии народности // Русская мысль, 1916, № 5. С.195.
