Исходной точкой моих исследований стало стремление дать ответ на главную загадку отечественной истории. Загадка эта следующая: на протяжении нескольких сотен лет наша история была более чем успешной, причем успешной вопреки, а не благодаря внешним обстоятельствам: природно-климатическим факторам и геополитическому окружению. Долговременная успешность отечественной истории особенно хорошо заметна в рамках Большого времени "Анналов": была обеспечена независимость России, ее успешное экономическое и социальное развитие (в советскую эпоху в СССР было создано социальное государство), военная мощь и внешнеполитическое влияние, культурное и политическое доминирование в служившей ареной ожесточенной конкуренции северной Евразии. Но приблизительно два десятка лет тому назад этому успеху пришел конец: Россия переживает сегодня очевидный упадок, хотя внешние обстоятельства ее развития вряд ли менее благоприятны, чем раньше. В чем же причины русского успеха в истории и почему случился надлом?
Существующие теоретические модели отечественной истории не только не в состоянии объяснить ее загадку, чаще всего она даже не осознается ими.
Долговременный успех не может быть случайностью. Нельзя объяснить его и констелляциями обстоятельств, поскольку эти обстоятельства складывались крайне неблагоприятно.
Государственная школа русской историографии и ее эпигоны точно выделяют такую константу российской истории, как сильное, самодовлеющее государство. Но при этом остается непонятным, почему такое государство возникло именно на российской почве, и в то же время его не смогли создать другие народы, жившие точно в таких же природно-климатических условиях и испытывавшие влияние тех же внешнеполитических и стратегических факторов, что и русские.
Невысока цена объяснений отечественной специфики влиянием на нее природно-климатических и географических факторов. Русские вели себя иначе, чем другие народы — насельники Русской равнины. Например, финны, в отличие от русских, не имели развитой общины. Значит, должен был существовать какой-то начальный исток, импульс, заставлявший русских вести себя иначе.
Мало что объясняют и ссылки на преобладающее влияние православия на русскую культуру и русское национальное самосознание. Вообще воздействие православия не было глубоким: судя по социальным потрясениям начала XX в., оно не смогло переформовать нижние этажи русской души.
Современное социогуманитарное знание склоняется к тому, чтобы рассматривать культуру не как "вторую природу человека" (совокупность созданных им материальных и духовных артефактов), а как способ адаптации человека, народа к внешней среде — природной и исторической. Но это означает, что не столько русская культура сформировала специфику русского народа, сколько народ инстинктивно, исходя из неких глубинных критериев, отбирал и адаптировал под себя определенные культурные формы, модели и образцы поведения.
Короче говоря, отечественная история не может быть понята только как производное от таких факторов (или их суммы), как природа и география, культура и религия, государство и тип социальной организации. Глубинную первопричину отечественной специфики и, одновременно, успешности России в истории составляет то, что было главной движущей силой отечественного исторического процесса. А такой силой был русский народ. Он предопределил своеобразие созданных институтов и структур, особенности адаптации к природно-климатическим факторам.
Формально-юридическое признание равенства народов и презумпция уникальности культур не могут и не должны заслонять того обстоятельства, что роль народов в истории различна, и не все они выступали ее творцами в равной степени. Перефразируя Оруэлла, хотя все народы равны, некоторые из них равнее других. Российская история — история не только русского народа, а Россия — плод и результат сотворчества многих народов, населяющих нашу страну, однако именно русским принадлежит ключевая роль в формировании этой истории и создании государства Россия. Современная этнологическая наука указывает на решающее значение так называемых "этнических ядер" — численно, политически и культурно доминировавших этнических групп — в формировании наций и государств.
Но что же составляет специфику самой "русскости", глубинное русское тождество? Поиски ответа на этот вопрос ведут к выяснению природы этноса/этничности.
Внутренняя критика этнологии давно доказала принципиальную научную несостоятельность социологического подхода к этому явлению. В то же время физическая антропология, медицина и биология человека предоставляют убедительные свидетельства в пользу биологического понимания этноса/этничности.
Оригинальный авторский вклад в биологическое понимание этноса/этничности состоит в интеграции концепции К.Г.Юнга о коллективном бессознательном и архетипах, экспериментально подтвержденной трансперсональной психологией. Тем самым примордиалистское понимание этноса/этничности приобрело новое, критически важное измерение. Можно утверждать, что этнос/этничность представляет уникальный механизм трансляции врожденных, присущих данной биологической группе социальных инстинктов восприятия и действия. Тем самым природа этноса/этничности оказывается в подлинном смысле двойственной — биосоциальной, а этнос можно кратко определить как сущностно биологическую группу социальных существ.
