Veni coronaberis

Убийство Людовика XVI-го произошло в месте, сейчас называемом площадью Согласия. Там же, хоть и с опозданием на день, в воскресенье 22 января, отмечалась 213-ая годовщина цареубийства: против отеля Крийон, справа от посольства США, и слева от некогда сожжённого Тюильри — всё это, ежели поворотиться спиной к левому берегу, где, частично скрытое от стыда флагами Евросоюза, серело за решёткой здания парламента.

На церемонии присутствовало чуть более трёхсот человек, в основном приверженцы Орлеанского дома и его предводителя, давно утерявшего все физические черты Бурбонов. Перед парижской толпой герцог Орлеанский держался раскованно, привык: ведь если ранее абсолютно всем наследникам Гуго Капета, претендовавшим на трон — и старшей и младшей ветви — запрещался въезд на родину "свободы, равенства и братства", то несколько десятилетий назад герцоги Орлеанские помирились с "террористами республиканскими" и вернулись во Францию. А громкий титул только помогает старейшему в роде Орлеанских появляться на страницах "Paris Match" рядом с семейством теперешнего премьер-министра, чьи предки-негоцианты пару веков назад прикупили к своей фамилии приставку "де". Впрочем, для подобных "позывов на благородство" вовсе не обязательно быть так называемым "правым": во Франции любой социалист, добившийся министерского портфеля, начинает искать у себя — и находит! — аристократических пращуров. Единственный член нынешнего правительства, имеющий подлинные quartiers de noblesse XV-го века, хотя и данные венгерским королём, это — Николя Саркози.

Орлеанского окружали члены Action Française, сейчас обращающиеся к цитатам из Шарля Морраса разве для того только, чтобы поддержать свою репутацию "настоящего роялистского движения" среди пайщиков взносов и меценатов, тоже некогда выложивших изрядные суммы за право иметь приставку "де" в своих республиканских пастортах.

Скучно! — протянул бы пушкинский Фауст. И, всё-таки, чувствовалось здесь нечто, чего не найти на трёхцветных празднествах — нечто большее, чем былой дух моррасовского сопротивления, — а именно, подлинное будущее, которое способен ощутить лишь поэт, артист, пророк. И тонкое это предчувствие скорого возвращения Франции к равновесию, к σωφροσυνη нельзя было объяснить языком простых смертных ни самодовольному Орлеанскому, ни парижским буржуа слушавшим на площади Согласия традиционную мессу, по канонам Св. Пия V-го: когда священник не поворачивает спину Богу, вразумляя парижан по-французски, как это принято после Второго Ватиканского Консилиума, а представляет паству перед Всевышним, обращаясь к нему на единственном языке понимаемом католическим Богом — по латыни.

Месса закончилась. Американский посол К Р.Стэплтон вынес венок и положил его туда, где по традиции находилась гильотина — причём "традиция" почему-то относит местонахождение гильотины не на середину площади, а на тротуар, где венок не мешает автомобильному движению, так что создавалось впечатление, будто "традиция" согласовывалась в полицейском участке восьмого округа Парижа. Впрочем, уже сами по себе лавры убитому королю являлись нарушением запрета префекта Республики, не говоря уже о выступлении, произносимом послом США ежегодно — благодарность Людовику XVI за оружие, ввозимое повстанцам британских колоний контрабандистом-Бомарше, "без которого (тут Стэплтон повторил выступления прошлых лет) "Соединённых Штатов не существовало бы".

А из-за угла посольства, как обычно, выглядывал жирный жандарм, поставивший ногу на ступеньку "воронка" и ожидающий когда посол со свитой, наконец, вернётся на территорию США, куда мстительные дворники-исламисты, служащие парижского горсовета, с утра накидали кучи увядших кленовых листьев и жестянки из-под кока-колы.

Посол завершил выступление, вспомнивши, об отце легитимистского наследника, принце Альфонсе II, женатом на внучке Франко, и бывшим послом того же каудильо при дворе Бернадота. Буржуа с "Figaro" под мышками и герцог Орлеанский поморщились одновременно, как по команде: легитимистов в Париже не любят, почитая их экстремистами и франкистами, а у теперешнего наследника легитимистов, Людовика XX, недавно женившегося на дочери караибского миллиардера, репутация "хулигана".

