Словом останавливали солнце,
Словом разрушали города.
Николай Гумилев
Дорогой Борис Вадимович!
Я позволил себе начать эту заключительную часть письма строками из стихотворения Н.С. Гумилева, потому что пришло время отвечать на вопросы, поставленные в первой его части. А здесь чувствую я себя куда менее уверенно, чем в предшествующих. Вот и опираюсь на громкое имя.
Раньше было достаточно исторической интуиции и близкого знакомства с источниками. Но о сегодняшних жизненных реалиях России непросто судить издалека: их нужно иметь, если хотите, на кончиках пальцев. И человеку, который долго, почти целую жизнь, прожил в другой стране, тут слишком легко ошибиться.
Тем более, что располагаю я лишь собственным опытом старых советских времен. Но зато этот опыт научил меня тому, чего, кажется, еще не знают мои коллеги и читатели в нынешней России. Тому, в частности, что чувствовал Николай Гумилев, когда писал вынесенные в эпиграф строки, тому, говоря прозой, что власть идей бывает сильнее предпочтений правящего режима.
* * *
Вальяжные товарищи в кабинетах на Старой площади и Лубянке, хоть и клялись тогда на каждом углу марксизмом-ленинизмом, на самом деле были совершенно уверены, что всё решают власть — и деньги. У нас не было ни власти, ни денег, одни идеи, а победили тогда мы.
Говоря «мы» я имею в виду, условно, конечно, «новомирскую» партию, руководившуюся старинной карамзинской максимой: «что хорошо для людей вообще, то не может быть плохо для русских». Нам противостояли «октябристы», обвинявшие нас в «антигосударственной пропаганде». С их точки зрения, это было вполне логично. Ведь «в стране развитого социализма», окруженной со всех сторон империалистическими врагами, которые спали и видели, как бы помешать нам построить коммунизм, мы и впрямь играли роль «пятой колонны». Ибо ясно же: что хорошо для империалистического человечества, плохо для нашей социалистической родины.
С конца 1960-х к лагерю наших противников присоединились «молодогвардейцы», неожиданно поднявшие николаевский стяг Православия, самодержавия и народности. С «октябристами» примиряла их общая приверженность державности, а мы что ж, мы со своей апелляцией к каким-то абстрактным «людям вообще» оставались пятой колонной и для них. Тем более, что не принимали ни уваровской триады, ни «особого пути» русской государственности. Честно говоря, молодогвардейцы оказались проницательнее нас всех.
Мы-то боролись с октябристами, говоря в сегодняшних терминах, за выход из очередного исторического тупика, в котором безнадежно, казалось, застряла Россия (самые отчаянные из нас, известные под именем диссидентов, шли, как в николаевские времена, на каторгу, пытаясь найти выход из тупика на путях политической борьбы). Молодогвардейцы смотрели дальше нас.
Они готовили идейный плацдарм для замены дышавшего на ладан марксизма-ленинизма николаевской идеологией развитого национализма. Надеялись, другими словами: что на выходе из советского тупика удастся им то, о чем мечтал в свое время Александр III. И, скорее всего, им это бы действительно удалось, не стой у них на пути либеральные идеи «новомирской» партии.
Так или иначе жизненной реальностью, в которой я вырос, была жестокая и откровенная идейная война. Само собою, мы и понятия тогда не имели, что противостояние Нового мира и Октября было лишь продолжением в новых условиях идейной войны, которая шла во времена Александра III между Вестником Европы и Русским вестником. Той самой, что не дала тогда императору осуществить свой идеал возрождения николаевской России. И лишь очень немногие из нас гордились ролью, которую сыграл в той, старой войне Владимир Сергеевич Соловьев (один из моих наставников, которым посвящена эта трилогия).
