В довольно толстом и даже РАНовском учебнике по социологии мною было однажды вычитано следующее:
Представители разных наук по разному воспринимают один и тот же объект. Так, если, взять семью, то экономиста прежде всего заинтересует ее бюджет, доходы и расходы; юриста — права и обязанности родителей и детей, демографа — детность; психолога — мотивы вступивших в брак супругов; политолога — авторитет родительской власти. Социолог примет все это во внимание и поставит вопрос по-своему: какова сплоченность семьи?
В принципе рассуждение можно назвать банальным и, пожалуй, даже здравым, если бы не пара закравшихся в текст неточностей, заставивших меня остановиться на этом абзаце чуть дольше, чем рассчитывали авторы учебника.
Дело в том, что политолог, которого волнует авторитет родительской власти — это, в сущности, уже скорее психоаналитик, если не психиатр, а не политолог.
Творцы выше процитированного текста решили выявить в «первоначальной ячейке общества» предмет исследования всех ключевых гуманитарных дисциплин. Разумеется, в наиболее абстрактной форме. Проблема оказалась в том, что власть как таковая слишком широкое понятие, чтобы любое ее проявление оказалось в зоне внимания деятеля политической науки. Строго говоря, власть как таковая вообще вряд ли поддастся изучению с позиции одной дисциплины — слишком сложны и многообразны ее техники. Политолога же должна интересовать не власть как таковая, а проявления политической власти, то есть некой высшей, не предусматривающей альтернатив власти.
Выражаясь чуть иначе, предметом политической науки фактически являются любые проблемы, которые предусматривают только властный тип решения.
Другое дело, что такая сфера исследований лимитирована государством и отношениями между государством и обществом или личностью, но человек и социум как таковые, субстанциональные, независимые объекты закрыты для политологического «вмешательства». Поэтому сколько бы не искали академики предмет исследования и научный интерес политолога в семье, пример окажется неудачным.
Политолог фактически повязан государством как институтом, такими же жесткими рамками, какими юрист — правом. Эта увязка политической науки в государстве играет с ней множество злых шуток. Зависимость дискурса науки от института государства, на уровне частного исследователя обращается зависимостью политолога от существующего государства аппарата, поскольку последний становится монопольным поставщиком «сырья».
Так же, как Церковь диктует устройство теологического общества, так государство получает права на обустройство политологического. Именно оно определяет свои потребности в данном знании, и задает отношения спроса-предложения. Соответственно, чем больше государство оказывается централизованным, обладающим сильным административным ресурсом, со слабой оппозицией, тем меньше требуется работа политолога, поскольку становится банально «не о чем писать». Любые проблемы в таком государстве решаются путем кабинетных игр, а это превращает политолога в банального «инсайдера», да и то только если известная ему информация может заинтересовать находящихся вне поля непосредственных участников «подковерной политики».
Подобным образом все беды отечественной политологии кроются отнюдь не только в научной слабости или юном возрасте дисциплины, и даже не в том, что бывшие научные коммунисты обернулись политическими учеными. Проблема лежит в общей зависимости дискурса и методологии самой науки от государства. Эта «правая» составляющая делает ученого тотальным заложником правящих элит и их желаний.
Похожая ситуация складывается и вокруг социологии. Только акцент смещается с государства, как и следует из самоназвания науки, на общество. Чисто теоретически это открывает некоторую свободу от властных структур и институтов. Общество структурировано иначе, оно всегда разделено, его иерархии находятся в куда более сложных отношениях, чем государственно-административные. В этом плане сама природа общества диктует сильный «антимонополизм».
У социологического знания отсутствуют те строгие уровни допуска к необходимому знанию. Кроме того, сам предмет изучения социологии в разы шире. Общество первично по отношению к государству, оно производит его, а не наоборот.
Казалось бы, вышеописанное ставит социологию на более выгодный и независимый уровень по сравнению с политической наукой, но на практике вряд ли можно сказать, что это действительно помогает. Чтобы долго не ходить за примерами, достаточно вспомнить Дюркгейма и Зиммеля, работавших на министерства пропаганды Франции и Германии соответственно. А чего стоит пресловутый социологический факультет МГУ, где одни обучают исполнению роли верных слуг государства, прививают «любовь к Родине и Церкви», а другие сопротивляются даже не самой образовательной практике «огосударствления», а фактически лишь форме, в которой она проводится.
Проблема социологии лежит чуть в иной плоскости, чем политической науки. Если политолог оказывается заложником централизованного поставщика информации, то социолог страдает от децентрализованности «заказчика» оной. Общество часто не нуждается в информации о себе и вынуждает исследователя социума предоставлять информацию все тому же государству. Это связано с необходимостью знаний об обществе для государства, коль скоро последнее выполняет функции управления и контроля над социумом.
Кроме того, социолог как исследователь и ученый не в состоянии реформировать общество, частью которого он является и которое он изучает. Единственное, что лежит в его власти — это продукция знания, которое сможет изменить общество. Этот же тезис справедлив в отношении политолога. Но он не отменяет «тюрьмы» дискурса собственной дисциплины, в которой находятся гуманитарные ученые.
В этой ситуации, когда сама структура науки, оказывается дисциплинирующей тебя по необходимым лекалам системой, единственной стратегий разрыва это взаимосвязи является отказ от институционализации себя в рамках этой науки.
Речь идет не об отказе именования себя политологом или социологом, но о смене общих принципов действия. Это смена позиции с «независимого исследователя» на «публичного интеллектуала».
Отказ от чистой профессиональной деятельности в пользу ангажированной позиции, которая, безусловно, может быть чревата обвинениями в «субъективности», «журналистскости» и прочих грехах «господ дискурса». Но никто и не говорит, что бремя свободы легко вынести. Ведь именно независимость этого пространства позволяет возникать на этом поле интеллектуальным построениям, от которых совершенно не метафизически тошнит. Именно возможность использования этой территории мысли «во зло» обуславливает и обратное — так же как полная свобода разрешает не только ударить, но и защитить.
Не трудно догадаться, что многим эта позиция покажется сомнительной. Очень сложно отказываться от налаженной системы. Но коль скоро мы хотим мыслить, а не выполнять процедуры, заменяющие интеллектуальную деятельность удостоверенным Министерством образования суррогатом, то нам остается только принять эту радикальную и, безусловно, рискованную позицию.
Иначе в системе нашего знания законодателями так и останутся добреньковы, геополитики и прочие гипнотизеры гуманитарного склада ума.
