Когда Борис Межуев предложил поразмышлять на тему "Ницше и русский консерватизм", мне это напомнило оксюморон вроде "жареного льда". Ибо нет более антиконсервативного мыслителя, чем этот гениальный безумец, проповедник "переоценки всех ценностей"! В ходе дискуссии на АПН самое точное идейное определение Ницше, на мой взгляд, дал Вадим Нифонтов, назвав его "метафизическим анархистом, противостоящим всякой окостеневшей форме".
Иллюзия близости Ницше консерватизму возникает, вероятно, из-за его включенности в пантеон германской консервативной революции прошлого века. Но дело в том, что это была именно "революция", а не просто "консерватизм". Такое сочетание противоположностей означало не попытку нечто "законсервировать", но событие, принципиально иное по духу и масштабу — оборот в сонной бюргерской стране колеса "вечного возвращения". Когда авангардно взнузданное время перешло вдруг в руническую протоисторию, можно было вспомнить ницшеанское: "Мы, гиперборейцы…" Но в Третьем рейхе эта мистерия вскоре заглохла именно оттого, что консерватизм возобладал над революцией.
В дореволюционной России с Ницше иногда сравнивали Розанова — своими идеями и стилем Василий Васильевич умел не менее блистательно эпатировать "серьезных консерваторов". Хотя сам консерватором был, конечно, изрядным. Но тогда было что "консервировать". Определенная преемственность духовных, культурных и даже бытовых традиций существовала веками. Постсоветский же "русский консерватизм" являет собой откровенный симулякр. Он пытается играть в "правизну" вековой давности, не понимая или не желая видеть, насколько изменился мир.
Нынешний "русский консерватизм" обычно начинается с православия — причем именно в обличье РПЦ МП. Хотя эта созданная Сталиным структура имеет весьма спорное отношение к дореволюционной церковной традиции. Сегодня же, когда "православными" вдруг объявила себя тьма вчерашних коммунистов и комсомольцев, стало окончательно ясно, что это просто новая форма для привычного им "идеологического руководства". Вот в этом и состоит их "консерватизм", а байки о "духовном возрождении" на фоне всего происходящего в стране — это круче всякого "сатанизма"! Инверсия, которую описал Ницше, в нынешней России становится наглядной вопиюще: "Человечество преклоняется пред обратным тому, в чем заключались исток, смысл, оправдание евангелия; в понятии "церковь" человечество освятило все то, что преодолел и превозмог "радостный вестник"… — напрасно искать более грандиозную форму всемирно-исторической иронии".
Заметим, насколько эти "проевангельские" слова противоречат расхожему ложному представлению о Ницше как о принципиальном "антихристианине". Да, он написал эпохальную книгу именно с этим названием, но проклинаемое в ней христианство — это именно внешний, социальный, структурный феномен "церкви", с ее догматами и амбициями, а не тайна "радостного вестника", которую оно, увы, утратило. Хайдеггер неслучайно назвал Ницше "последним немецким философом, искавшим Бога со страстью и болью". Ибо только так и можно входить в эти сферы — но самоуверенная в своей "правильности" поповская иерархия не имеет к этому никакого отношения. Ален де Бенуа на этот счет заметил: "Ницше не противопоставляет религии отсутствие религии. Он противопоставляет подлинную религию, подлинное чувство священного упадку религии в ограничивающей форме морали".
Уместно вновь вспомнить Розанова, который также шокировал многих своей резкой критикой христианства. Его замечательный афоризм: "Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали".
Как никакая другая религия христианство любит морализировать. И громко провозглашать себя "религией любви". Но при этом обычную человеческую любовь, не скованную структурой (опять "структурой"!) брака, оно считает "грехом". Но может быть, речь идет о некоей "более высокой" любви? Какую "любовь к ближнему" принесло христианство, нетрудно увидеть в европейской истории. Дохристианские цивилизации, конечно, часто воевали между собой, но практически никогда по религиозным причинам. Христианство же открыло многосотлетнюю эпоху именно религиозных войн. Католики и протестанты, никониане и староверы, вражда бесчисленных сект, наконец, самый близкий и ужасный пример — сербы и хорваты, фактически единый народ, устроивший жесточайшее взаимоистребление лишь по причине разных трактовок "священного писания". Да и сейчас в России "кроткие" христиане то и дело наезжают (иногда и физически) на неугодные им выставки, фильмы, книги… Кого же вы на самом деле любите, господа консерваторы христианства?
