От редакции. Сегодня мы публикуем эксклюзивный фантастический рассказ Михаила Харитонова, написанный в день выборов специально для сайта АПН.
Автор призывает читателей не воспринимать текст как политическую аллегорию, или, тем паче, политическую агитку. Речь идёт исключительно об атмосфере, окружающей те или иные исторические события. Передать атмосферу – вот что было единственной задачей автора.
Действие происходит в несуществующей стране. В тексте не содержится упоминаний о реальных лицах, организациях и т.п. Все совпадения случайны.
2017 год, 11 ноября. Слабийская Республика, г. Пьех, уездный центр.
– Короче, — завершил свою речь господин-товарищ Моче Грушович, рубя ладонью воздух. — Единая Партия поставила перед нами задачу — семьдесят три процента. И мы должны эту задачу выполнить. В противном случае будут приняты самые решительные… последствия, — вырулил Грушович фразу, после чего сошёл с трибуны.
Сидевший в первом ряду уездный голова, товарищ-господин Зудо Моркович брезгливо поморщился. Он был функционером старой школы и помнил, как надо делать дела. Перед активом нельзя ставить конкретных задач: это означает брать на себя ответственность, тем самым подставляя старших товарищей. Конкретные задачи нужно обсуждать в личном разговоре с ответственным лицом, причём не прямо, а намёками. Скажем, так: «Задача стоит серьёзная. Там наверху считают, что процент брака у вас слишком высокий. Вообще, брак больше двадцати процентов — это абсолютно неприемлемо. Двадцать процентов — тоже неприемлемо. Нужно, чтобы все поняли — Партия больше не допустит срыва политического процесса. Все чтобы поняли и осознали: время развала прошло, наступило время порядка. Тридцать процентов брака — это не порядок. Двадцать девять — тоже. Ну, дальше сами думайте». Вот так должен был бы поговорить Грушович с Морковичем. А вот он, Моркович, уже должен орать на актив: «Восемьдесять пять процентов! Восемьдесят три, ёрш твою медь, как хотите, так и делайте, но чтобы было восемьдесят процентов! За семьдесят девять буду вешать! Или нас всех утопят в параше и правильно сделают! За каждый недополученный процент с нас сдерут по шкуре, и будут совершенно правы! Потому что работать надо, работать, мля, с людьми, а не задницы греть…» Ну и так далее, в традиционном стиле начальственной распеканции… Это он умел, более того — любил.
Тем не менее, задача была поставлена, и поставлена достаточно чётко. Единая Партия требует семьдесят три процента. Это абсолютно нереальная цифра, не просто нереальная, а именно что нереальная абсолютно. Четырнадцатый уезд даже в самые лучшие годы — когда вся страна буквально молилась на нового Протектора — не давал больше пятидесяти процентов. Когда же всё пошло по старой колее, процент неуклонно снижался, пока не упёрся в нижнюю планку, удерживаемую за счёт обычных способов… С другой стороны, никто ничего от Четырнадцатого уезда и не ждал. Какие бы цифры там наверху не рисовали, а Четырнадцатый уезд есть Четырнадцатый уезд. Слабацкое население в нём зашкаливает за восемьдесят процентов, несмотря на все усилия по мультикультуризации. Но, в конце концов, это же регион-донор. В отличие от соседних национальных протекторатов, которые успешно дают проценты, но из госказны сосут, как голодные пиявки. Кто-то же должен давать средства в казну — хотя бы на то, чтобы кормить те же протектораты. Кто-то работает, а кто-то обеспечивает стабильность. На этом естественном симбиозе построена наша уникальная государственность, так всегда было, и при императоре, и в составе союза, и сейчас…
Ну да ладно, привычно подумалось Морковичу. Если Грушович даст ему достаточно средств и полномочий, можно будет вытянуть процентов тридцать, ну тридцать пять. За полтинник, если получится, ему должны памятник поставить. Конечно, вместо памятника будут неприятные объяснения в высоких кабинетах, но это его работа. Собачья работа, если честно.
