Наука и кризис

Будь проклят тот день, когда некий неведомый журналист, мучимый диареей, открыл медицинский справочник не на той странице и прочёл там слово «кризис». Прочёл и возликовал. Ибо такого удобного слова не рождал доселе греческий язык.

Слово это с тех пор широко используется для решения главной проблемы любого текста — а именно, приманивания читателя и удержания его внимания.

В чём штука. Известное дело: для журналиста лучшая новость — худшая новость. Хорошее — если оно не у нас дома случилось — оставляет нас равнодушными, а то и раздосадованными. Но плохое приковывает внимание: вдруг и до нас доберётся? Поэтому в нормальной газете трудно прочесть о чём-либо, кроме как о бедах и катастрофах.

Печаль лишь в том, что не всякое событие можно назвать катастрофой. Например, успешное завершение строительства аэропорта катастрофой назвать нельзя, ну не получается. А написать об этом всё-таки хочется. Вот на такой-то случай в запасе и держат словечко «кризис». Его достоинство в том, что оно, при некотором умении, прикручиваемо даже к самым радостным вестям. Ибо «кризис» — это не обязательно «катастрофа», а скорее нечто, её предвещающее.

Катастрофа — что-то вроде перелома: ну, больно, ну, страшно, зато понятно, что делать и известно, что «срастётся, зараза». А кризис — как раковая опухоль: мерно и грозно приближающийся мене-мене-текел-упарсин. Особенно если кризис — «глобальный», «системный» и «развивающийся». Поэтому смело пишем в статье про новый аэропорт: «…открылся на фоне глобального системного кризиса авиационной отрасли». Интонацию надо выдержать, как будто мы рассказываем о безнадёжно больном, в последний раз в жизни идущем в ресторан… Читатель нервно вздрагивает — и впивается в строчки.

Тем же нехитрым приёмом охотно пользуются и политики, и писатели, и «члены экспертного сообщества», и вообще все кому не лень. Словцо исправно служит чрезвычайно удобной дуделкой-пугалкой для просвещённой публики. Хватает, конечно, и замаявшихся бегать на очередной крик очередного пастушонка «волки-волки», но таких своевременно вытесняют молодые непуганые кадры. Так что очередная книжка с названием «Кризис современного мира» (или «современной семьи», или «современной мысли», или чего угодно ещё) найдёт своего читателя. Скос глаза на корешок — вздрог — рука тянется к полке.

К чему это я? К тому, что выражение «кризис науки» — типичнейший случай того, как грозное словцо пришпандорили к ситуации вполне себе благополучной. Потому как наука — не говорим о российской, но мировая наука — никаких особых бед и трудностей не переживает.

Для начала — о слове «современный». Всяк век норовит назвать себя «новым» — будь то итальянское Возрождение с его паролем nuovo, будь то европейскоё modernity, будь то нынешняя сверх- или постсовременность, которая уж даже и не знает, как бы ещё выщелкнуться на фоне уже состоявшихся «новизн».

Но, тем не менее, словосочетание «современная наука» имеет вполне чёткий смысл. Это система институтов, окончательно сложившихся в XVII–XX веках. Указанные институты поддерживают в сознании общества определённую картину мира, а также обеспечивают её расширение и углубление (путём исследований природы, общества или самой этой картины), распространение (как путём обучения, так и благодаря популяризации), и, наконец, использование в прикладных целях.

Здесь нужно быть внимательным. Обычно под «научными институтами» понимаются только университеты да лаборатории. На самом деле современная наука требует куда большего. Про школу и прочие очевидности говорить не будем, и так понятно, что «без них нельзя». Но, например, популярный журнал или телепрограмма являются столь же важной частью «научной машины», как и какой-нибудь исследовательский центр. В некоторых случаях телепрограмма может иметь даже большую ценность для науки, чем помянутый центр. Или, например, такой литературный жанр, как научная фантастика — ведь это тоже часть научного механизма, пусть и вынесенная очень далеко вовне. Ибо «сайнс фикшн» поддерживает интерес к науке со стороны широких масс, а также её авторитет. Что крайне важно для самого её существования …

Разумеется, внутри «большой науки» существует «наука в узком смысле» — то есть исследовательская и преподавательская деятельность. Сюда же следует отнести научное книгоиздание, периодику, и т.п. Всё.

Современная наука — порождение индустриальной фазы развития человечества. Впрочем, не будет ошибкой сказать, что индустриальная фаза является порождением современной науки. В любом случае, одно предполагает другое.