* * *
Это правда, пониманию того, что «моральное обособление от Европы» есть основа каждого российского тупика, мог бы научить нас и Петр Яковлевич Чаадаев. Просто потому, объяснил бы он нам, что такое обособление лишало страну общенационального консенсуса и исторической цели. Правда и то, что именно Чаадаеву принадлежат полные достоинства слова, которые не мешало бы нам помнить и сегодня: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны отечеству истиной». Но все-таки отличать патриотизм от национализма мог бы научить нас только Соловьев.
Он был первым, кто точно сформулировал «внутреннее противоречие между требованиями истинного патриотизма, желающего, чтоб Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями национализма, утверждающего, что она и так всех лучше». Соловьев же мог бы объяснить нам, почему режим развитого национализма погубит Россию. «Национальное самосознание великое дело, — писал он, — но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство переходит в самообожание, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение». Я назвал это удивительное пророчество, сделанное, представьте себе, еще за два десятилетия до гибели российской элиты в «пожаре» 1917, лестницей Соловьева.
Беда была лишь в том, что весь этот богатейший опыт, накопленный дореволюционными гросмейстерами идейной войны, был для «новомирской» партии 1960-70-х, когда я числил себя в её рядах, тайной за семью печатями. Мы были очень невежественны. Наша война сводилась к освобождению от железных тисков марксизма-ленинизма.
Да и никакой партией Новый мир, конечно, не был. Просто творческая элита тогдашней России, люди из самых разных областей знания, часто и вовсе незнакомые друг с другом, каким-то образом согласились: единственное, что может противостоять диктату марксизма-ленинизма и соблазну « особого пути» — это общие европейские стандарты, исходившие из той же карамзинской максимы. Мы усвоили как дыхание: «что хорошо для людей вообще, то не может быть плохо для русских». Речь, конечно, шла о стандартах художественных, научных, общественных, политических. Так создана была модель европейской России — без идеологической монополии, будь то марксизма или Православия, самодержавия и народности. И общепризнанным арбитром соответствия этим стандартам и хранителем этой модели оказался Новый мир.
У нас были свои герои. Мы вместе радовались их победам — каждому новому фильму Эльдара Рязанова, каждой новой песне Булата Окуджавы, каждому новому роману Юрия Трифонова, каждому новому историографическому открытию Александра Зимина, каждой новой литературоведческой работе Юрия Лотмана, каждому новому социологическому исследованию Юрия Левады, Бориса Грушина или Татьяны Заславской, каждой новой статье Владимира Лакшина, каждому новому «артельному» эксперименту Ивана Худенко.
Наступление «новомирской» партии велось, как видите, по всему фронту отечественной культуры. Конечно, у нас были разочарования, нестерпимо много разочарований и потерь. Происходило ведь всё это в самую мертвую пору в жизни страны, когда окутала её беззвездная и, казалось, нескончаемая ночь брежневизма и любое сопротивление выглядело вполне безнадежным. Даром, что не нашлось тогда другого Глеба Успенского, способного живописать этот ужас, совсем как николаевский, «отшибавший у толпы ум и охоту думать». И целое поколение отделяло тогда нас от грядущей перестройки.
Классическая модель поведения культурной элиты в таких обстоятельствах предусматривает лишь две возможные реакции: protest и exit, «выход из игры» (уход в личную жизнь, эмиграция). Новомирская партия, однако, нечаянно набрела на третью — культурное сопротивление, идейную войну. Да, это означало сознательный отказ от политической конфронтации с режимом «особого пути» — происходило ведь все-таки дело в самой гуще исторического тупика. Но лишь затем, чтобы, каждый в своей сфере, дробил шаг за шагом на куски его мобилизационную идеологию, представление о стране как об осажденной крепости, без которого режим был обречен.
Но действенной такая стратегия Сопротивления могла быть лишь при условии, что «партия» ежемесячно сверяла часы по единому, общепризнанному хронометру, если можно так выразиться. И, самое главное, авторитет этого «хронометра» был настолько высок, что не ответить на его идейные вызовы не смели ни октябристы, ни молодогвардейцы. Просто потому, что, не ответив, они признавали бы своё банкротство.
