В отличие от поклонников Че Гевары из высоких кабинетов и палаточных городков, я не люблю революционную эстетику, не говоря уже о революционном образе жизни.
Революцию вообще не стоит любить. Ее следует уважать.
И хуже революционного энтузиазма, то есть любви к революции как таковой, может быть только контрреволюционный идиотизм. То есть неуважение к ней.
Поскольку в нашей жизни этого неуважения хоть отбавляй, начнем именно с него.
И я сразу должен сделать два уточнения.
Первое. Под контрреволюцией я не имею в виду ситуативную оценку желательности или нежелательности революции. Я имею в виду, по сути, метафизическую позицию, которая основана на безусловном отрицании главной претензии, заложенной в слове «революция». А именно, претензии на то, что увенчавшееся успехом восстание может служить основанием легитимности власти и общественного порядка. С точки зрения «контрреволюции», это категорически невозможно: из «нарушения закона» не может произойти ничего, кроме дальнейшего «беззакония».
Второе. Я не утверждаю, что всякая контрреволюция является идиотизмом. Для приверженца строгой династической монархии, легитимиста, она является вполне естественной и цельной позицией. Да, позицией абсолютно антиисторичной. Потому что в истории закон рождается из беззакония, а власть является общественным отношением, а не проекцией небесных сфер. Но человек может послать к черту и самое историю, сохраняя при этом ясный ум и твердую волю.
Я о другой контрреволюции — той, которая выросла на «суверенно-демократической» почве последних лет.
Удивительно, но факт: некоторые популяризаторы идей «суверенной демократии» искренне не понимают, что их возведенная в абсолют контрреволюционность, по сути, несовместима с демократической концепцией суверенитета.
Если субъектом государства признается народ, то мы не можем сказать: «государство или революция». Идея революции входит в логическую конструкцию демократического государства в качестве одного из крайних, чрезвычайных решений главной проблемы демократии: проблемы формирования «всеобщей воли». Эту чрезвычайную возможность нельзя перечеркнуть, не теряя самого постулата верховенства народа.
Можно сказать проще: без признанного права на восстание «народный суверенитет» является пустым звуком. Основные государства современности имеют в своем фундаменте это право. И это не показатель их уязвимости, а показатель их силы.
Несложно заметить, что право на восстание обычно реализуется не там, где оно признано, а там, где оно отрицается и шельмуется. Это очень простое, почти магическое правило: чтобы не получить новую революцию, режим должен чтить революцию предшествующую, наполняя ее ценности актуальным смыслом. В нашей истории была только одна революция, достойная называться этим именем: Великая Октябрьская. Тот факт, что сегодняшний российский официоз не нашел ее наследию никакого разумного применения (разве что, играть роль бабы яги в кукольном театре молодежных движений) — плохой знак для режима.
На сниженном уровне — или просто в уменьшенном масштабе — эту закономерность можно проследить на недавних опытах с перекройкой календаря. Власть отменила 7 ноября — день памяти старой русской революции — с тем, чтобы получить совсем рядом 4 ноября — день инсценировки новой русской революции. Получится очередной Русский марш или не получится — другой вопрос. Но концепция праздника 4 ноября уже закрепилась — именно в этом, сугубо «маршевом» качестве.
Дело, конечно, не только в магии перерождения революции из старого праздника в новый. Дело в том, что базовая повестка 4 ноября как дня Русского марша почти без остатка укладывается в метасюжет национальной революции. Буржуазной революции, как подсказывают прозорливые авторы АПН.
С этим многие не согласятся, многие будут недоумевать: что может быть общего между банальной ксенофобией маршевиков и высокими идеями гражданских свобод, гражданской доблести?
А общего очень много.
Не так давно С.Г. Кара-Мурза написал статью, посвященную годовщине событий в Кондопоге. Заслуги автора перед русским общественным сознанием велики и несомненны. В самой статье сказано много верного, много того, с чем мы должны считаться. Но ее базовая позиция оставляет в недоумении. Судя по всему, автор всерьез убежден в том, что ответные действия местного населения (резолюция схода, требование о выселении, подкрепленное уничтожением имущества врага) представляли собой криминальный разгул, эксцесс трайбалистского сознания, который преграждает нам путь к обетованной земле гражданского национализма.
Сергей Георгиевич, хочу Вас уверить, что Кондопога — это и есть гражданский национализм в его зачаточном виде. Это восстание человеческого достоинства против «традиционных прав» феодальной банды.
Я не могу даже вообразить такую концепцию гражданского национализма, которая основывалась бы на требовании терпеть беспредел «новых господ», ведущих себя, как завоеватели, во имя общегосударственной стабильности. Не спорю, подобное требование по-своему рационально. Но гражданственность начинается именно с отказа от этой рациональности выживания-через-терпение в пользу того, что Гегель называл борьбой за признание. Хорошо, если эта борьба протекает бескровно, с преобладанием политических инструментов, но, как правило, она сопряжена с применением силы или угрозой применения силы. Вы считаете это слишком рискованным? Ну тогда не надо говорить о гражданских ценностях.
В том, что требования кондопожцев были сформулированы на языке этнических категорий, а не на языке Джона Локка, нет никакого признака трайбализации русского населения. Это всего лишь признак его адекватности. Если хищнические кланы образованы по родо-племенному признаку, что не редкость при феодализме, то вполне естественно, что при их демонтаже этот признак также становится основным. Русские не сами трайбализируются. Они всего лишь адекватно описывают окружающие их трайбалистские структуры. И кстати, они совсем не хотят поставить на их место аналогичные структуры славянской закваски.
Русское большинство с предельной категоричностью отторгает любую претензию на роль «новых господ». Даже высококультурных, доброжелательных и единокровных. Не говоря уже о диких, зловещих и инородных. В этом заключен пока не реализованный потенциал гражданского сознания. И это, кстати, наследие еще той, старой революции, чьи дети и внуки твердили «мы не рабы рабы не мы». О чем, впрочем, Сергею Георгиевичу известно гораздо больше, чем мне.
Отметим и еще один парадоксальный момент в позиции советского государственника. По сути, автор статьи «Кондопога как коллективное самоубийство» не просто предлагает людям терпеть гнет этнических мафий, рассчитывая и надеясь на государство. Прежде всего, он предлагает терпеть вопиющее бессилие, демонстративную несостоятельность самого государства, чтобы ненароком не разрушить то, что осталось. Опять же, по-своему рационально. Но для того, что можно назвать духом государства, последствия этой логики абсолютно разрушительны. Дело в том, что смириться с несостоятельностью государства мы можем только в одном случае — если признаем его абсолютно чуждой силой, до которой нам нет дела и которой нет дела до нас.
Мы считаем это государство своим. И только поэтому не смиряемся со слабостью или подлостью тех, кто действует от его имени.
Лоялизм разрушает государство. Опять же, на сниженном уровне мы в этом не раз могли убедиться в последние годы. Но у этого парадокса есть и обратная сторона. Провокативная антирежимность — т.е. «оранжизм» по-российски — убивает дух революции. Общество пресыщено революционной формой без революционного содержания.
По-настоящему революционной может быть не игра в раскачивание лодки, а абсолютно позитивная и серьезная русская заявка на всю полноту российского государства. Пусть пока и не подкрепленная иной силой, кроме силы убеждения.
