К воскрешению времени

Философ и культуролог Михаил Эпштейн — личность довольно загадочная. Он практически не «светится» в текущей политике и почти ее не комментирует, пребывая в этаком бахтинском «большом времени». Что, по-видимому, и позволяет ему стремительно опережать эту «текущую политику». Сегодня очень актуален, к примеру, его манифест русского регионализма, появившийся еще в 1990 году, когда его не поняли ни «демократы», ни «патриоты»…

ПРОРОК «ПРОТО-ЭПОХИ»

Объемистая, более чем 800-страничная книга Эпштейна «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук« вышла в 2004 году.

Если бы интеллектуальная ситуация в России была нормальной, этот «талмуд» давно бы уже оброс ворохом рецензий и даже сам, в свою очередь, породил бы книжные волны, развивающие сконцентрированные там идеи. Но видимо Эпштейн вновь настолько радикально опередил гуманитарный «мейнстрим», что у его представителей просто не созрел еще понятийный аппарат, чтобы адекватно оценить эту книгу. Да в общем-то этому посодействовал и сам автор, введя такое множество новых терминов, которые критики оказались не в силах «вместить»…

Сегодня, через три года после выхода, эта книга по-прежнему воспринимается как «гостья из будущего».

Такому восприятию во многом способствует пассеистский уклон общественного сознания, все более нарастающий в последние годы. Достаточно вспомнить, в честь какого события назначен нынешний главный национальный праздник, призванный «заменить» день октябрьской революции. Эта революция, как бы к ней ни относиться, все-таки звала строить будущее. А сегодня, напротив, модно вспоминать о прошлом и пытаться нечто оттуда «возрождать»…

Книга Эпштейна идет резко вразрез с подобными настроениями. Она адресуется довольно узкой ныне группе интеллектуалов (тираж — всего 2000 экз.), которая не только не прельстилась этой модой на прошлое, но и пытается в российских условиях утверждать волю к неизведанному будущему.

При этом ее автор решительно расходится и с теми, кто выдает за это «будущее» свои «постмодернистские» экзерсисы. Лепя всему на свете приставку «пост-» (посткультура, постистория, постчеловечество и т.п.), они вовсе не дистанцируются от прошлого, как порой сами полагают, но напротив — только придают ему второе дыхание. А с другой стороны — общество, затянутое в воронку археофилии, наблюдая этот бег по кругу, только уверяется в том, что в будущем «ничего хорошего быть не может», раз от его лица вещают «эти надоевшие постмодернисты»…

Настоящие же носители футуристической воли смотрят на «эпоху постмодерна» не из прошлого, а именно из будущего, распознавая ее саму как унылую архаику. Во многом им помогает отчетливо технократическое мышление — а технократия совсем не противоречит гуманитарным наукам. Эпштейн напоминает эллинскую этимологию корня «техне», первоначально обозначавшего именно «искусство». И прослеживает в актуальной ситуации пути формирования «новых гуманитариев»:

Уже в середине 1990-х годов, несмотря на продолжающиеся в гуманитарных кругах разговоры о постмодернизме и постструктурализме, интеллектуальная инициатива стала переходить к новому поколению — первопроходчикам виртуальных миров. ПИ, поколение Интернета, перестало интересоваться деконструкцией, тончайшим расщеплением словесных волосков с целью доказать, что в них нет ни грана «означаемого», «реального». ПИ предоставило «мертвецам хоронить своих мертвецов», устремившись к тем новым, фантастическим, постреальным, точнее — протовиртуальным, объектам, которые оно само могло конструировать. В мир, где, казалось, не могло быть уже ничего нового, вдруг ворвалась конструктивная новизна, пафос бурного заселения новых территорий психореальности, инфореальности, биореальности.

«Конец реальности», о котором так много говорили «пост-ники» всех оттенков, от Деррида до Бодрийара... Оказывается, что это только начало виртуальной эры. Наши теперешние нырки в компьютерный экран — только выход к пенной кромке океана. Дальнейшее плавание в виртуальный мир, виртонавтика, предполагает исчезновение берега, т.е. самого экрана компьютера, и создание трехмерной среды обитания, воздействующей на все органы чувств.