Для понимания истории вообще и отечественной в частности, эта концептуализация открывает вдохновляющую и тревожную перспективу. История оказывается реализацией, развертыванием врожденных инстинктов творивших ее народов. За исторической феноменологией таится красная нить этнических архетипов. Разумеется, выделение сквозной исторической логики представляет абстракцию высокого уровня, наилучшим образом эта мыслительная операция осуществима в рамках Большого времени.
Новое понимание этничности дает недвусмысленный и шокирующий ответ на сакраментальный вопрос русского национального дискурса: что значит быть русским, что такое русскость. Русскость — не культура, не религия, не язык, не самосознание. Русскость — это кровь (точнее — генетическая и биохимическая конституция). Но, — и это принципиально важно, — кровь выступает носителем этнических инстинктов восприятия и действия. В отечественном контексте объемы понятий биологической и культурно-исторической русскости в значительной мере совпадают, а противопоставление "крови" и "почвы" лишено смысла.
Русские никогда не были чистыми в этническом отношении народом, но обладали значительной ассимиляторской способностью. Предоставляя возможность ассимилироваться в русскость всем, кто этого хотел, сами русские в то же время не были склонны к смене своей этничности. Культурная ассимиляция в русскость сопровождалась вступлением в браки с русскими, ведя к ассимиляции биологической. Вплоть до последнего времени браки с русскими означали присоединение к сильному и лидирующему народу, чей язык и культура доминировали в пространстве северной Евразии.
Но преобладание в межэтнических контактах русского ассимиляторского вектора нельзя объяснить только культурно-историческими факторами. Биологическая подоплека этого процесса слишком очевидна, чтобы ее можно было исключить из исторического анализа. Поэтому автор счел необходимым включить в концептуализацию отечественной истории понятие "витальной силы" — близкое, но не идентичное "пассионарности" Л.Н.Гумилева. В обобщенном виде под "витальной силой" или "витальным инстинктом" понимается совокупность специфических характеристик функционирования этноса как биосоциального явления.
Пятивековая ретроспектива отечественной истории обнаруживает отчетливую зависимость между биологической и морально-психологической, экзистенциальной силой русского народа, с одной стороны, и его историческим творчеством, с другой. Грандиозный успех России в истории оказался возможен лишь благодаря русской витальной силе. Как только она стала иссякать (что заметно с 60-х годов прошлого века), пошла под уклон и страна. Пик советской мощи и влияния оказался той исторической вершиной, с которой начался спуск вниз. Поначалу медленный и незаметный, на рубеже 80–90-х годов прошлого века он превратился в настоящий обвал.
Трагический парадокс истории в том, что русская сила, послужившая залогом грандиозного государственного строительства, масштабного социального творчества, ключевым фактором беспрецедентной территориальной экспансии и триумфальных военных побед, была истощена этим строительством и этими победами. Проще говоря, русские надорвались. Именно по этой, и ни по какой другой причине Советский Союз был исторически обречен. Превращение русской силы в русскую слабость, что все более остро ощущается (хотя не рефлексируется) современным отечественным обществом, делает и столь проблематичным наше будущее.
Еще одной важной теоретической новацией в переосмыслении русской истории является понятие русских этнических архетипов (матриц коллективного бессознательного) и главного, доминантного архетипа — архетипа власти. Он трактуется автором как предельное воплощение, почти метафизический первообраз общечеловеческого архетипа власти. Подобно магнитной линии, к которой притягиваются, вдоль которой группируются железные опилки, русский архетип власти сориентировал творческие усилия русского народа, направил русскую витальную силу в русло строительства самодовлеющего русского государства, русской моновласти. Не государство сформировало пресловутое русское государственничество, а, наоборот, специфическая психологическая предрасположенность русских сделала возможным возникновение самодовлеющего российского государства.
Тотальность, всеобщность государственной власти — таково сквозное содержание сменявших друг друга конкретно-исторических модификаций отечественной государственности. В более широком смысле русское общество сверху донизу пропитано духом властвования и господства. Отрешившись от оценочных суждений, нельзя не признать: такой тип государства обеспечил русским безусловные конкурентные преимущества в северной Евразии, послужил надежным (хотя и не очень привлекательным) инструментом долговременного успеха в истории. А в рамках Большого времени русская история была одной из самых успешных среди историй европейских народов.