Во внутреннем кармане пиджака заиграл государственный гимн Республики. Моркович четрыхнулся про себя, но мобильник вытащил. Государственный гимн играл только в том случае, когда звонок шёл с самого верха.
* * *
– Товарищ-господин Моркович? — курлыкнула в трубочке секретутка. — С вами сейчас будет говорить господин-товарищ Репкович.
В трубке заиграла какая-то зудливая телефонная музычка.
Моркович встал и вышел, не обращая внимания на вытянувшуюся рожу Грушовича. Звонок замглавреспублики был, вообще-то, событием экстраординарным. Моркович удостаивался подобной чести где-то раз в месяц — и, честно говоря, рад был бы, если бы это случалось раз в год. Потому что звонок Репковича всегда означал одно: неприятности.
Когда уездный голова вышел в коридор, зудливая музычка, наконец, кончилась.
– Ну здравствуй, — начал Репкович в своей обычной манере. — Ты Грушовича послушал?
– Слушал, — вздохнул Моркович, подумав вдруг о том, что прожжённый мерзавец Репкович не лишён определённых достоинств. Например, нутряной демократизм. Репкович был деревенским — из какого-то крохотного приморского села — и городские куртуазные манеры презирал. Он мог съесть человека живьём без соли, но зато общаться с ним будет без церемоний.
– Короче. Ты, небось, думаешь, что насчёт процентов — это всё лажа и туфта, как обычно. Наберёшь свои тридцать, повозят тебя харей по тёрке, и будет всё нормалёк. Так вот, этого теперь не будет. С тебя семьдесят три процента. И ты их обеспечишь.
– Не обеспечу, — твёрдо сказал Моркович. — Пятьдесят максимум. Это если очень извернуться. И мне нужны средства…
– Не, ты не понял. Или ты делаешь семьдесят три процента. Или идёшь под суд по обвинению в коррупции. Это, — в голосе Репковича послышалось что-то, отдалённо похожее на неловкость, — не я решил. Это решил лично Протектор. Лично, по всем начальникам уездов. Тебе нарисовали семьдесят три процента. Если их не будет… я тебе уже сказал.
– Я не могу дать се… — начал было Моркович.
– Да знаю я, — Репкович издал странный звук, как будто сплюнул. — Но процент ты должен дать. Иначе ты, считай, покойник.
Зудо Моркович выронил мобильник, сел на пол и обхватил голову руками.
* * *
Многокультурная Республика Слабия считалась европейским государством — к сожалению, балканским, но всё-таки европейским. Во всяком случае, она входила в евроструктуры — например, в Европейскую Комиссию по Сотрудничеству и Стабильности (известную как Евро-СС). В приличные организации Слабию, разумеется, не пускали — у государства был плохой исторический бекграунд. Когда-то Слабия — некогда называвшаяся Славией — была мощной славянской империей, практически объединившей юг Евразии и алчно вглядывающейся в Европу. Но после всех передряг двадцатого века от империи остался жалкий обрубок, не сохранивший даже своего названия — после перехода на латиницу Славия стала называться Slabia, в угоду западным партнёрам. Все сколько-нибудь интересные территории — Сорбия, Славония, Словация, равно как и ряд мусульманских земель, типа Чернозверии и Чуркетского края — получили независимость. Впрочем, и сама Многокультурная Республика пераманентно находилась на грани распада, и только мощная вертикаль власти удерживала её на этой грани. Злые языки говорили, что последнее выражение можно толковать двояко — но с определённого момента злым языкам в Слабии воли не давали.
С точки зрения государственного устройства Слабия представляла из себя что-то вроде рыхлой конфедерации, разделённой на уезды и протектораты. В уездах жило коренное население страны. Раньше оно называлось славянским, но руководство Слабии этого слова боялось, и предпочитало эвфемизм «многокультурные слабийские граждане» или просто «слабаки». На слабаках лежала почётная обязанность кормить национальные протектораты, где жили разные национальные меньшинства, а также начальство. Национальные протектораты, населённые многокультурными меньшинствами (в просторечии националами), были важным фактором поддержания стабильности. Например, националы непрерывно шантажировали слабаков, не растерявших остатки государственного чувства, перспективой распада страны — если страна перестанет их кормить. Начальство разводило руками и увеличивало федеральные трансферты — в результате чего уезды оставались нищими, а нищета слабаков была важным фактором стабилизации государственности. Далее, националы терроризировали слабаков, в том числе и на уездных территориях — что заставляло бедолаг жаться к власти, которая одна могла их защитить. Националы составляли значительную часть мелкого начальства, не любящего слабацкое население и оттого особенно жестокого и алчного. И наконец, национальные протектораты несли основную электоральную повинность — давали голоса.