Теперь, после всех прорывов в электронике, информатике, генетике, меметике, биотехнологии, нанотехнологии, совершенно ясно, что мы живем не в конце, а в самом начале огромной исторической эпохи. Мы — питекантропы технического века, мы на 90% еще такие, какими вышли из склизкого, замшелого чрева природы, мы занимаем в истории человечества примерно такое место, какое динозавры занимают в естественной истории. Все, что нас окружает: дома, столы, книги, бумаги, пластмассовые коробки компьютеров, даже наши собственные тела, все эти руки, ноги, какие-то, прости Господи, животы и задницы — все это предметы глубочайшей архаики, можно сказать, зона будущих археологических раскопок и экспонаты для кунсткамер XXII века.

Это, без преувеличений, действительно революционный взгляд на наше время, когда гораздо чаще и громче слышны всевозможные «апокалиптические» жалобы.

Особенно остро и непривычно такая позиция выглядит в современной России, где футурология оказалась вдруг на какой-то «научной периферии».

Возможно, аллергия на футурологию подпитывается здесь еще неизжитым травматическим опытом коммунизма, когда на алтарь «светлого будущего» приносились массовые жертвы. Однако такая футурофобия способна порождать лишь архаичные антиутопии… Могли ли читатели советской фантастики предполагать, что в космически-романтическом для них XXI веке в их стране начнутся разговоры о монархии и обязательном религиозном образовании?

Впрочем, будущее сегодня не «отрицается», оно просто «растворяется» в повседневности, исторический горизонт сжимается до текущего «электорального цикла». Все, что за его гранью, публику особо не интересует. Большинству оказывается достаточно дозы какого-нибудь предвыборного «плана»…

Соответственно, меняется и тип «человека будущего». Это уже не героический «будетлянин» с горящим взором — такого рода образы, похоже, окончательно съедены постмодернистским масскультом и превращены в клубных (че)бурашек. Весь их «нонконформизм» обычно выражается лишь в «отрицании симулякров» — но это тоже симулякр, и даже еще более пустой...

Современный футурист не «борется» с прошлым — он лишь стирает прошлые границы. Потрясающе чуткий к слову Эпштейн находит интересную мифологическую аналогию для типа личности «прото-эпохи»:

Термин «протеизм» отсылает к фигуре Протея в древнегреческой мифологии — бога морей и зыбей, способного принимать облик различных существ, превращаться в огонь, воду, дерево, животных (лев, змея, птица, обезьяна...). Цивилизация будущего протеична, поскольку она состоит из потоков энергии и информации, легко меняющих свою материальную форму в конкретных условиях своего прохождения через ту или иную среду… Еще в 1970-е годы психологи отметили появление «протеического» типа личности, сочетающей в себе свойства разных индивидов. Это не шизофренически расколотая, а богатая, многоролевая, «многосамостная» личность, «мультивидуум», которому тесно в рамках одного «я».

Однако этот разносторонний «мультивидуум» далек от того, чтобы чувствовать свое превосходство над одномерными «индивидуумами» прошлой эпохи. Прежде всего потому, что он соразмеряет себя вовсе не с прошлым (подобно постмодернистам), а именно с будущим, по меркам которого он сам выглядит весьма скромно и несовершенно. В условиях прото-глобальной, прото-виртуальной и прото-вариативной цивилизации это нынешнее человеческое несовершенство вызывает у философа настоящий (или уже оцифрованный?) крик души:

Мне уже мучительно трудно читать книги, переползать взглядом со строчки на строчку, и я время от времени ловлю себя на странном жесте: ищу в своем теле щель, куда можно засунуть диск и сразу переместить в себя все нужные мегабайты.

ТАЙНАЯ УПАКОВКА ЗАГАДКИ

Черчилль однажды высказал весьма странное для тотального рационалиста определение: «Russia is a riddle wrapped in a mystery inside an enigma». (Приблизительный перевод: «Россия — это загадка, упакованная в тайну внутри непознаваемости»).

И эта тайна «упаковки» здесь порой оказывается куда важнее «содержимого».