"Подлинной религией" в ницшеанском смысле является парадоксальный синтез трансцендентного аполлонизма и жизнелюбивого дионисийства. Это восстание новой античности против ветхого христианства. В современном мире это "вечное возвращение" все заметнее — хотя для кого-то это, конечно, "апокалипсис"…
Другой оплот нынешнего русского консерватизма — "самодержавие", понимаемое не обязательно в прежнем монархическом смысле, но непременно как подчеркнутое "государственничество".
Как бы оценил это Ницше? Вновь, в расхожих и ложных представлениях он рисуется как идеологический предтеча Третьего рейха. Поэтому будто бы он должен относиться к такому "патриотизму" с пониманием.
Борхес, критикуя эту нелепую "привязку" Ницше к нацистскому государству, нашел у него примечательную цитату: "Мы недостаточно тупы, чтобы вдохновляться принципом "Германия превыше всего" или идеей Германской империи… "Германия превыше всего" — нелепее девиза я не знаю. Какая Германия, — спрашиваю я себя, — если никто не хочет, не представляет себе и не имеет в виду ничего другого, кроме того, что уже было и есть? А это, само по себе — всего лишь еще одно непомерно раздутое государство, еще одна сделанная в истории глупость".
…И еще одна — непомерно раздутый (газом) централизм на фоне обезличенной пустоты целого континента. Что же может в этой ситуации быть тем самым Другим, "кроме того, что уже было и есть"? Один из лучших ницшеведов, автор книги "Ницше и философия" Жиль Делёз разработал позднее стратегию ризомы. Это специфическое строение корневой системы, характеризующееся отсутствием центрального, "стержневого" корня и состоящей из множества переплетающихся побегов, непредсказуемых в своем развитии. Этот биологический феномен Делёз перенес в философию, в результате чего родилось то, что принято называть "постмодернизмом" — стратегия преодоления централистских структур, подавляющих "окраинные" смыслы. Эта философская стратегия впоследствии проявилась и в глобальной политике, обеспечив переход от национально-государственных пирамид к сетевым отношениям множества сообществ.
"Провинциальный" философ из Сильс-Марии глядел куда дальше, чем обитатели многоэтажных столичных муравейников, уверенные в незыблемости имперского статус-кво. Интересно было бы сопоставить Ницше с другим русским мыслителем — "коктебельским отшельником" Максимилианом Волошиным, в чьих стихах и статьях прорывается та же воля к "переоценке всех ценностей" и "вечному возвращению"…
Наконец, завершая деконструкцию уваровской схемы, подсознательно наличествующей в мировоззрении "русских консерваторов", обратим внимание на ее третий, социальный элемент — "народность". Рассмотрим его с точки зрения метафизической политологии. В работах Ницше встречается интересная дихотомия "активных" и "реактивных" сил. Если действия первых самостоятельны и не обусловлены какой-либо внешней причиной, то вторых наоборот — все поступки являют собой реакцию на внешний стимул. Эта реакция может быть самой разнообразной — от безоговорочного подчинения некоторой внешней силе до отчаянной борьбы с нею, — реактивная, пассивная суть действия от этого не меняется. Ибо сама направленность этого действия задается извне. Нетрудно догадаться, к каким силам принадлежит большинство нынешних "русских консерваторов", куда более озабоченных "борьбой с врагами", чем собственным историческим творчеством.
Они могут пламенно проклинать Америку, ислам, путинский режим и т.д., но на вопрос: "А сами-то чего хотите?" обычно раздается лишь звенящая пустота — или банальности вроде построения того же самого "национального государства", только "хорошего"… Но можно отметить и одну любопытную ценностную инверсию, произошедшую с той частью "русских консерваторов", к которой в начале 1990-х принадлежал и автор этих строк. Мы начинали действительно как "реактивные силы", считая себя "духовной оппозицией". Но впоследствии произошла "переоценка ценностей" — и переход от "консерватизма" к авангардно-освободительным проектам, прежде всего культурным, с которых и начинается всякая новая цивилизация. Ницше неслучайно считал оперы Вагнера куда более важными для будущего, чем всевозможные "идеологии", и однажды даже изрек фразу, предвосхитившую весь меломанский ХХ век: "Меня раздражает все, что нельзя выразить музыкой".
Но и наши оппоненты тех лет пережили собственную "переоценку ценностей". Тогда они называли себя "демократами", а нас — "красно-коричневыми", но в последние годы принялись вдруг учить всех "патриотизму" и "консерватизму". Что за этим стоит, скажи, Заратустра?..