Международное сообщество заставляло Слабию делать вид, что она является демократической страной. Разумеется, это было сделано в порядке издевательства — как медведя заставляют плясать на кривых лапах. Руководство Слабии это прекрасно понимало, но, тем не менее, вынуждено было, чертыхаясь и плюясь, играть в эту игру: иначе страну исключили бы из Евро-СС и иных международных организаций, а слабийское руководство перестали принимать в Лондоне и Вашингтоне. Самое же неприятное было то, что коренное население, бывшие славяне, и в самом деле проявляли интерес к демократическим процедурам. Все объяснения, что демократия неорганична для уникальной слабийской государственности, работали только в национальных протекторатах — где она и в самом деле не приживалась. Дурацкие порывы коренного населения устроить какие-нибудь «честные выборы» и тому подобную ерунду приходилось давить — но не прямо, а косвенными средствами, стараясь не давать европейцам лишний повод позубоскалить. В результате чего половина госбюджета шла на обеспечение электорального процесса, и расходы только росли — поскольку росли электоральные потребности власти.
В последние годы всё стало совсем тяжко. Система власти в Слабийской Республике окончательно приняла традиционный для неё вид: одна партия (которая, после нескольких переименований, так и стала называться — Единая Партия) во главе с Протектором Конституции (такой титул носило первое лицо в государстве) взяла на себя всю ответственность за дальнейшее развитие страны.
Для того, чтобы эту ответственность удержать, Единой Партии требовалось подавляющее большинство парламентских мест. Подавляющее, так как масшаб замысленных преобразований был таков, что даже карманные партии, голосующие так, как угодно было Протектору, могли взбрыкнуть.
Для получения полного контроля над законодательными органами Партии требовалось не менее чем простое большинство. Пятьдесят один процент, если быть точным. Партийные идеологи, сочтя усушку, утруску и непредвиденные обстоятельства, спустили руководителям территориальных единиц — уездов и протекторатов — уточнённые цифры. С протекторатов требовалось девяноста пять или девяноста восемь процентов голосов, с уездов — традиционно поменьше. Но ненамного: для того, чтобы гарантированно выйти на полтинник, нужно было поставить задачу на семьдесят.
Семьдесят три процента — такова была разнарядка по Четырнадцатому уезду, утверждённая лично Протектором.
* * *
– Ну что у нас там? — Моркович вытянул шею, попытавшись глянуть в бумаги.
– Ну что… — протянул советник Морковича, господин-товарищ Пипо Помидорич, копаясь в бумажных листках. Вообще-то у нас всё довольно паршиво. Военную часть с нашей территории в прошлом году вывели. А оттуда шло сто процентов. Потом село… С села мы всегда брали девяноста, там люди ситуацию держат.
– Ну, ну? — поторопил Моркович. — Так что с селом-то?
– Вымирает, — развёл руками Помидорич. — Народишко пьёт, разбегается… Националы, конечно, селятся, но мало. Там же работать надо. В общем, обычный процент мы оттуда возьмём, но всё равно…
– А заводы, предприятия? С них хороший процент идёт… — Моркович аж привстал.
– «Слабийские турбины» закрылись в прошлом году. На «Слабийском текстите» работают китайцы. Они не граждане, — Помидорич развёл руками.
– Так сделайте их гражданами! — рявкнул Моркович. — Быстро раздайте паспорта и на участки. Нет, лучше не так: проголосовал — получи паспорт. Это сработает.
– Ну… — с сомнением протянул Помидорич. — Всё равно их там мало.