Ho ecли первое правило французского джентельмена гласит "Никогда не отвлекать прислугу от еды и не якшаться с принцами Орлеанского Дома", то второе правило, предохраняя нарушителей первого от пикантных ситуаций, советует им никогда не заговаривать с орлеанистами о легитимистах. Его сиятельство Стэплтон не был французским джентельменом, а потому ушёл, сопровождаемый ухмылками.

Буржуа потянулись кто куда, одни — в бар Крийона, другие — через площадь, к левому берегу, на ходу разворачивая "Figaro" и избегая глядеть на первую страницу газеты.

Герцог Орлеанский, исчерпавший дневной запас остроумия, повернулся ко мне и, хихикая, поинтересовался, много ли сейчас снега в Швейцарии, дескать, едет он к своему базельскому остеопату и не знает, как одеться. Роялисты веселились потихоньку. Потом, поморщившись ещё усерднее, Орлеанский сообщил: "Да, вот, Бог, отомстил за моего предка. Ваш Ленин умер в день казни Людовика XVI-го…" Бог Саваоф! Проникновение образования в герцогские массы! Когда я слышу слово "культура" я вынимаю… ладно, хватит с меня проблем с правосудием.

Этим обычно и завершались мои ежегодние великосветские диалоги. Жандарм, дождавшись своего часа, выскочил из-за угла, и, скрежеща лавром по асфальту, потащил заокеанский венок к "воронку", оставляя в своём кильваторе след из золочёных бумажных лилий, швырнул его в арестантское отделение и лязгнул решёткой. Дипломатический инцидент был, как всегда, предотвращён.

Да, конечно, церемония закончилась. Но помимо этой самоудовлетворённой пошлости — пошлости тем более дьявольской, что она почитает себя участницей некоего сопротивления! — есть ещё нечто в том королевском, я бы сказал фараонском духе Капетингов, уничтожить который не в силах оказались ни "революция", ни "равенство", ни подлые и мрачные десятилетия, называемые почему-то "эпохой Просвещения".

Principium, — для которого необходим Рrinceps, — существования заместителя Бога на Земле, посредника между Λόγος’ом и δη̃μος’ом, неотделим от души каждой здоровой нации. Желание же дать δη̃μος’у верховную власть — сиречь, инкарнировать Λόγος в δη̃μος, есть жесточайшее преступление перед духом народным, извращение сущности человеческой, которые не могут не повлечь за собой цепь преступлений, одно ужаснее другого.

Франция — изначально здоровое тело. Это здоровье, я бы даже сказал сверхздоровье, было привито ей десятками поколений гегемонии лучших, αριςτοι, которые, время от времени — неохотно и с боем — отдавали власть одному, — тому, кто волею крови и случая оказывался на троне. И точно так же, как всякая мощь жаждет испытаний, сверхздоровое тело, Франция, жаждала болезни — стремилась доказать самой себе способность добровольно ввести в свой организм бациллы заразы, и, тем не менее, выжить. Словно магнит, подобная страсть к αυτ’αγων притягивает к себе паразитов, являющихся болью и мукой par excellence и, что самое главное — осознающих себя таковыми.

Зародыши этих духовных паразитов были выведены в парижских салонах в "эпоху Просвещения". Постепенно привитая болезнь развилась, упрочилась в организме. Произошло это, как и всё на земле — случайно. Целая серия случаев-лилипутов, как то — немощь монарха; эстетические и сексуальные пристрастия герцога Орлеанского; разорительные войны Нового Света; вплоть до махинаций строительных подрядчиков, и "гильдий каменщиков", не останавливающихся ни перед чем для получения контрактов на слом гигантской Бастилии и застройку территории, — привели к подчинению тела <которое есть дух> Франции новой модной болезни, вскоре ставшей хронической.

И вот заревели глотки цареубийц, и — впервые в мировой истории — демократически избранная ассамблея единодушно проблеяла о необходимости геноцида собственного народа, а "адские колонны" направились в Вендею жечь младенцев, насиловать их матерей да натягивать человечью кожу на республиканские барабаны, по которым любознательные туристы и по сей день могут постучать в приморских музеях Марьянны-Номер-Пять.

Началась межевропейская гражданская война, длившаяся двадцать три года, во время которой трёхцветные паразиты успешно прививались народам континента. Так вирус "эпохи Просвещения" контаминировал Европу, а с нею, весь "культурный" мир.

