Ницшедейство

"Наше" время (хотя язык не поворачивается его так называть) не терпит философии. Для нынешнего времени в философии слишком мало действия.

Однако именно в этом нынешнее время находит свое определение: когда оно наступило, мысль перестала быть действием.

А влечение к мысли перестало восприниматься как событие.

Чем же теперь является мысль? В чем отныне состоит ее бытие? Только словом. Словом как явлением, словом как способом бытия.

Однако слова, утратившие связь с действием, переставшие восприниматься как нечто действенное, ничего не значат. Они лишены чего-то буквального. В особенности, буквального смысла.

Чем интересен "нашему" времени Ницше? И интересен ли он ему чем-нибудь, когда в числе первых философов объявляются Дугин и Галковский, Панарин да Гиренок с Хоружим? Интересен ли он "героям" этого времени, которые в поисках философии заглядывают в просматривают френдленту своего ЖЖ, или тщатся обрести философию в кличах? Интересен ли он тем, кто привык к тому, что философия — собрание пыльных раритетов, архив азбучных истин, скучная догматика, включенная в обязательный реестр "книг для чтения", проходимых в институте?

Похоже, что после переводческого бума 1990-х годов философия набила ту же оскомину, которую набивала в советские времена школьная программа по литературе.

Обретенный на заре 1990-х, в уродливую эпоху кипения умов и остекленения сердец, Ницше, казалось, должен принадлежать к тем, кого надоело переваривать раньше других. Даже Делез с Фуко и Бодрийяр с Нанси пользуются еще относительным спросом. Просто переведены были позже.

Важно, однако, понять, что теперь избавиться от Ницше предлагают именно те, кто зачитывался им тогда. В период других сходок и других "коммъюнити". Они же приходят к мысли об устарелости философии. "Действовать!" написано на их знаменах. "Действовать!" отпечатано на их челах.

Но перестали ли кипеть умы? И успели ли оттаять сердца?

И главное: не действуют ли поклонники нового действия совсем по-ницшеански?

Нет, ну что вы. Кем же тогда они являются?

Нет, не новыми фюрерами с притязаниями духовных пастырей.

Нет, совсем не витиями, отважными и свободолюбивыми в нескончаемом "бла-бла-бла".

Нет, уж вовсе не комментаторами, раскручивающими себя по поводу очередной трагедии.

Нет-нет, они совсем не такие.

И что с того, если приверженцы мужества сладкоголосы и обидчивы — того-с, совсем по-дамски? Что с того, если они живут в шкуре созерцателей, истерически мечтающих о поступке? Что с того, если любые их шевеления накрепко спутаны смирительной рубашкой бреда. Что с того, если они уже стали функционерами мысли, профессионально путающими призвание с профессией?

Что с того? Все равно они не ницшеанцы.

И совсем не из ницшевского помета.

Но тут возникает одна задачка. Простенькая. Бесхитростная даже. Как найти десять различий между этим поколением постницшеанцев и теми, чьим ниспровергателями и — волею судеб! — наследниками они готовятся выступить?

Те ведь тоже обладали всеми перечисленными добродетелями. И не были похожи ни на фюреров, ни на витий. Ни на прочую нечисть.

Оговоримся сразу: я и сам принадлежу к другому поколению. И о задаче ниспровержения интеллигентских фюреров из числа наиболее мракобесных представителей генерации шестидесятников-семидесятников знаю не понаслышке.

Необходимость действия здесь очевидна.

Но каким должно быть это действие, в каких императивах оно о себе возвестит, и каким новым миром обернется, — чтобы понять это, никак не обойтись без философии. И если уж мы отваживаемся обратиться к философии действия, необходимо дать возможность действовать самой философии.

Здесь и возникают три главных сомнения, разрешить которые можно, никак не пренебрегая Ницше.

То есть вопреки всем расхожим интерпретациям ницшеанства, которые препятствуют превращению его в главного советчика.

Итак, сомнение первое: что если и новая философия действия без действия самой философии окажется программой функционирования очередного Голема, который встрепенется, охнет, подымется, но так и не узнает, что он клон старого — рассыпавшегося в прах где-то на перепутье XX и XXI веков?