– Это не разговор. Мало, не мало — это процент. Берём. Что ещё?
– А, вот, есть крупный госпиталь. Двести коек. Правда, туда придут наблюдатели… Будет неприятно.
– К чёрту. Больные — они и есть больные. Ставь сто процентов. Наблюдателей в шею. Скажите, что у нас карантин.
– Ладно. Что ещё? Неужели нет никаких военных объектов?
– Ну… — Помидорич зашелестел бумагами. — Есть одна военная база. Но вообще-то её лучше не трогать. Официально её не существует. Это всё-таки объект Минобороны.
– Плевать. Пусть голосуют.
– Там всего двадцать человек работает, — извиняющимся голосом сказал Помидорич.
– Что за фигня? — поморщился Моркович. — На серьёзной военной базе должно быть как минимум сто человек. Техника, то-сё.
– У них, — пояснил Помидорич, — техника очень специфическая. Остатки имперского величия, так сказать. Мы, конечно, официально подписали всякие бумажки, что больше такого не разрабатываем, но образцы…
– Образцы чего? — не понял Моркович.
– Того самого, — Помидорич гаденько ухмыльнулся. — Если чего… проблемы какие с европейцами… они там долго не прочихаются. Карантин будет по всему континенту.
– Карантин… — Моркович уставился невидящими глазами куда-то в потолок. — Карантин… А что, это идея.
* * *
– Очень рискованно, — сказал человек в сером.
– Мне всё равно, — сказал человек в чёрном. — У нас есть задача, её нужно выполнить. Вы можете предложить другой способ?
– Вообще-то нет, — ответил человек в сером. — Я бы и до этого не додумался. Но может сработать.
* * *
– Это, что-ли? — покупатель скривился. Пробирка была грязной, а герметик на пробке еле держался.
– А то сами не знаете? — огрызнулся парень. Он нервничал — то ли боялся, что возьмут за жопу, то ли, что обманут с деньгами.
«Деньги», — решил покупатель. «Такие боятся только одного — чтобы не кинули с бабками. Слизняк. Грёбаные либерасты сами себе вырыли могилу, поставив на таких».
Он глотнул кофе из чашечки. Кофе был так себе.
– Ээ, так как с бабками? — лицо парня стало совсем нехорошим, — Мы так не договаривались, брателла. Товар — деньги.
– Погодь, не сепети, — покупатель рассматривал приклеенную к пробирке полоску бумаги. — Ты в сто шестьдесят второй это взял?
– Слышь, командир, давай деньги, — парень был явно на взводе, — и кончай базар. — Я усрался, пока вёз эту заразу.
Надпись на пробке была правильной. Покупатель поднял пробирку и посмотрел на свет. На самом дне болталась неприятная на вид мутная жидкость.
Парня передёрнуло. Он открыл рот, чтобы сказать что-то ещё, но покупатель толкнул его ногой под столиком. Тот сообразил, небрежно положил руку на колено, чуть просунул под скатерть, поискал, нашел, пересчитал прямо под скатертью (шорох новеньких сотенных гринов раздавался, кажется, на всю кафешку), не доставая руки, и так же, не глядя, сунул в карман джинсов.
– Настоящие, брателла? — осведомился он для порядка. — Смотри, ваши шутить любят...
– Вчера нарисовали, — буркнул покупатель, — хватит гнать, задаток, небось, уже просадил...
Парень ухмыльнулся.
– Ну чё, поехал я, — он начал выкарабкиваться из-за столика, —сейчас дёрну отсюда. Километров так на дцать... — парень прищурился, и покупатель понял, что километров он запланировал себе много, — давно я не видал свободной Европы.
«Себя бережёт» — с отвращением подумал покупатель. «Он же действительно думает, что это какая-нибудь чума... или что похуже. И всё равно взялся добыть. Вот такие вот оружие чернозверцам продавали. И так же считали деньги. И тряслись, чтобы не кинули. А потом, того... в Европу. Хотя зачем им в Европу…»
– Смотрю я на вас, молодой человек, — с удовольствием сказал он, — и думаю: а чего тянуть-то? Сейчас и откроем пробирочку...