Воевали мы с ними, однако, в надежде не только сохранить европейскую модель России, но и — раньше или позже — донести её до вершин государственной иерархии. С тем, чтобы, когда на кону окажется судьба системы, её руководители не позволили стране провалиться в новый, молодогвардейский, тупик. И, знаете, удалось это «новомирской» партии. Едва ли станет кто-нибудь отрицать, что именно «Новосибирский манифест», речь Татьяны Заславской в Академгородке в августе 1983 года, и легла в основу горбачевской перестройки.
Удалось и больше: именно либеральные идеи «новомирской» партии, а не «ученые галлюцинации» молодогвардейцев, как называл их еще Чаадаев, завоевали страну на выходе из советского тупика. И в 1989, и в 1991, когда « новые учителя» затеяли свой имперский путч, и даже в 1993-м, когда штурмовали Москву молодогвардейцы.
Я знаю стандартное возражение. Да, неконкурентоспособная «тупиковая» система оказалась, как всегда, приперта в конечном счете к стенке: не выдержала напряжения глобальной гонки вооружений. Тем более в ситуации, когда катастрофически упали цены на нефть — единственное, на чём она держалась. Все так. Но выйти из этого отчаянного положения, да еще в «полнейшем согласии с общим мнением страны», могли ее лидеры только одним способом. Только перечеркнув «моральное обособление от Европы» и «особый путь». Отрекшись, другими словами, от советского тупика и не дав стране провалиться в новый — молодогвардейский. Приняв, короче говоря, новомирские идеи.
Беда была лишь в том, что как вести освобожденную страну в Европу «новомирская» партия не знала. Победой над марксизмом-ленинизмом её историческая функция была исчерпана (как исчерпана, мы видим это на живом примере, функция М.С. Горбачева). Предполагалось, что дальше всё как-то образуется само собою.
* * *
Впереди между тем был тот самый, пользуясь выражением Н.В. Рязановского, «пожар», которым всегда заканчивается в России исторический тупик. Тем более тупик, затянувшийся на три поколения. Как всегда, оставил он после себя руины – не только материальные, но и духовные. И, подобно тупику николаевскому, «тяжко изувечил, — говоря словами М.О. Гершензона, — русскую жизнь». Исчерпаны были валютные резервы страны, пусты закрома и, как от чумы, побежали от имперского центра окраины. Еще хуже, общественное сознание оказалось разорванным на куски. Мудрено ли, что ошибок тогда наделано было — страшно вспомнить? И что выбор истории-странницы затянулся?
Но едва жизнь стала снова входить в привычную транзитную колею и в старых кабинета расположились вальяжные господа, сменившие вальяжных товарищей, но так же, как те, уверенные, что всё решают власть и деньги, на горизонте тотчас появился знакомый силуэт. Конечно же, были это молодогвардейцы, единственная уцелевшая в «пожаре» идейная сила — со знакомой уже нам николаевской идеологией развитого национализма, в недрах которой вызревала она, как мы помним, почти полстолетия.
И мономания этих «новых учителей» ничем, разумеется, не отличалась от той, времен Чаадаева — «моральное обособление от Европы», оно же «особый путь». Прибавилось лишь заимствованное у советских октябристов представление о России как об осажденной крепости, окруженной со всех сторон страшными империалистическими злодеями. И все это опять преподносилось публике как русский патриотизм. Словно бы и не было никогда в русской культуре пророчества Владимира Соловьева.
* * *
Самое удивительное, однако, в другом: некому оказалось объяснить публике, что исторический тупик, который несет с собою старая мономания «новых учителей», опять грозит стране тем же, чем грозила она во времена Соловьева — самоуничтожением. И ведь исполнилось, как мы знаем его страшное пророчество. На перекрестке начала XXI века, однако, не нашлось у творческой элиты России ни Вестника Европы, как в последней четверти XIX, ни Нового мира, как во второй половине XX. Забыт оказался опыт, с таким трудом и с такими потерями обретённый «новомирской» партией.