Сомнение второе: что если эта философия действия и вновь, как тогда, обернется очередным ницшеанством, которое — во имя большей правдоподобности — вновь отречется от своего прародителя?

Вслед за этими сомнениями обратимся к третьему — последнему и совсем простому. Сомнение третье: какими останками философии мы станем трясти, если оставим ее без философов?

Попробуем со всем этим разобраться. У многих возникнет соблазн избавиться от этих сомнений в логике "одного маха".

Мол, все эти ницше и марксы, шопэнгауэры и кьеркегоры, сартры и хайдеггеры, делезы и фуко тоже порывали с философией. И что: стали классиками. А чем мы хуже?

Да и какое сейчас возможно новое ницшеанство, когда кружева его афоризмов давно и до полной неразличимости слились с патиной модерна, а демонстративно противоречивые суждения давно были развиты другими — иногда в форме заведомо амбивалентного комментария (как в случае с М.Хайдеггером или Ж.Деррида), а иногда и в форме пространной генеалогической аналитики власти (на которой, ссылаясь на автора "Заратустры", настаивал М.Фуко)?

И уж тем более праведный гнев способно вызвать суждение о новом Големе. Как можно? Ведь это народ готов встрепенуться, охнуть, подняться. За такие мысли недалеко и до отправки в стан врагов. И уж точно — до подозрений в тайном либерализме-анархизме-постмодернизме.

Заметим, между прочим, что аналогичных подозрений странным образом удостаивается и сам Ницше. При совсем непатриотичном обличении немцев он явно в карман за словом не лезет. Государство для него вообще самое постылое из чудовищ. А влияние на Фуко — просто притча во языцех.

Дела, однако, обстоят не вполне так. Не так безоблачно. Когда разделываешься с чем-то "одним махом", не исключено, что неожиданно перетянешь на себя то, от чего хотел бы избавиться. Как без претензий на элегантность выражался Маркс, "всю старую мерзость".

Неправда, что против лома нет приема. Есть.

Диалектика.

Зато вода камень точит.

Действительно ницше и марксы, шопэнгауэры и кьеркегоры, сартры и хайдеггеры, делезы и фуко порывали с философией. Точнее с философской классикой. И сами стали классиками. Иногда в буквальном соответствии с радикальностью своего отречения. Самые радикальные кажутся нынешним философам действия ненужным хламом. От Монтескье до Руссо и до Лакана с Фуко и Бодрийяром.

Зато, опять-таки, есть Хоружий, Панарин, Дугин. И Гиренок.

Важно, однако, понять другое. Как бы не порывали с философией радикальные философы, философия никогда не порывала с ними. И не отрекалась от них. Статус классики от этого не пострадал. Напротив, возникло целое множество философских традиций, ставших классическими.

Спор о том, сопричастны ли мы этим традициям, не сводится, конечно, к профанному пиаровскому вопросу о том, насколько мы признаны на Западе (и сколько нужно забашлять, чтобы там раскрутиться).

Мы причастны — а значит должны решать вопрос о своем статусе сугубо самостоятельно.

При этом обозначенная причастность — явление не гарантированное и не "всепогодное". (И дело тут, опять-таки, не в пресловутой западной оценке).

Самое существенное во всем этом, чтобы философия, по прихоти противопоставленная действию, не порвала с нами.

И не прокляла.

Признающим неактуальность "всех этих": от Монтескье до Бодрийяра, стоило бы задуматься о том, может ли без них состояться философия действия. И вновь начать действовать философия.

Перечисленные философы избраны совсем неслучайно. Каждый своими средствами они предостерегали от превращения философии действия в утопию действующего субъекта. Бодрийяр создал социологию виртуализации жизни, Фуко обнаруживал культурные механизмы производства субъективности, Лакан открыл психологическую несамодостаточность Я, нуждающегося в Другом.

Что касается Монтескье и Руссо, то с ними дела обстоят еще более интересно. Как вы понимаете, они не зря открывают список авторов с просроченной актуальностью. Что первый, что второй отличались от других мыслителей своего века. Более или менее последовательным отказом от существовавших утопических моделей субъективности.

Первый мыслил законы и нравы следствием наиболее устойчивых отношений между людьми и условий их существования (отказываясь признать их простым выражением "человеческой природы").

