В последние недели в России неожиданно актуально стал звучать вопрос о государственной идеологии. Молодой член Общественной палаты выпустил книжку о Путине с несколько претенциозным подзаголовком "Его идеология" (почему бы не написать просто — "идеология Путина"?), а его старший коллега из Администрации Президента выступил с докладом перед активом правящей партии о том, как следует относиться к прошлому, настоящему и будущему, а также о многих других важных материях. И все эти "идеологические выплески" происходили на фоне неожиданных внешне- и внутриполитических инициатив нашего руководства, как то — подписание Антифашистского пакта, приглашение лидеров ХАМАС в Москву, переговоры с Ираном о создании на территории России совместного предприятия по обогащению урана.
Все эти действия вроде бы находятся в видимом противоречии друг с другом. И оттого разброс оценок — максимальный. Апологеты власти говорят о наступлении светлых дней просвещенной антифашистской державности, равноудаленной от олигархического беспредела 1990-х и национал-изоляционистского кроваво-коричневого марева. Критики, напротив, утверждают, что, взяв на вооружение "антифашистские" лозунги ельцинистов времен борьбы с "красно-коричневой" опасностью, власть замыслила наконец привести в исполнение зловещие планы истребления всего русского народа. Есть и более неожиданные интерпретации — в частности та, что была предложена публицистом АПН Владимиром Голышевым, согласно мнению которого, возлюбившая ХАМАС российская власть решила окончательно увести России в "третий мир", обрубив тем самым родовые связи с просвещенной Европой. И хотя сама власть устами Путина, Суркова и др. не устает напоминать о своем "европейском выборе", трактовка Голышева, пожалуй, в наибольшей степени приближает нас к пониманию текущих событий. Дело только не в Европе, от которой нас якобы уводит Путин, а в "третьем мире", политические модели которого мы и в самом деле пытаемся небезуспешно копировать. И если взглянуть на происходящее оттуда, из "третьего мира", вся возня с "антифашизмом" и "суверенитетом" сразу приобретет некий вполне отчетливый смысл.
Суверенитет по-путински
Как это часто бывает, современные духовно-политические искания ведутся вокруг интерпретации неких слов, которые как магические заклинания произносят основные творцы и интерпретаторы нашей государственной идеологии. Среди этих слов наиважнейшие: "демократия", "антифашизм", "антиизоляционизм" и, наконец, главное и коронное — "суверенитет".
Посмотрим, что говорит о "суверенитете" Сурков. Нужно признать, что в его докладе содержится много правильных слов об угрозах, которые несет с собой глобализация, об оффшорной аристократии и необходимости бороться за конкурентные преимущества в мировой экономике. Вне всякого сомнения, аристократия отвратительна, а в мировой экономике надо конкурировать за место под солнцем. Однако все это еще далеко от обеспечения суверенитета. О многом Сурков просто умалчивает. Так, в докладе ничего не говорится о том, несет ли угрозу российскому суверенитету, скажем, вступление нашей страны в ВТО, и необходимо ли нам поступиться частью суверенитета для подтверждения своего "европейского выбора" (а если мы такой выбор сделаем, поступиться несомненно придется).
Все это в целом оставляет впечатление какой-то недосказанности. В конце концов, и Швеция борется за конкурентоспособность, и Голландия, и даже — очень своеобразно — княжество Монако. Но борьба против грабящей страну оффшорной аристократии, важная сама по себе, еще не означает борьбу за суверенитет, ибо все мы понимаем, что политическим суверенитетом в точном смысле слова европейские страны фактически уже не обладают. Внешняя и внутренняя политика большей части европейских стран жестко следует в русле общеевропейских решений и договоренностей (не будем сейчас углубляться в детали). Конкурентоспособность экономики может служить средством для обеспечения суверенитета, но ни в коем случае не является его эквивалентом
Так что все сказанное Сурковым относительно конкурентоспособности и суверенитета по большому счету выглядит неубедительно. Повторю, Сурков говорит в основном правильные вещи (как они сочетаются с реальной политикой — другой вопрос), проблема в том, что он говорит о разных вещах, невольно (или же сознательно) смешивая их друг с другом. Проще говоря, он подменяет "политический суверенитет" экономической субъектностью. Конечно, хорошо, что в отличие от либералов первого эшелона он не призывает поступиться и этим — малым — благом, просто сдавшись на милость "глобальной экономике", но все же сказанного недостаточно. Сурков не только ничего не говорит, например, о протекционизме, но, как-то неумеренно воспевая "открытость", дает понять, что "суверенитет" и защита своих производителей от более могущественных конкурентов — вещи разные и даже несовместимые.