Как наука встроена в жизнь современного общества? Прежде всего, в отличие от науки прошлого, созерцательной и непрактичной, современная наука является одним из важнейших факторов развития экономики: научные исследования являются основной опытно-конструкторских разработок, а те обеспечивают инновации, за счёт которых производятся новые товары и услуги. В начале нашего тысячелетия совокупное мировое финансирование НИОКР за год составляет приблизительно 600–700 миллиардов долларов. Треть этой суммы дают крупнейшие корпорации, четверть — государства (то есть правительства) из средств налогоплательщиков. Государства заинтересованы в развитии науки в основном для того, чтобы обеспечить себе определённый уровень военного и технологического могущества. Поэтому финансируются в основном военные исследования, а также фундаментальная наука, от которой не ждут быстрой прибыли, но которая может подкинуть какой-нибудь сюрприз. История с атомной бомбой всех научила: нет ничего практичнее хорошей теории.

Не менее важны и соображения престижа: поддержание определённого уровня фундаментальной науки считается необходимым признаком национальной полноценности государства (как, впрочем, и поддержка спорта или искусств). Это входит в неформальные, но всем известные «правила игры». Поэтому во всех странах мира, включая самые отсталые, существуют, как минимум, местная Академия наук и два-три института. Даже Северная Корея, достигшая успехов разве что в области социального воздержания, и та ведёт научные исследования, и не только в военной области. Недавно корейские физики заявили о создании растрового электронного микроскопа, позволяющий исследовать объекты размером от 1 до 50 нанометров. Такой технологией сейчас обладают всего пять стран (Германия, США, Россия, Южная Корея и Япония), страна чучхе стала шестой. Это дало Северной Корее дополнительные козыри.

Теперь подойдём к науке со стороны того, «что они, собственно, делают». Научный метод не изменился с XVII века: это всё тот же старый добрый гипотетико-дедуктивный метод. Состоящий в выдвижении произвольных предположений, которые проверяются экспериментом (где можно), наблюдением (где невозможен эксперимент), а также рассуждением, призванным доказать противоречивость гипотезы. Правда, современная методология науки сильно потеряла в наивности. Всем уже понятно, что непрерывного приращения теоретического знания (во что верили «в начале пути») не происходит, что науку время от времени приходится перетряхивать до основания, что верификация теории невозможна, а возможна только фальсификация, что согласование многих теорий с фактами весьма сомнительно, но за неимением лучшего приходится это терпеть, что многого мы не знаем и не узнаем… Тем не менее, основы метода продолжают оставаться прежними.

Это, кстати, не такой уж очевидный исход. Сколько неглупых людей в начале, середине и даже в конце прошлого века писали толстенькие книжки об исчерпанности классического рационализма, о грядущем торжестве «воли и духа», «иррационального» и проч. И где оно? Напротив, критикам рационализма пришлось очень сильно потесниться и ужаться. Например, в начале XX века разносить в пух и прах какой-нибудь дарвинизм было легче лёгкого. Современная эволюционная теория сумела объяснить процентов шестьдесят нестыковок и проблем, и успешно подкапывается под остальные сорок. Поэтому нынешние борцы с «обезьяной» старательно воюют с представлениями двухсотлетней давности — современность им просто не по зубам.

Наконец, о главном. А каковы успехи современной науки, особенно последние?

Что ж. После потрясений начала прошлого века, когда были созданы теория относительности и квантовая механика, нынешняя наука кажется куда более спокойной. Тем не менее, современные науки о природе — начиная от физики элементарных частиц и кончая всякими тонкими изысканиями в области свойств вещества — не в спячке. Прорывов пока нет — например, теория единого поля так и не построена, «кванты» и ОТО в соответствие ещё не приведены, — но «по очкам» достижения имеются, и они весомы.

Очень сильно продвинулась биология, в том числе экспериментальная. И дело не в «овечке Долли» или расшифровке генома человека. Например, недавнее сообщение о том, что в Университете Рокфеллера создали искусственную клетку, способную работать с настоящими генами, куда более значимо, чем эти игрушки… Неплохо обстоят дела даже в математике. Не так давно доказали теорему Ферма — что ни говори, достижение.

Про так называемые «гуманитарные науки» разговор отдельный — хотя бы потому, что «критерии успеха» в них крайне размыты. Но и тут прогресс очевиден. Например, современному филологу ничего не стоит составить «конкорданцию» (полный указатель всех слов в источнике с указанием их места) — теперь это не труд всей жизни, а работа для компьютера.