«А ведь он сейчас поверит», — решил покупатель про себя. «Он же не знает, как это делается на самом деле».
Покупатель подковырнул ногтем рыжий герметик, потом ещё раз. Парень задвигался быстрее, в глазах появился нехороший огонёк. «Он сейчас догадается, что я могу быть и психом» — покупатель мысленно сделал оговорку, — «то есть он вообще считает нас психами, но сейчас»...
– Так что, брателла, — покупатель передразнил гнусавый выговор своего недавнего собеседника, — опробуем товарец?
Парень был уже у дверей. Он не огрызнулся. Ему просто хотелось уйти отсюда как можно скорее.
* * *
Эпидемия началась за неделю до всеслабийских парламентских выборов.
Первые случаи заболевания были замечены в городе Пьех, центре Четырнадцатого уезда. Симптомы апоминали грипп, но развивались быстрее. Уже через четыре часа после появления первых больных толпы людей штурмовали аптечные киоски, скупая или просто требуя противогриппозных препаратов. К полуночи в городе началась паника, пришлось прибегнуть к помощи внутренних войск.
На следующий же день, с похвальной оперативностью — чем слабийские власти никогда не отличались — по местному телевидению выступил начальник уезда Зудо Моркович. Он признал факт массового и стремительного распространения неизвестного заболевания, призвал население к спокойствию и объявил о чрезвычайных мерах. В город были введены части Министерства по Чрезвычайным Происшествиям, усиленные отрядами полиции. Въезд и выезд были блокированы.
Через некоторое время поступили новости — одна хорошая, другая плохая. Первая гласила, что неизвестная болезнь и в самом деле оказалась разновидностью гриппа, только сильно мутировавшего под влиянием неизвестных факторов, и не является стопроцентно смертельной. В принципе, нормальный медицинский уход и экспресс-дозы антибиотиков снижали вероятность летального исхода до пятнадцати процентов.
Плохой новостью было то, что проклятая болячка, несмотря на все принятые меры, распространилась за пределы города: были зафиксированы первые случаи заболевания в уездных сёлах.
* * *
Господин сопредседатель Европейской Комиссии по Сотрудничеству и Стабильности в регионе Руперт Кайлер с отвращением держал телефонную трубку двумя пальцами. Таким жестом держат жабу или какую-нибудь другую отвратительную тварь, не ядовитую, но мерзкую.
Из трубки доносился голос слабийца-переводчика. Господа-товарищи из этой страны, как правило, не знали человеческих языков и бухтели на своём орочьем наречии. Те же, кто пытался говорить по-человечески, делали это так, что лучше бы уж и не начинали. Чего стоил один этот акцент… Разумеется, Руперт Кайлер не был ксенофобом. Он любил французский акцент в немецкой речи, который напоминал ему об осеннем Париже. Руперт Кайлер обожал Париж и вообще французскую культуру. Он терпимо относился к английскому выговору и даже находил его забавным. Венгры и поляки коверкали язык по-своему, но и в этом тоже была своя изюминка. Но слабийцы сами по себе были настолько неприятным народом, что их выговор чрезвычайно коробил чувства господина сопредседателя.
Однако делать было нечего. Евро-СС была организацией, созданной для контроля над остатками Славийской империи. В дальнейшем выяснилось, что слабаки отлично контролируют себя сами, стоя обеими ногами на собственных яйцах, чтобы не подниматься. Тем не менее, вопросы, касающиеся безопасности Европы, традиционно решались через Евро-СС.
На сей раз вопрос был крайне неприятен. Похоже, у этих идиотов разгерметизировалась какая-то военная база с биологическим оружием. В общем-то, на этом можно было сыграть, организовав всеевропейскую трясучку по поводу ужасного положения дел в слабийской армии, а заодно и потребовав полной ликвидации таковой. С другой стороны, возникали нехорошие вопросы к самому Евро-СС, который не так давно направил на Самый Верх (господин Кайлер старался даже не думать об этих структурах) доклад, в котором утверждалось, что военно-политический потенциал Слабии равен нулю. Могли последовать неприятные вопросы с Самого Верха. Ещё хуже было то, что его собеседник на том конце провода прекрасно понимал щекотливость положения господина Кайлера.
