Когда Ницше впервые пришел в Россию, здесь господствовала идея соотнесения начала ХХ и начала XIX веков как двух параллельных и подобных культурных эпох. Символисты исходили из общей антипозитивистской ориентации культуры того времени, в частности, из отказа от концепции линейного хода времени. Под давлением все растущей ненависти к различным теориям прогресса, возникло представление о кругообразном течении времени, как варианте популярной ницшеанской теории "вечного возвращения". И в русской литературе она получила самые различные истолкования, заполняясь русским культурным материалом. Так, если Ницше в "Рождении трагедии" высказал веру в неминуемое возрождение, или возвращение, греческой античности, то на русской почве этому соответствовало ожидание ренессанса русской классической эпохи — эпохи Пушкина, подкрепленное атмосферой его столетней годовщины.
Осмысление образа Пушкина в терминах ницшеанских категорий включало и представление о Пушкине как русском сверхчеловеке. Так, брюсовская формула "Мой Пушкин", включающая сложную систему отталкивания от Пушкина и тяготений к Пушкину, имела и ницшеанское содержание. В статье "Священная жертва" (1915) В.Брюсов выступает против исповедуемого Пушкиным отделения себя-человека от себя-поэта и "принудительного молчания в творчестве о некоторых сторонах своей души" ("Но полно, полно, перестань…"). Брюсов не только дописал за Пушкина "Египетские ночи". Своего рода жизненной обработкой и окончанием пушкинских отрывков и замыслов о "Клеопатре" стала история его отношений с Н.И.Петровской.
Возможен ли новый ницшеанский ренессанс в современной России, где 200-летний Пушкинский юбилей обошелся без Ницше? Вот роман Виктора Пелевина "Чапаев и Пустота", как, впрочем, и все его творчество, стало образцом нескрываемого влияния "идей Фридриха Ницше", а также злорадной издевкой над ними.
Итак, Ницше остался теперь без Пушкина. Но зато возник Набоков, пока только эпизодически. Пример тому — книга парижского писателя русского происхождения Анатолия Ливри "Набоков-ницшеанец" (СПб.: Алетейя, 2005). После ее прочтения малейших сомнений в том, был ли писатель Набоков ницшеанцем, не остается. Конечно, был! Но лично у меня, как и у застрельщика дискуссии о Ницше на АПН.ру Вадима Нифонтова, возникает встречный вопрос: был ли ницшеанцем сам Ницше? По Ливри, Набоков поступал как истинный ницшеанец, когда все "добрые" мысли преподносил под красочной карнавальной маской. Что для Ницше был "теоретический человек" Сократ, для Набокова стал "русский Сократ" Чернышевский (и его последователи — Ленин и Сталин).
Ливри не скрывает полемического характера своей книги. Полемизировать же с ним можно только одновременно с его главными персонажами — с помощью "второстепенных". Окончательный смысл искомой Ницше трагедии Гегель (тоже мелькающий на страницах этой книги) видел в ее встроенности в комедию. А как иначе может смотреть на свое земное существование, как и на историю в ее целостности, человек, верящий в Бога? Сущность комического, по Гегелю, должна быть найдена не в иронии или сатирическом контрасте между тем, что есть, и тем, что должно быть, но "в бесконечной благожелательности и уверенности в своем безусловном возвышении над собственным противоречием, а не печальном и горестном его переживании" (цит. по: Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002, с. 122).
Размышляя о ницшеанской стратегии и тактике сопоставляемых авторов, Ливри ссылается на умение обоих созидать образы таких врагов, которые заслуживают ненависти, а не презрения. Однако квитэссенция тактического ницшеанства видится все же в известном лозунге "Если враг не сдается…", ориентированном на полное уничтожение противника. Стратегические "сократовцы"-большевики, как и внешне похожий на Ницше Горький, были неплохими ницшеанцами-тактиками, в то время как сам жизненный стоицизм Ницше имел тактически сократовское происхождение.
В конечном счете бесконечное обращение самого Ливри к некой "читательнице", аналогичное обращению к "проницательному читателю" в "Что делать?" Чернышевского, выглядит как вполне сократовский, архетипический, как мы бы сказали, "поиск Ксантиппы", причем Ксантиппы-ницшеанки (при стилистическом авторском промахе с оксюмороном "политкорректная Ксантиппа").