Никаких утвердительных заключений о характере экономической политики и, более того, о праве государства ее менять, из сказанного Сурковым сделать невозможно, и потому в качестве полноценного идеологического документа воспринимать его доклад все-таки нельзя.
Гораздо более интересен в этом отношении труд Алексея Чадаева, кстати говоря, получивший недавно одобрение самого Суркова. К сожалению, реакцию уважаемых рецензентов разных политических лагерей на это произведение я бы не назвал стопроцентно адекватной. Чадаева критиковали вовсе не за то, за что следовало. В частности, ему вменялось в вину стремление выдать желаемое за действительное, то есть — приписать президенту отсутствующую у него идеологию (при том что сам автор, кажется, подчеркивал, что не столько описывал в свое книге актуально данное, сколько проектировал желаемое). Еще хуже обстояло дело с рецензиями из радикально-демократического лагеря: там Чадаева ругали именно за то, за что все нормальные люди должны были бы только пожать ему руку. Скажем, в "Новой газете" появилась странная заметка какого-то соседа Алексея по дому (так обозначил себя рецензент), в которой говорилось, типа, мол, какой подлый негодяй мой сосед, хочет укрепить российское влияние в Евразии и не желает поступиться частью национального суверенитета. Между тем, критики с обоих флангов оппозиции очевидным образом не обнаружили, что составляет своеобразное политико-философское ноу-хау этой книги. Речь идет, безусловно, об интерпретации все того же злополучного понятия "суверенитет".
Напомню листавшим "Его идеологию", что, по мнению ее автора, суверенитет представляет собой "возможность самостоятельно внутри страны решать вопрос о власти" (с. 25–26). Это совсем не случайное заявление. На соседних страницах той же книги высказывается суждение о том, что "задача Путина — создание такой системы, в рамках которой русский народ сам сможет решать вопрос о власти" (с. 27). Отмечу еще два существенных момента. Во-первых, автор не прямо, но косвенно, обиняком дает понять, что речь идет о не совсем демократическом пути решения народом "вопроса о власти". Не то чтобы о прямо авторитарном варианте, но скорее о варианте "элитарном". "Свобода, — неожиданно резко и даже вроде бы без всякого повода заявляет Чадаев, — это роскошь, причем для многих непозволительная" (с. 43). Вероятно, автор имеет в виду, что "вопрос о власти" должен решаться исключительно "избранным меньшинством", "субститутом дворянского собрания", с которым при случае и можно отождествить "народ". Во-вторых, понимая суверенитет лишь как "возможность самостоятельно решать вопрос о власти", Чадаев в согласии с этим определением ограничивает все формы десуверенизации лишь теми, которые известны ему из опытов так наз. "бархатных революций". "Современная технология внешнего контроля политической системы, — пишет он, — реализуется не через управление властью, а через управление процедурой ее смены". Иначе говоря, коль скоро преемственность власти в стране обеспечена, проще говоря, монополия на власть сохраняется за конкретной политической корпорацией, суверенитет страны тем самым автоматически оказывается гарантирован.
Попробую пояснить примером, куда ведет вот такое понимание "суверенитета по-путински". Из него следует, что абсолютно суверенным государством (и, быть может, самым суверенным в мире) нужно считать Саудовскую Аравию, в которой власть волеизъявлением избранного меньшинства имеет полнейшую возможность решать вопрос о самой себе, невзирая на все упреки со стороны мировой демократической общественности. И единственным ударом по суверенности такого режима могла бы стать какая-нибудь "оранжево-зеленая революция" в Эр-Риаде. То, что на территории Саудовской Аравии вот уже без малого 15 лет находятся иностранные войска, что эта страна вопреки воле населения стала базой для авиаударов по территории другого арабского государства, что саудовские шейхи вынуждены согласовывать с Вашингтоном цены на нефть, с точки зрения "идеологии Путина", не имеет никакого отношения к суверенитету государства. Внешняя политика, согласно этой хитроумной идеологии, вообще к суверенитету не имеет отношения. Любая шестерка другой державы, вступающая по первому ее зову в военный конфликт c ее внешним противником или спокойно делящаяся ресурсами с сильным "покровителем", оказывается полностью суверенной в том случае, если правящий режим имеет шанс без больших помех со стороны контролировать процесс передачи власти.