Опыт, непреложно свидетельствующий, что партизанская, если можно так выразиться, идейная война пусть даже сотен мыслителей, журналистов, ученых и писателей, отчаянно пытающихся противопоставить идеям развитого национализма свои идеи лотмановского «места назначения», т.е. гарантий от произвола власти, неэффективна.
Именно потому неэффективна, что партизанская и разрозненные усилия решить исход дела не могут. Ибо способен на это, как свидетельствует опыт, лишь общепризнанный моральный арбитр и хранитель европейских ценностей. Другими словами, тот самый «хронометр» культурного Сопротивления, о котором мы говорили. Если хотите, новый Новый мир, пусть и в соответствующей XXI веку радио-журнально-интернетовской ипостаси.
Подтверждают это и социологические опросы. Мнимо национальные, по выражению Чаадаева, идеи сегодняшних «новых учителей» работают, говорят нам эти опросы, куда более эффективно, нежели отважное, но партизанское сопротивление защитников европейских ценностей. Если еще в 2000 году больше половины опрошенных считали себя европейцами, то уже в 2007 число их сократилось до трети, а почти половина уверена, что Европейский Союз — враг России. Как видите, довольно далеко спустилась уже Россия по лестнице Соловьева на пути к самоуничтожению.
Очевидно, что вся разница между октябристами брежневских времен и сегодняшними «новыми учителями» лишь в том, что те проповедовали тупик развитого социализма, а эти — такой же тупик развитого национализма. Очевидно также, что грозит он стране новым «пожаром». Проблема лишь в том, что те же опросы дают нам серьезное основание думать: когда страна опять «загорится», ждет нас на этот раз вовсе не новый 1989-й. Скорее то, что не удалось в XIX веке Александру III, а в XX — молодогвардейцам.
* * *
Увы, случались в русской истории и не такие удивительные метаморфозы. Вот как выглядит одна из них в описании очень авторитетного русского историка А.Е. Преснякова. «В годы Александра I, — писал он, — могло казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход русского государственного строя к европейским формам государственности, эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в европейский концерт международных связей, а её внешнюю политику — в рамки общеевропейской политической системы; конституционное Царство Польское становилось образцом общего переустройства империи». Мало того, если верить декабристу Ивану Якушкину, «свободное выражение мыслей было тогда принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто хотел казаться порядочным человеком».
Но кто, спрашивается, мог тогда вообразить, что лишь четверть века спустя кончится всё это торжеством развитого национализма со всеми вытекающими из него последствиями? То есть, с террором, когда в каждом постороннем человеке подразумевался шпион, и с военным вызовом Европе, и с капитуляцией в Крыму и с «позорным», как называли его современники, миром, с тем, наконец, что, по словам Н.В. Рязановского, «Россия так никогда и не наверстала тридцать лет, потерянных при Николае»? Вот же что на самом деле значит непредказуемость российского будущего.
Напоминать ли, что в 1914 году Россия уже, казалось, стояла в Европе двумя ногами? Чем это кончилось, Вы знаете не хуже меня. Но самое обидное даже не в этом. Предупреждал ведь тогдашнюю культурную элиту Владимир Соловьев, что развитой национализм чреват для нее самоуничтожением. Увы, не услышали его ни культурная, ни политическая элиты так называемого Серебряного века. Продолжали резвиться, не думая о будущем, не замечая эффекта «рокового альянса», покуда не привел он к «пожару» 1917. Впрочем, всё это подробно описано в заключительной книге трилогии.
* * *
Вы, скорее всего, уже поняли, к чему я клоню. Бывали в русской истории времена, когда её творческая элита, словно повинуясь инстинкту самосохранения, умела сплотиться, скажем, вокруг знамени Вестника Европы при Александре III, предотвратив торжество партии развитого национализма (и тем самый новый провал в николаевский тупик). Но уже следующее её поколение оказалось к этому неспособно.