Характерны споры европейских левых о том, что марксизм в России превратился в нечто совершенно не то, о чем писал Маркс. В сегодняшнем «супермаркете» роль упаковок становится еще важнее. И вновь российские политики оказываются впереди планеты всей, нахваливая, к примеру, свой банальный сырьевой режим в красочной упаковке «суверенной демократии»…

Однако миссию упаковки было бы неправильно сводить лишь к некоему искусственному «сокрытию» того, что «есть на самом деле». Очень актуально звучит предложение Эпштейна включить в пантеон новых гуманитарных наук тегименологию (от лат. «покров»). В эпоху симулякров становится важнее не то, что «скрывает» та или иная «маска» (зачастую она не «скрывает» совершенно ничего, являясь самодостаточной сущностью), но сам феномен «игры масками». Интересные идеи на этот счет — задолго до книги Эпштейна — высказывал пока менее известный (видимо, более «замаскированный») философ Сергей Корнев…

Михаил Эпштейн предлагает также пополнить гуманитарные науки тривиалогией и метапрактикой — на первый взгляд противоположными дисциплинами, но по сути обучающими одному и тому же: уметь видеть метафизическое в самых обыденных явлениях. Но при этот не противопоставлять их — как было свойственно модернистам и постмодернистам — но считать «тайное» необходимым атрибутом «явного» (и наоборот). Тем самым открывается действительно стереоскопическое восприятие реальности, и она избавляется от плоской подгонки под те или иные догматические «очевидности».

К тому же, нынешняя «очевидность» далеко не так «очевидна», как раньше:

Никогда раньше производство, техника, даже бизнес и реклама не были столь метафизическими в своих основаниях. На рубеже 20-21 веков происходит «раскрутка» незримых слоев материи, граничащих с иноматериальным — сознанием, психикой, генетическим кодом, неизвестными измерениями пространства.

Здесь уместно порекомендовать интересующемуся читателю иную книгу, также вышедшую несколько раньше этой «энциклопедии» Эпштейна, — «Виртуализацию общества».

Ее автор, петербургский социолог Дмитрий Иванов, представляет в отечественных науках как раз ту самую, узкую прослойку «футуристов», которые не поддались модной ныне «архаизации» гуманитарного мышления.

Иванов также задается вопросом о взаимоотношении «человеческого» и «компьютерного», однако виртуализация в его понимании — это прежде всего социальный, а не технологический феномен. Для Михаила Эпштейна это все же столкновение (или симбиоз) двух разных природ, в котором он провидит грядущие страсти не слабее шекспировских. Он разрабатывает еще одну новую науку — гуманологию — посвященную как раз «человеческому измерению» виртуальной реальности (в отличие от антропологии, которая рассматривала человека в религиозном или природном контексте).

Эта россыпь эссе о новых науках и терминах чрезвычайно познавательна, однако в ней странным образом ощущается тот самый схоластический «пробел», который вроде бы хочет заполнить автор. Чем больше «новых наук» он изобретает — тем длиннее становится этот «знак пробела» — и постепенно даже перерастает в «знак вопроса»: а может ли стать такое будущее настоящим? Есть в этом что-то от Чернышевского, в не менее объемном романе которого впечатляют своим содержанием лишь несколько снов героини. Но впрочем, сны о будущем иногда выглядят более реальными, чем «неупакованная» реальность…

БРИТВА ОККАМА И ЩЕТИНА ЭПШТЕЙНА

Это остроумное сравнение недавно предложил философ Алексей Нилогов. Но, кажется, он все же слишком размашисто орудует этой классической «бритвой», отсекая все «сущности» Эпштейна и объявляя их «мертворожденными». Даля, кстати, тоже обвиняли в «сочинительстве слов», которые потом все же влились в русский язык…

Во всяком случае, если мы еще не верим в «конец истории», с Эпштейном трудно не согласиться:

Науку делают не всезнайки, а люди, которые остро переживают нехватку знаний, ограниченность своего понимания вещей… наука начинается там, где кончается знание и начинается неизвестность, проблемность.

Такую нехватку знаний можно выразить лишь попыткой обозначения этих возникающих неизвестностей. Да, пусть многие предлагаемые Эпштейном названия новых наук (вроде семиургии, хоррорологии или технософии) выглядят пока экзотично. Но ведь не меньшей экзотикой казались когда-то полит- и нанотехнологии…

Напротив, ученые-постмодернисты почему-то считают себя именно «всезнайками», полагая, что «все уже открыто» и миссия науки состоит лишь в том, чтобы плодить бесконечные интерпретации уже имеющихся знаний, не выходя за некий качественный предел непознанного (зачастую считающегося ими «ненаучным»). Несмотря на то, что Михаил Эпштейн известен и как один из самых внимательных исследователей постмодернизма, своими «прото-концептами» он фактически вбивает гвозди в крышку его гроба:

Само понятие постмодернизма, этого жизнерадостного загробья, «всего» после всего, вытекает из философии отсроченных ожиданий. Ни история, как продолжение времени, ни эсхатология, как конец времени, не заполняют этого промежутка, но сохраняют за ним значимость чистой отсрочки. Людям постмодерна остается ждать прихода времени с той же опаской и надеждой, как ждали когда-то прихода вечности.