Забавно звучит в наше время утверждение Ницше, что "теоретический человек" — "в глубине души своей библиотекарь и корректор". Строго говоря, корректорский тип чтения, как единственный материально вознаграждаемый, типологически представляется самым практически оправданным. С какой иной стати самодостаточному "артистическому человеку" читать какие-либо чужие тексты? И главная проблема в том, что оплата этого труда имеет сейчас отнюдь не аристократические размеры.
Кстати сказать, и сам Ливри продемонстрировал умение напряженно работать в библиотеках. Устанавливая по ходу дела парижское происхождение набоковской "Лолиты", он обнаружил, что фамилия переводчика и составителя "Гомеровских гимнов" 1936 года, которые штудировал Набоков, была — Humbert. Любопытно, что набоковско-ницшеанские изыскания Ливри сопровождают судебный процесс с Дмитрием Владимировичем Набоковым в связи с его крайне негативной оценкой набоковедческих штудий первого и переходом на "слишком человеческие" "личности", вплоть до обвинений в сумасшествии.
Размышляя в наше время о Ницше, как не обратится к современному великому противостоянию Восток — Запад?
Согласно "Генеалогии морали" Ницше, нигилизм является следствием морализма (читай, политкорректности). В своем письме "О гуманизме" Хайдеггер пишет далекому незнакомому юному французскому другу загадочное по своей форме послание, в котором он по-своему развивает мысль Ницше о "слишком человеческом": наука, техника и война не антигуманны, а пронизаны человеческой волей к власти. Подлинно человеческое существование состоит не столько в покорении мира, сколько в покорности ему как судьбе. Создаваемый Ницше и Хайдеггером тип описания человеческого бытия в мире, в котором насилие над природой и другими людьми оборачивается насилием над собой, становится все более популярным. Многие считают, что это язык зла, вызов гуманизму. Но культуре необходимы такие критические испытания.
"…Не был ли Магомет той самой натянутой между Землей и космосом сверхструной, на которого четырнадцать веков назад "снизошел" скрывшийся на востоке Дионис; не завещал ли этот купец из Мекки дионисический дух — бесценный и смертоносный — тем, кто сейчас, подобно фиванским вакханкам, легко и безнаказанно рвет в клочья мягкие, белые и рассыпчатые тела созерцательных, — излишне созерцательных, любовь моя! — западных аполлонических государств, — пишет автор "Набокова-ницшеанца". А главное — не вслед ли за своим богом рвутся в Европу эти новые неистовые вакханы: не вернулся ли уже Дионис на Запад, принеся с собой свой драгоценный дар — дух трагедии. Не стала ли Европа снова местом, где вскоре предстоит распуститься редчайшему и прекраснейшему из цветков Земли — сверхчеловеку?".
Насчет Европы парижанину Ливри теперь, возможно, виднее. Отметим, однако, что в России жанровая система культуры распадается и устаревает с не меньшей скоростью, чем ядерный потенциал страны. Поиски "национальной идеи" сопровождаются пока так и не увенчавшимися успехом "поисками жанра". Современное состояние России в целом может быть охарактеризовано не иначе как — односторонняя жанровая разоруженность, не позволяющая совладать с собственным трагизмом.
Вспомним, как жанровая вооруженность американской системы придала масштабное вертикальное измерение Американской трагедии 11 сентября 2001 года, которая была преподнесена в качестве самого грандиозного в мире, беспримерного террористического акта. В ходе глобального зрелища этой трагедии родилась новая держава — избранное государство, призванное выполнить особую, чуть ли не Божественную, миссию.
У нас же картины расстрела Белого дома танками в 1993 г. были целиком отданы на откуп американской компании CNN.
Превращение мюзикла "Норд-Ост" в реальную трагедию освещалось в российских СМИ с этическими издержками, помноженными на журналистский непрофессионализм.
Повышенная нервозность террористов в Беслане была вызвана поначалу полным игнорированием их действий телевидением (спорный, тут конечно, вопрос: показывать или не показывать, но реально начавшаяся трагедия требует все же определенных правил, извините, "игры" от ее реальных участников).
Приходится констатировать, что в XXI-м веке в России и в эстетической сфере преобладают жанровые полуфабрикаты. Размышления о Ницше в первую очередь возрождают не "человеческое, слишком человеческое", а жанровое мышление.