Итак, оба центровых идеолога нашей власти — и Сурков, и Чадаев, — говоря о суверенитете, одинаково обходят вопрос о политике, о политической самостоятельности государства. При том, что именно в праве и возможности самостоятельной внешней, экономической, религиозной политики и состоит — по-простому, по-словарному — "национальный суверенитет". Идеологи Путина толкуют о чем угодно: о власти, о конкурентоспособности, но только не об этом, самом важном признаке суверенности — о самостоятельной политике. Обо всем кроме главного.
Российский Мубарак
Теперь от суверенитета перейдем к еще одному краеугольному камню нынешней российской идеологии — к "антифашизму". Из предыдущего параграфа я думаю, читателю стало ясно, какой именно "суверенитет" защищают идеологи либерально-патриотической фракции пропрезидентского лагеря. Речь идет о суверенитете обычного авторитарного прозападного режима, в целом следующего в фарватере американской политики, но позволяющего себе различные вольности внутри страны. Силовое подавление оппозиции, например. Назвать такой режим "суверенным", тем более "демократическим" язык не поворачивается, но и полностью марионеточным он является далеко не всегда. Оккупированная Саудовская Аравия не в счет, лучший пример для сравнения с путинской Россией представляет собой, вне всякого сомнения, мубараковский Египет.
Почему-то никто из западных наблюдателей не заметил бросающегося в глаза сходства этих двух режимов. Оба возглавляются силовиками: бывшим главой ФСБ РФ Владимиром Путиным и бывшим главой Военно-воздушных сил Египта Хосни Мубараком. Оба — наследники режимов прямо противоположных ориентаций: социалистического и антизападного (СССР — Гамаль Абдель Насер) и предательски прозападного (Ельцин — Анвар Садат). Сохранив после смерти Садата прежнюю внешнеполитическую — проамериканскую — ориентацию Египта, Мубарак стал проводить более осторожный курс, несколько умерив пыл либеральных экономических преобразований своего предшественника и все более дистанцируясь от Израиля (с которым Садат в 1979 г. заключил сепаратный мир). Вследствие этого дистанцирования Мубарак добился известных успехов, в частности, вернул Египту в 1989 г. членство в Лиге арабских стран. Благодаря участию в посреднических акциях — прежде всего, проявив себя в этом качестве на мирных переговорах в Осло, — Мубарак заслужил в Вашингтоне репутацию надежного и полезного партнера. До поры до времени там закрывали глаза на положение дел в стране.
Положение это, надо сказать, ужасное. Экономика страны полностью зависит от внешней помощи и туризма. Кто бывал в Каире, тот может себе представить ужасающую нищету этого гигантского даже по европейским меркам города. Значительная часть кварталов более всего напоминает свалки. В этой ситуации в стране растет популярность исламистских партий, многие из которых находятся на нелегальном положении. В 1981 г., после убийства Садата, в стране был введен режим чрезвычайного положения, по которому оказались значительно ужесточены меры против исламистских организаций. Многие активисты были брошены в тюрьмы. Наиболее крупная из исламистских партий, созданная в 1928 г. организация "Братья мусульмане", впрочем, легально участвует в выборах, занимая в парламенте около двух десятков мест. Полный контроль над законодательной властью имеет правящая Национально-демократическая партия, которой неформально руководит сын Мубарака Гамаль.
В Вашингтоне понимают, что режим подобный мубарковскому, крайне непрочен, что сохранение такого режима и тесных связей с таким режимом играет на руку радикальному исламизму, перехватившему у всех других течений знамя радикальной демократической оппозиции президентскому авторитаризму. Однако американцы, наиболее прагматичные из них, искренне не понимают, что делать. Мубарак трудности американцев прекрасно сознает и великолепно использует в своих целях, ругая Вашингтон в первую очередь за необдуманные попытки демократизировать арабский мир. Более того, вполне по-сурковски Мубарак называет Египет единственно демократическим государством в регионе. Выборы здесь и в самом деле проводятся, причем в 2005 г. на них получили право выдвигать свои кандидатуры и представители других партий, однако результат всегда предсказуем. Разумеется, никакого ограничения по срокам у действующего президента нет. Так что модель вполне "суверенна". В отличие от Садата и Насера Мубарак ни в коем случае не является харизматическим лидером, и его политика лишена каких-то ярких претенциозных целей, будучи нацелена в основном на так наз. "стабильность", о которой 75-летний глава государства говорит много и охотно. "Стабильности" этой угрожают в первую очередь "исламисты".