– Давайте так. Мы даём вам гарантии, что эпидемия не перекинется ни на одну европейскую страну, — грубо, коряво звучали слова в трубке. — Вы, в свою очередь, не суётесь к нам. У нас выборы, нам только ваших наблюдателей не хватало.
Человек на том конце трубки был очень груб, но понятен. Господин Кайлер, во всяком случае, хорошо его понимал.
– И вы признаёте наши выборы законными, — гнул свою линию голос в трубке.
– Я не могу давать подобные обещания, — осторожно сказал господин Кайлер. Он понимал, что с этими варварами нужно держать ухо востро и никогда ни на что не соглашаться сразу.
– И направите нам гуманитарную помощь, — как ни в чём не бывало прозвучало из трубки. — В евро перечисляйте, please.
Кайлер выронил трубку. Наглость слабийцев переходила всякие границы. С другой стороны, общение с дикарями было его работой. Собачьей, если честно, работой.
Он вздохнул и поднял трубку, настраиваясь на долгий, неприятный разговор.
* * *
Менько Морошкович попал в больничку ещё здоровым. Его взяли на улице: он чихнул, подскочили патрульные в масках, показали какой-то документ, и через час Менько уже трясся в кузове полицейского драндулета.
Он не спорил: долгая жизнь научила его, что с полицией лучше не связываться. Хотя сидеть рядом с больными было неприятно. Но чего уж теперь-то: попала собака в колесо — пищи, а беги. К тому же Морошкович был крепкий слабак и имел большой опыт выживания в некомфортных условиях.
Заболел он, похоже, уже на территории больнички. Не подцепить заразу там было невозможно — там заражались все. Если не воздушно-капельным путём, так через миску с баландой. Кормили там неплохо, а вот с мытьём посуды были проблемы. Миски, правда, бросали в хлорку — что делало жратву несъедобной, но поганый вирус не убивало.
Первый приступ болезни он переходил на ногах. Всё тело болело, ломало, температура поднялась до тридцати девяти, но коек не хватало, так что пришлось как-то обходиться. Но Морошкович был крепкий слабак и перенёс хворь на ходу. Хорошо хоть лекаришки вовремя вкалывали лекарства.
Второй приступ, возвратный, свалил его всерьёз. Он не мог ходить, а когда упал, то надудолил под себя лужу. Было ужасно стыдно — крепкий мужик, и так опозориться перед людьми. Врачи его отругали, но положили в палату на освободившуюся койку.
Ночью начался бред. Ему казалось, что какие-то призрачные фигуры требуют от него подписать какие-то бумаги. В бумагах было отречение. От чего именно требовалось отречься, Морошкович не понимал. Он только знал, что подписывать ничего нельзя: это ему говорил дядя, отсидевший в сороковые годы по ложному обвинению пять лет. А мог бы отсидеть и все пятнадцать, если бы подписал на следствии кое-какие бумажки. Дядин рассказ произвёл на Морошковича сильное впечатление.
Фигуры ушли, потом вернулись. Кто-то прошептал ему на ухо: «Подпиши, дурак, не то без лекарства останешься. Жить-то хочешь, дурашка?» Но он не понял, о чём речь, и мотнул головой.
Наутро он пришёл в себя. На соседних койках лежали трупы: похоже, он остался в палате один.
В полдень пришёл врач. Удивился, но распорядился принести ему горячий бульон. А также сообщил, что ночью он, Морошкович, проголосовал на выборах за Единую Партию.
Менько удивился. Он никогда в жизни не ходил ни на какие выборы. Видимо, он был не в себе.
– Не считайте меня, пожалуйста, — попросил он врача. — Я, наверное, бредил. Я не хотел ни за кого голосовать.
– Хорошо, — сказал врач, почему-то оглядываясь. — Но тогда тебе надо долечиться. Нам не нужны неприятности, — двусмысленно добавил он.