Второй обосновал предмет социальной антропологии, не только открывшей многообразие идентичностей, но и ставшей главенствующим способом их рассмотрения.

Признать кого-то неактуальным в философии — значит расписаться в собственной слабости. Признаться в неспособности интерпретировать. Однако это еще полбеды. Настоящая беда в том, что подобное самоедское действие по-настоящему уничтожает философа прошлого. Теперь он не более чем набор предрассудков, пыльная ветошь, скелет в шкафу.

В этом качестве он опасен, ибо лишается голоса, полностью сливается функцией, предписанной ему его потомками. Нет больше Макиавелли — остались одни макиавеллисты. Нет Маркса, но существует много марксистов. Они снуют тут и там. Нет и Ницше. Есть только ницшеанство и ницшеанцы.

Вы спросите: и все? Неужели и от Ницше ничего не осталось? Или вы, увлекшись другими, вы про него позабыли? А может он и вправду неинтересен?

Некоторые, поспешно объявят: ничем. Ничем не интересен Ницше. Это и есть самые последовательные ницшеанцы. Унаследовав фирменный ницшевский нигилизм, они обратили его против его создателя.

Для них тексты автора "Заратустры" — россыпь пыльных украшений, давно потерявших свою ценность. Такова формула времени, уставшего от переоценок и слившегося с ними.

Нужно отметить, что философия Ницше обозначила собой приход этого времени. В эпоху модерна оставалась надежда на то, чтобы сохранить ценности — хотя они и слились с процедурами переоценивания (до полной неразличимости.) И превратились в "набивание цены". В эпоху постмодерна эта надежда была утрачена: ценности — безделушки, переоценка — игра в бисер.

Неправильно трактуя Ницше, философы разметали все свои бисерины, так и не поняв, зачем и перед кем. И стали свиньями.

Они осознали себя как тел(ьц)а среди других тел. Кишащих и снующих. Множащихся в дионисийской оргиастичности. Единящихся в аполлонической зачумленности.

Однако это лишь философский итог ницшеанской проповеди. Есть еще другой. "Общечеловеческий".

Ницше мнил себя то Дионисом, то "Распятым" (т.е. Христом), но посмертно оказался разжалован в банального ницшеанца. При этом каждый "средний гражданин" неожиданно открыл в себе Ницше. "Падающего — толкни" стало максимой его повседневного действия. В осуществлении последнего каждый из нас давно уже привык наталкиваться на локти.

Поиск всечеловеческого в человеке на поверку оказалось философским бодибилдингом. Спортом, одухотворяемым по причине непреодолимой телесной ущербности. Симуляцией здоровья, которая и есть безошибочно найденный симптом болезни. Стимуляцией слияния с массой, когда "сверхчеловеческое" оказывается лишь оборотной стороной "слишком человеческого".

Ницше был первым из тех, кто начал проигрышную игру в превращение ценностей в безделушки. И последним, кому принесло победу их метание.

Растрачивал, но играл на повышение.

И растрата оборачивалась прибытком. Похоронил Бога — породил сверхчеловека, расколдовал темноту прошлого — свет отслоился от будущего, пренебрег историей — обрел вечное возвращение исторического, отказался от мифа — и пришел к мифу.

Но самое важное — в том, что с Ницше началось "наше время". Призвав "философствовать молотом", он не просто указал на ограниченность философии. Автор "Заратустры" сделал ее стесненной в средствах. Назвав целью переоценку ценностей, он заколдовал философскую мысль. И она стала бездействующей. И бездейственной.

Обратив философскую деятельность в рефлексию по поводу воли и силы, Ницше обессилел и обезволил саму философию. Именно так она сделалась обездоленной: обреченной на немощность, а то и на невозможность. Философское действие постепенно сводилось только к одному — к культивации невероятности поступка.

Мыслю, ибо бессилен, философствую, ибо бездействую, задумываюсь, ибо не живу в полной мере. Философия с этого момента оказалась зараженной дефицитом действия, существование — смыслодефицитом.

Все это, впрочем, вовсе не упраздняет парадокс Ницше, с которого начинался и которым заканчивается его собственный миф.

Отрекаясь от Ницше, ты становишься ницшеанцем. Возвеличивая Ницше, ты делаешь ницшеанцем его самого.