И вряд ли какой-нибудь иной тип государства мог обеспечить аналогичный успех или даже сохранение русской независимости. Сравнительно-исторический взгляд на Восточную Европу и развитие соседей России оставляет в этом мало сомнений.
Архетип государственности включает как позитивный полюс — служение государству и его сакрализацию, так и негативный — массовый анархизм. Для описания логики русской истории очень подходит метафора маятника между двумя этими крайними точками. Но даже экстремальное выражение антигосударственных настроений — "бессмысленный и беспощадный" русский бунт — питалось имплицитным нормативистским образом чаемого "царства любви и истины", противопоставленного отрицавшемуся актуальному государству.
На всем протяжении отечественной истории русский народ и российское государство находились в симбиотических отношениях. Государство питалось русской силой и беспощадно эксплуатировало ее: русские низы не имели никаких этнических преференций и несли основное государственное тягло. Тяжесть эксплуатации увеличивалась по мере успеха имперского (социалистического) строительства, роста внешнеполитического влияния и военной мощи страны, уменьшения доли русских в численности ее населения. Все это провоцировало недовольство, превращая русских из главной опоры империи в угрозу ее стабильности.
В то же время глубинная психологическая потребность русских в государстве как фундаментальном условии существования находилась в конфликте с актуальным государством. Вследствие и после петровских преобразований, радикально изменивших социокультурный и этнический облик отечественной элиты, этот конфликт резко обострился. Нобилитет и образованные слои стали восприниматься как культурно и этнически чуждые простому народу. Попытки преодолеть ширившийся драматический разрыв посредством формирования имперской идентичности были относительно успешными в элитах и образованных слоях, но, в общем, провалились в толще русского народа, явно и имплицитно противопоставлявшего конструировавшейся имперской идентичности влиятельный русский этнический миф.
Русский плебс и имперская элита, образованные слои оказались двумя разными народами не в метафорическом, а в прямом смысле. Этническое и культурное отчуждение проецировалось в социополитическую сферу, придавая социальным конфликтам и политическим размежеваниям драматизм и неразрешимый в рамках имперской политии характер. В своей глубинной основе революционная динамика начала XX в. была национально-освободительной борьбой русского народа.
И этот вывод не отменяет даже то обстоятельство, что революционную динамику возглавили и пожали ее плоды большевики — внешне наименее русская партия из всех общенациональных политических партий России. Эта политическая сила оказалась наиболее русской в своем доминантном идеологическом призыве, политических и социальных практиках. Большевикам удалось оседлать качели русской истории: культивируя на стадии прихода к власти анархические настроения масс (напомню, составляющие один из полюсов русского этнического архетипа), в фазисе удержания и упрочения власти они обратились к не менее мощному государственническому началу русского народа.
В виде новой трагедии, а не фарса история повторилась на исходе XX в. На этот раз глубинным основанием конфликта русского народа и коммунистического государства послужило не социокультурное и этническое отчуждение (в ходе советской модернизации была обеспечена гомогенность отечественного общества), а драматическое ослабление русской витальной силы. Русские больше не могли держать на своих плечах державную ношу. Освобождение от нее ощущалось ими как возможность национального спасения. Хотя коммунистическая стратегия формирования новых идентичностей — политической (советской) и территориальной (союзной) — была, на первый взгляд, не в пример более успешной, чем аналогичная стратегия имперской России, ее конечные результаты оказались столь же плачевными. Судя по социополитической динамике последних двадцати лет, русские не вполне осознанно, но отчетливо и последовательно отказались от роли хранителей союзного пространства. Говоря без обиняков, они отринули значительную часть собственной истории и культуры.
Сходство событий начала и конца XX в. выглядит еще разительнее ввиду того, что новый — номинально либеральный — революционный призыв апеллировал к тем же разрушительным русским инстинктам, что за столетие до него — большевистский. Одинаково негативным было и отношение к русской этничности обеих политических сил — большевиков и либералов. Тем не менее, они обрели массовую, народную в полном смысле слова, поддержку своей революционной активности.
Надо открыто и честно признать: русский народ дважды в XX в. собственноручно разрушил государство и страну, которую сам же создал ценой неимоверных жертв и усилий.