То же самое повторилось в 1960–70-е, когда идеи творческой элиты, сплотившейся, чтоб не пропасть по одиночке, вокруг Нового мира, сумели на время даже завоевать страну. А сегодняшнее её поколение, как и в Серебряном веке, даже не попыталось найти своё знамя, своего общепризнанного хранителя европейских ценностей, открывая тем самым путь торжеству партии развитого национализма.
Сама история таким образом подсказывает нам ответы на вопросы, поставленные в первой части письма. Всё действительно зависит от нас. Не от «рока», тяготеющего якобы над Россией. Даже не от выбора её истории-странницы. Потому что сам этот выбор зависит, как мы только что видели, от активности мыслящей части народа, т.е. его творческой элиты. В конце концов это она в трех из шести случаев «отклонения» правящего режима от европейской дороги (даже в четырех из семи, если считать поражение молодогвардейцев в 1989-93 годах) не дала стране провалиться в исторический тупик.
И ведь в каждом из этих случаев всё, казалось, было против неё — и предпочтения правящего режима, и яростная атака «новых учителей», «отшибавшая у толпы, — по выражению Глеба Успенского, — ум и охоту думать», и тоска по традиционному exit, т.е. уходу в личную жизнь, и, наконец, обыкновенное в любой творческой элите столкновение огромного числа огромных, конфликтующих между собою эго. Всё, короче говоря, без исключения было против. И тем не менее в четырех случаях из семи сумела она сплотиться – и предотвратить провал в новый тупик.
Не знаю, от чего это зависит — от достаточного ли числа активных «возмутителей спокойствия»? От накала ли конкуренции между либеральными журналами (или в сегодняшней ситуации между сайтами, газетами и радио), стремящимся стать общепризнанными хранителями европейской модели России? От таланта организаторов? Знаю лишь, что даже в самые мрачные времена российской истории, когда страна, казалось, безнадежно увязала в болоте и многим хотелось от тоски завязать глаза и бежать неведомо куда, и вдобавок никаких внешних катастроф (вроде мировой войны или внезапного падения цен на нефть) на горизонте не просматривалось, именно тогда и удавалось сплочение творческой элите России. И удавалось причем не раз. А если столько раз удавалось, то почему не может удасться снова? Тем более, что доступен нам сегодня опыт всей полуторавековой эпопеи борьбы России с её историческими тупиками. В первую очередь, разумеется, опыт Чаадаева и Соловьева.
Можно, конечно, поддаться искушению уйти в личную жизнь, можно опустить в отчаянии руки, как во многих случаях нынче и происходит, можно, наконец, ожидать невозможного чуда от какой-нибудь внешней катастрофы. Но только избавит ли это наших детей от ужаса нового исторического тупика?
* * *
Я пишу это письмо не как участник сегодяшних событий, а как историк. Я лишь констатирую факты. Да, говорю я, серьезные «отклонения» от общеевропейской дороги случались в истории русской государственности достаточно часто (шесть раз по моему счету). Но провалов в исторические тупики, подобных московитскому, николаевскому или советскому, тех самых провалов, из-за которых и нет до сих пор в России европейских гарантий от произвола, было лишь три. Как в таком случае объяснить разницу между числом «отклонений» и числом провалов? Моя трилогия и посвящена, собственно, попытке ее объяснить. И сам уже факт, что она после многих печальных приключений имеет все-таки шанс быть опубликованной в Москве, свидетельствует, что покуда мучается Россия лишь от очередного «отклонения».
Может оно перерасти в тупик? Может. Но, как знаем мы из прошлого опыта, может и не перерасти. Вот своими соображениями о том, как предотвращен был в двух аналогичных случаях исторический провал, я и хотел с Вами поделиться.
Искренне Ваш Александр Янов.