Конечно, радикальные исламистские группировки представляют наилучшую защиту для египетского режима личной власти. Они блокируют всякие попытки внешних сил поиграть в Египте в демократию "по Томасу Джефферсону". Понятно, что при первом же движении в эту сторону заокеанским "борцам за демократию" придется столкнуться в регионе с людьми, подобными аль Завахири, главным сподвижником легендарного Бен Ладена. Радикалы — спасение для Мубарака, но в долгосрочной перспективе все выглядит безнадежно и для него, и для его американских покровителей. Социальное недовольство не находит никакого выхода, люди озлоблены, крышка парового котла грозит вот-вот откинуться набок, и кипяток в виде радикального исламизма должен выскочить наружу. Не надо быть Кондолизой Райс, чтобы понимать: нужно подстегивать Каир к демократическим изменениям, но так, чтобы эти изменения не были чересчур демократическими. Только в свете победы ХАМАС все эти потуги выглядят пока малоутешительно.
Конечно же, Вашингтон будет пытаться прессинговать и Путина, не давая ему уж окончательно скатиться во "тьму египетскую". Зачем американцам, да и Западу в целом, еще одна нерешаемая головоломка. И, конечно же, Путин в целях укрепления своей власти будет пытаться погрузиться в эту самую "тьму", одной рукой поощряя, а другой запрещая и подавляя в стране то, что могло бы служить в России точным аналогом радикального исламизма. То есть что-то опасное, малоприятное и абсолютное неприемлемое как для отечественной элиты, так и для Запада. Именно — "русский фашизм" в его этнонационалистической, плебейско-эгалитарной, лучше всего просто хулиганской (ибо террорист у русских пока только один, и тот сумасшедший) версии. Вашингтон, разумеется, великолепно понимает, что делает Путин. И Кремль также в свою очередь понимает, что его понимает Вашингтон. Никто никого даже не обманывает, все пытаются выиграть время. Когда "фашисты" станут представлять всамделишную электоральную опасность для власти, власть сможет вздохнуть свободнее: "фашисты" разбредутся по тюремным нарам, а Кремль наконец-то сможет обрести вожделенный "суверенитет", то есть полный контроль над процессом передачи власти. Социальное и национальное недовольство станет накапливаться, проблемы расти, однако, выразителями протестных настроений окажутся люди, один вид которых будет приводить приобщенный к кормушке средний класс в священный ужас. И снова понесутся призывы к Суркову и К: спасите нас от Сциллы демократии и Харибды погромного изоляционизма. Тем более что сейчас это уже одно и то же.
Откровенно говоря, выход из этой ситуации, в которую нас упорно загоняет наш российский фараон и его ученые жрецы от "экспертократии", может быть только один — гражданская война. А затем, скорее всего, внешняя оккупация. Боюсь, что-то подобное ожидает в будущем и Египет, если руководство этой страны не согласится на частичные демократические преобразования, хотя бы по турецкому образцу, но при жестком контроле со стороны силовых органов.
Нужно признать, во всей этой "фашистcко/антифашистской" политике Путина есть своя "сермяжная правда". Проводя в жизнь неконформную по отношению к мировому окружению политику, неплохо иметь у себя оппозицию, чуть более радикально настроенную к внешнему миру, чем сама власть. В ином случае этот мир обязательно сделает ставку на внутренний переворот, на давление изнутри, на платок в Михайловском замке или же на революционные толпы на Васильевском спуске. Чтобы действовать взвешенно, но твердо, нужно иметь популярных радикальных союзников. Проблема в том, собирается ли наша власть действовать именно так. Хочет ли она в самом деле бороться за российский суверенитет, понимая под ним не только собственное выживание, но и политическую самостоятельность. Раскрученные образцы государственной идеологии, увы, не дают на этот вопрос никакого ответа, точнее, дают ответ негативный. Но если нет четкой стратегии действий, а есть лишь конъюнктурная борьба за власть, в таком случае то, что могло бы стать полезным орудием национальной политики, неминуемо окажется причиной национальной катастрофы.
У нашей патриотической оппозиции нет, увы, возможности каким-либо способом повлиять на власть, чтобы остановить хотя бы процесс собственной деградации. Между тем, мы день ото дня погружаемся в "египетскую тьму", из которой уже не выберемся без крови и насилия. Дополнительную нелепость всей ситуации придают претензии нашей элиты на "европейский стиль поведения", при том что и риторика власти, и ее политика прямо отсылают к опыту южного, а не северного побережья Средиземного моря.