Такая драматическая повторяемость не может не натолкнуть на предположение о цикличности русской истории, задаваемой русскими Смутами. Смуты в данном случае трактуются как точки бифуркации отечественной истории, пункты радикального изменения русской традиции — государственной и социокультурной. В отечественной истории насчитываются три актуальных Смуты: начала XVII в., начала XX в. и рубежа XX–XXI вв.; равносильна Смуте по своему значению и последствиям монголо-татарская оккупация Руси. Однако происходившие в ходе Смут радикальные разрывы с предшествовавшим статус-кво скрывали глубинные, ноуменальные связи старого и нового государственного и социокультурного порядков. Этот порядок выстраивался вдоль силовых линий русской ментальности, кристаллизовался вокруг русских этнических архетипов.
Никакие объективные исторические факторы — природно-климатические, экономические, социальные, политические и т.д. — сами по себе не способны вызвать подлинно исторической динамики. Возможность и вектор этой динамики решающим образом зависят от опосредования внешних факторов человеческой психикой и культурой. Именно исходящие из "черного ящика" человеческой ментальности импульсы направляют активность в определенное русло. А сам этот "черный ящик" работает в соответствии с закономерностями функционирования психики, которые, насколько можно их расшифровать, этнически дифференцированы. Проще говоря, находящиеся в одинаковых условиях и испытывающие одни и те же влияния народы будут вести себя в истории по-разному, в том числе, в силу капитальных врожденных различий.
Ментальность, социокультурные стереотипы играют определяющую роль в человеческом поведении в истории. Так, исторически сформировавшиеся константы русского отношения к внешнему миру предрасполагают (не предопределяют!) к определенному восприятию этого мира и поведению в нем. Якобы "объективные" геополитические факторы в действительности оказываются второстепенными по отношению к социокультурным стереотипам и психологическим паттернам.
Это следующие константы или культурно-исторические стереотипы: осмысление внешнего мира не в биполярной логике "Запад — Восток", а в рамках треугольника "Запад — Россия — Восток", что, к слову, не свойственно народам Востока и Запада; выделение конституирующего Другого — главного внешнего вызова России; парадоксалистское восприятие Запада одновременно как гомогенной целостности и как дуалистичного; отнесение России к западному миру. Устойчивые стереотипы структурировали внешнеполитическое мышление в России, формировали матрицу, накладывающуюся на конкретно-исторические ситуации.
Подобные константы не архетипичны и могут быть изменены. Но русская готовность к их изменению наталкивается на нежелание западного общества менять собственные стереотипы России и русских, что устанавливает пределы интеграции России в Европу и западный мир.
Ментальность и культура имели определяющее значение в гибели Советского Союза. Составной частью исчерпания русской витальной силы стал тяжелейший морально-психологический, экзистенциальный надлом русского народа. Подспудное массовое ощущение (не рефлексия!), что с русскими происходит что-то дурное, что дела идут не так, что "наша советская Родина" оказалась для русских мачехой, сопряженное с постепенным кардинальным изменением ценностных ориентаций и культурных моделей, спроецировавшись в политику, привели к гибели страны. Советский Союз сначала умер в миллионах русских сердец и только потом прекратил свое существование как политико-юридическая категория и социальная конструкция. Самым ярким доказательством его внутренней исчерпанности служит отсутствие внятной и сильной реакции — элитной и массовой — на гибель страны. Родившаяся в огне и буре сверхдержава была сдана так, как сержанты сдают армейский караул.
Главным итогом крушения Советского Союза стали формирование новой социокультурной реальности и кризисная трансформация русской идентичности, начавшаяся еще в советскую эпоху. Прежде сильный и уверенный в своем будущем народ впервые почувствовал себя слабым и ощутил глубинную неуверенность в собственной перспективе. Русская перспектива всегда отличалась драматизмом, но она была. И вот русские из творца, субъекта истории стали превращаться в ее объект, расходный материал, что составляет самое важное изменение в нашей истории в последние 500 лет.
Реакцией на эту слабость, в полном соответствии с классическими теоретическими схемами, стала активизация этнического пласта русского сознания. Само по себе это изменение не тождественно национализму, но создает почву для него.
Сказанное означает, что нас ожидают новые нелегкие времена и потрясения. Смута в России не закончилась, нам еще предстоит пережить ее кульминацию с непредсказуемым результатом. Это не вопрос о том, какое будущее ожидает нас, это вопрос о том, есть ли у нас вообще будущее.
У нас, это значит у русских и у России — одно от другого неотделимо. Россия может быть только государством русского народа или ее не будет вовсе. Такой научный (а не политико-идеологический) вывод следует из книги.