Ироничным отражением такой ситуации является и сегодняшний статус российского президента, конца срока которого общество также ждет с «опаской и надеждой». Путин, судя по невероятному сочетанию в нем множества «дискурсов», — бесспорный постмодернист, играющий заманчивыми бликами на нефтяной пленке…

ПРИБЛИЖЕНИЕ К «АМЕРОССИИ»

«Продолжение времени», как уже было замечено, достигается за счет снятия прежних границ, которые замыкали и тормозили реальность в своих рамках. Это касается множества некогда раздельных научных дисциплин, которые все более уступают место междисциплинарным исследованиям. Это касается и политики, где классическое деление на «правых» и «левых» выглядит все более архаично и спектакулярно. И — даже модной в последние годы геополитики, которая, со своей «извечной войной суши и моря», является сегодня скорее разновидностью религиозного бизнеса.

Время может быть продолжено лишь парадоксальным синтезом того, что еще недавно казалось «полярными противоположностями». Пример такого диалектического мышления превосходно показал автор рассматриваемой книги в завершающей ее лекции на тему будущего синтеза русской и американской культуры:

В своей потенции это великая культура, которая не вмещается целиком ни в американскую, ни в российскую традицию, а принадлежит каким-то фантастическим культурам будущего, вроде той Амероссии, которая изображается в романе Вл. Набокова «Ада». Русско-американская культура несводима к своим раздельным составляющим, но перерастает их, как крона, в которой далеко разошедшиеся ветви когда-то единого индоевропейского древа будут заново сплетаться, узнавать свое родство, подобно тому как смутно узнается родство индоевропейских корней в русском «сам» и английском «sаmе». Единые по своим глубочайшим корням, эти культуры могут оказаться едиными и по своим дальним побегам и ответвлениям, и русско-американская культура может быть одним из предвестий, прообразов такого будущего единства.

Когда я думаю о русском американце, мне представляется образ интеллектуальной и эмоциональной широты, которая могла бы сочетать в себе аналитическую тонкость и практичность американского ума и синтетические наклонности, мистическую одаренность русской души. Сочетать российскую культуру задумчивой меланхолии, сердечной тоски, светлой печали — и американскую культуру мужественного оптимизма, деятельного участия и сострадания, веры в себя и в других...

Однако, как свойственно все же европоцентричному мыслителю, Эпштейн несколько упускает из виду, что этот синтез уже давно начался на совсем другом «краю света» — там, где впервые встретились американские пионеры и русские первопроходцы Аляски. Именно там когда-то сломалась условная схема «Востока» и «Запада» — поскольку «люди Запада» шли как раз с Востока, и наоборот. В условиях глобализации эта «восточно-западная» схема окончательно перестает работать.

Символом возникновения новой русско-американской цивилизации мог бы стать «Берингов мост» который воссоединит пространства Глобального Севера. Да, пока такой проект выглядит «утопическим» — но ведь всякая новая эпоха начинается именно с утопий. Эпштейн, однако, несколько опасается «воплощения утопий» — по всей видимости, он еще продолжает постмодернистски путать их с тоталитарными идеологиями. Впрочем, на это уже блестяще ответила философ и литературовед Виктория Чаликова в статье «Идеологии не нужны идеалисты» — как известные тоталитарные режимы искореняли именно «утопизм»…

Да и к слову, нелишне было бы вновь вспомнить и Бодрийара, который называл Америку «воплощенной утопией« — причем, что необычно для постмодерниста, оценивал этот утопизм весьма комплиментарно. Эпштейн же готов принимать утопию лишь в модусе «расширения сознания», абстрактной «возможности», которая вовсе не стремится к воплощению в форме социального проекта. Однако тем самым он фактически отступает от собственно американской природы «амероссийского» синтеза, которая немыслима без своего прагматического характера.

Житель грядущей «Амероссии», на мой взгляд, это утопический прагматик (или прагматический утопист). А всякая, пусть даже самая великая возможность, которая лишена воли к действительности, превращается в невозможность, вечно откладываемую за горизонт. И тем самым обнадеживающий «пробел» между мирами вновь затягивается фатальной «черной дырой»…