У доктора тоже была работа. Собачья работа, но он её любил. Тем более, что в Четырнадцатом уезде высокооплачиваемой работы для коренного слабака не было. Доктор это понимал — и не хотел лишаться места. Поэтому он больше ничего не сказал Морошковичу. Если человек не понимает, где живёт, значит, он ошибся с местом рождения.
Менько исправил эту ошибку к вечеру, когда его скрутил третий приступ. Всё-таки он был недостаточно крепкий слабак.
* * *
В день выборов подавляющее большинство населения Четырнадцатого уезда находилось в спешно развёрнутых больничках, полевых госпиталях, или просто в изолированных от внешнего мира населённых пунктах, охраняемых войсками Министерства по Чрезвычайным Происшествиям.
Тем не менее, режим строгого карантина не помешал торжеству демократии. Население, воочию убедившись в пагубных последствиях хаоса, сделало правильный выбор, проголосовав за стабильность и порядок. Единая Партия получила семьдесят четыре процента голосов избирателей уезда.
Подсчёт голосов из больниц, госпитальных пунктов и карантинных поселений осуществлялся с соблюдением всех норм биологической защиты сотрудниками МЧП и полицейскими частями. Западные наблюдатели добровольно отказались от участия в подсчёте голосов, опасаясь заражения. Власти Многокультурной Республики публично выразили сожаление по этому поводу.
Через неделю после окончания выборов эпидемия пошла на спад. В этом сыграла свою роль помощь Европейского Союза: своевременно поступившая через структуры Евро-СС гуманитарная помощь оказалась очень кстати. Как и вовремя созданная в Женевском медицинском центре вакцина.
Двадцатипроцентное сокращение численности избирателей несколько омрачило праздник, устроенный активом Единой Партии по случаю сокрушительной победы на выборах-2017.
* * *
– Ну что, — сказал Репкович, — я гляжу, ты справился. Дал процент. Я всегда говорю: наш человек выкрутится. Найдёт выход. Смекалистый у нас народ.
– Стараемся, — заискивающе улыбнулся Моркович.
В кабинете Репковича он бывал и раньше. Но всегда для какой-нибудь неприятной процедуры, начальственной распеканции. Теперь же он вкушал законный триумф. Он сделал невозможное. Дал процент. Его должны наградить и как-то отметить.
– Только вот что, — Репкович сделал движение челюстью, как будто у него болели зубы, — тобой там очень недовольны, — он поднял палец наверх. — Экономические показатели у тебя неважные.
– Да какие показатели! — взвился Моркович. — У меня эпидемия!
– Сам сделал эту эпидемию, сам и отвечай, — отбрил Репкович. — У тебя регион-донор. Ты должен кормить два нацпротектората. Националы уже все телефоны оборвали.
– Да им же все деньги с Запада ушли! — Моркович невольно повысил голос. — Все! Мы их не видели!
– То был бонус, — строго сказал Репкович, — а регулярные выплаты где? В уезде полно народа бездельничает на больничных. И ещё двадцать процентов перемёрло. Крепких, между прочим, мужиков много перемёрло. Они ещё отработать своё должны были, а ты их, считай, свежими закопал. И как это называется? Первый вот считает, что это саботаж.
Моркович обмер.
– Я тебя насилу отстоял, — дружески наклонившись вперёд, сообщил Репкович. — Бился за тебя, можно сказать. Даже и не знал, как выкрутиться. Ну, в общем, отмазал я тебя. Отделаешься выговором с занесением. Но экономические показатели ты должен выдержать. Или идёшь под суд по обвинению в коррупции. Это, — в голосе Репковича послышалось что-то, отдалённо похожее на неловкость, — не я решил. Это решил лично Протектор. Тебе нарисовали сто десять процентов от прошлогоднего плана. Если их не будет… я тебе уже сказал.
– Я не могу воскресить этих людей! — взвыл Моркович. — Вы что, совсем офонарели?!
– Да понимаю я, — Репкович издал странный звук, как будто сплюнул. — Но деньги ты должен принеси в полном объёме. Иначе ты, считай, покойник.