Более того, произошла любопытная для физиолога мутация тел народов заражённых вирусом: страдание стало не только привычной, но и единственно приемлемой формой существования; всякий отказ от контакта с паразитами, каждое выражение ностальгии по утерянному великому здоровью тотчас присекались ножом гильотины, пулей, тюремной решёткой, или же, как это принято сейчас — ссылкой в "Чистилище" гражданской изоляции.

Нескрываемые с 1789-го года корчи Франции преподносятся не как патологическое ответвление от сверхздорового состояния, но как логическое продолжение французской культуры; недалёкие эволюционисты убеждают, что путч дня Святого Камилия — только подвел некий итог творчества Рабле, Монтеня и Вольтера. После данного утверждения следует и естественное для "социал-дарвинистов" заключение: "некогда подчинившая себе весь цивилизованный мир французская культура выбрала революцию, а потому и вам, народы Eвропы, если вы желаете следовать высшей культуре, необходимо реализовать слова Интернационала — стереть с лица земли ваше прошлое".

В настоящий момент данная установка воспринимается <бывшими> цивилизованными народами как нечто само собой разумеющееся — так патология "эпохи Просвещения" окончательно поработила мир.

***

А теперь зададимся на миг одним невозможным вопросом: что будет, если внезапно эта страдалица-Франция излечится от мук, признает болезнью свою более чем двухсотлетнюю летаргию, — и признает это перед всем светом! — а именно, вернётся в своё естественное, до-путчевое состояние? Какой резонанс вызовет в мире подобное выздоровление Франции?

Именно о выздоровлении Франции, — а с нею и всего безграничного Запада! — а также о врачевателе, некогда предписавшем терапию, я и поведу речь далее.

***

В настоящий момент страдалица-Франция экспортирует своих выродков-"философов", каких-то Сартров, Анри-Леви; продаёт на вывоз каких-то "писателей", часто особей, приблизительно женского пола, вроде неудобоваримых для здорового духа Симоны де Бовуар и Маргариты Дюрас, коих ни один брат-Гонкур не наградит даже титулом плодовитой пишущей коровы.

Однако Франция ХХ-ого века имеет подлинных мыслителей и писателей, находящихся, впрочем, по причине своих, сейчас неугодных политических взглядов, в "Чистилище" политкорректности, а потому неизвестных нашим современникам. Один из них, Шарль Моррас — любимый ученик нобелевского лауреата Нострадамуса Мистраля, философ, поэт, пророк — то есть тот тип творца, которого Франция Пятой Республики уже давно не способна произвести на свет.

Моррас оказался в "Чистилище" политкорректности в первую очередь потому что долгое время являлся лидером политического движения, основанного в 1899 — Action Française, — одной из главных целей которого было возвращение Франции в лоно монархии.

Призывы к неповиновению республиканским правительствам стоили Моррасу многократных тюремных заключений, что, кстати, вовсе не помешало ему, после первого восьмесячного срока, проведённого за решёткой, быть избранным во Французскую Академию — последний очаг сопротивления подлинно французской мысли во Франции.

Но что воистину дорого Анатолию Ливри–эллинисту в творчестве Шарля Морраса, так это то, что именно как знаток Платона, Аристотеля и Фукидида, Моррас приходит к мысли о необходимости уничтожения демократии — одной из самых дурных политических систем, неизменно заканчивающейся тиранией: " — Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократиии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство." (Платон, Государство VIII, 564 e).

Именно во время своей поездки в Грецию, — когда Моррас был корреспондентом "Gazette de France" в Афинах, освещая там возобновление Олимпийских Игр — выскажется он о демократии, приписав ей роль разрушительницы благ, созданных в течение долгих веков поколениями аристократов — зодчих, пиратов, поэтов, законодателей:

"Мой друг Морис Баррес публично высказал удивление, что я привёз из Аттики столь сильную ненависть в демократии. Но, даже если бы современная Франция не внушила бы мне подобное ощущение, я бы его почерпнул из истории древних Афин. Краткая судьба того, что в древности называлось демократией дала мне возможность прочувствовать, что суть этого режима заключается исключительно в том, чтобы растранжирить всё то, что создала аристократическая эпоха." (Charles Maurras, Anthinea, Paris, Librairie Honoré et Édouard Chapion Éditeurs, 1912, p. VI, Перевод автора).

И свою книгу, Aнтинея, Шарль Моррас посвящает более глубокому разбору сущности демократии; там же говорится и о Франции — продолжении Эллады во времени и в пространстве.

"Языческие" истоки мировоззрения Морраса не могли не повлиять и на его отношение к христианству; признавая небходимость поддержания католических традиций Франции, Моррас-мыслитель никогда не отдал бы Августину венок Гомера.

Не случайно, что "языческая" Action Française была отлучена от церкви в 1926 году. Члены движения подверглись гонениям со стороны как "левых" так и "правых": "Поглядите-ка на эту "Партию Порядка", взбунтовавшуюся против Святого Престола!" — прыскали ядом парижские "демократы", а выдрессированные Третьей Республикой епископы активнейшим образом участвовали в травле, продолжавшейся до июля 1939, когда Пий XII-ый вернул Action Française в лоно церкви.

В настоящий момент место, занимаемое Моррасом во Франции, можно сравнить разве что с местом Солженицына в СССР ; всеобщее образование и его следствие — бескультурная "интеллигенция" добились своего: большинство представителей французской псевдоэлиты не знает о существовании Морраса, и лишь немногие слышали о нём что-то, часто не имеющее ни малейшего отношения к действительности.

Во Франции привыкли и к Республике; привыкли и к так называемой "демократии", которая, надо заметить, уже сгинула, чтобы оставить место твёрдо утвердившейся охлократической — если мне будет позволено парафразировать Полиба! — тирании, унаследовавшей, впрочем, имя своей усопшей предшественницы. С момента парижского путча прошло 216 лет, а потому теперешняя система считается quasi-вечной: не желают во Франции отдавать себе отчёта в том, что если демократический оптимизм российской фабрикации начала прошлого века, пройдя через неизбежную стадию тирании, истощился за каких-то семь с лишним десятков лет, то произошло это вовсе не из-за различия систем СССР и республиканской Франции, а по причине большей концентрации насилия в СССР.

Ибо "Свобода, равенство и братство" 1789-го года всё ещё хорошенько разбавлены "подлинной Францией", или как её называл Моррас, pays réel: "классический" дух, дух монархии был силён и в Третьей и даже в начале Пятой Республики; "социалистический оптимизм" made in France выделяет яд в меньшей концентрации, он убивает не столь быстро, как "оптимизм" российского производства, но всё равно неизбежно приводит нацию к кризису, за которым следует или гибель, или выздоровление.

И когда Франция, а с нею и весь Западный мир, окажутся в положении СССР 1991 года, когда их поглотят нищета, эпидемии, религиозно-этнические войны — тогда, чтобы выжить, Франции прийдётся очнуться от своей "демократической" летаргии, отреагировать на угрозу, доказав тем самым свою жизнеспособность; и эта реакция, — контрреволюция — чтобы привести к выздоровлению Запада должна будет происходить под наблюдением последователей признанных реаниматологов человеческого духа — Ривароля, Шатобриана и Шарля Морраса.

***

Во второй половине ХХ-го века во Франции, была совершена попытка подменить ̉έθνος δη̃μος’a, чтобы смешать, и этим смешением произвести диффузию духа французской нации, окончательно искоренив в нём тягу к монархии.

Вот тут-то змей "эпохи просвещения" наконец-то ухватил себя за хвост: оказалось, что Λόγος импортированного ̉έθνος’а, как бы он ни был убог, не приемлет республиканской "вакуумной троицы", этих "свободы, равенства, братства"; импортированный ̉έθνος упорно отказывается от смешения с автохтонами, тем самым провоцируя la divine surprise — долгожданную войну Λόγος’ов, войну межэтническую внутрифранцузскую, а впоследствии все-европейскую, евроазиатскую, мировую.

Те же самые наследники той же наиоптимистической "эпохи Просвещения" упорно отказываются констатировать факт начала этой войны. Но первая стадия военных действий уже началась. И это прекрасно. Ибо только в бою Франция сможет возвратить себе свой исконный принцип существования — монархический. А возвращение Лилии в Лувр станет сигналом для всего мира:

Европеец наконец-то переболел оптимизмом. Европеец не верит более во врождённую добродетель человека.

Отныне Европеец — Выздоравливающий!