Короче говоря, всё хорошо, прекрасная маркиза. Хорошо без «но».

Но.

Как было сказано выше, наука — порождение индустриальной фазы развития. В настоящий момент так называемые «развитые страны» из этой стадии постепенно выходят. Во что они вступают, точно неизвестно — слово «постиндустриализм» ничего не объясняет. Но одно известно точно: речь идёт об очень богатом и очень свободном обществе. Свободном не столько в политическом смысле («сам собой народ управлять никогда не будет», демократия сейчас скорее сворачивается), сколько в том единственном, которое интересует широкие массы. То есть общество свободных нравов и отсутствия дисциплины.

Между тем наука по своей сути аскетична и тоталитарна.

Это утверждение может показаться спорным и неочевидным, так что уделим теме некоторое время.

В настоящий момент наука держится на трёх китах: обучение, исследование, использование результатов. Начнём с обучения. Школа — очень архаичный институт, основы современной школы были заложены ещё во времена Возрождения, многое осталось от Средневековья. Школа предполагает жёсткую структуру отношений «ученик — учитель» по модели «многие слушают одного». Главной добродетелью ученика является усидчивость — этимологию слова, я думаю, объяснять не надо. Труд ученика (довольно-таки каторжный) не предполагает вознаграждения и обеспечивается дисциплинарными усилиями родителей. Он занимает очень много времени — среднее образование требует десяти-одиннадцати лет, и срок этот растёт по мере роста объёмов необходимой к усвоению информации. Что касается высшего образования, оно является чем-то вроде второго подхода на тренировке: короче, но тяжелее…

В прошлые века всё это смотрелось — на общем фоне чопорной и жестокой жизни, которой жили даже самые образованные и культурные люди своего времени — вполне нормально. Но не сейчас. Современные ученики в развитых странах воспринимают школу как клетку — поскольку жизнь вокруг сильно другая. Загнать современного школьника, особенно из «старой богатой страны», на урок, куда сложнее, чем полвека или век назад. При этом любые педагогические новации приводят лишь к одному — ухудшению качества преподавания.

Не меньшая проблема и с тем, «чему учить». Набор знаний и навыков, которым можно обучить в школе и институте, безнадёжно устарел, а новых не видно. Что сложение-вычитание «в столбик», что «взятие интеграла» — это всё умения, которые уже давно не имеют практического приложения. То же относится и к «запоминаемой части»: Интернет и электронные библиотеки сделали эрудицию дешёвой. Но без «запоминания груды всего» нельзя построить в голове научную картину мира. Она набивается, как мозоль — а тут возникла ситуация, когда набивать её «вроде и незачем».

Теперь перейдём к исследованию. Классический учёный — это человек, посвятивший жизнь науке. Но современный человек не способен посвятить жизнь ничему, кроме шоппинга. Хуже того, он не способен уважать другого человека, от шоппинга отказавшегося ради «каких-то формул».

Чтобы убедиться в последнем, достаточно проследить трансформацию образа учёного на протяжении последних двух столетий.

В XIX веке «учёный» — это очень, очень уважаемый человек. Его место в обществе — где-то среди юристов, врачей и военных: «белая кость», на которой держались великие колониальные империи. Безусловно, учёный – очень здравомыслящий человек прогрессивных убеждений.

Потом на периферии общественного сознания вырисовывается фигура «безумного учёного». Её генезис — отрыжка романтизма с его культом невменяемого гения плюс осознание возможностей науки. Что, если какой-нибудь поэт от электричества изобретёт какую-нибудь рукотворную молнию и бросит её на модные магазины?

Пиком страхов, связанных с наукой, стала Вторая Мировая и всё последующее за ней. Учёные и в самом деле наизобретали всякого оружия, включая Большой Бамц. «Мозг Эйнштейна» стал мифом, средоточием страха и надежды.

Но дальше попустило. Сейчас в развитых странах к «учёному» относятся как к «фрику» — то есть как к чудаку, который не умеет прилично одеваться, делать карьеру и вообще жить по-человечески.

В результате мозги приходится скупать. Если называть вещи своими именами, то роль «научного работника» всё больше отводится выходцам из «третьего мира». Корпение над формулами теряет статус «джентльменского занятия» и мало-помалу становится грязной работой, о которую не стоит марать руки уважающим себя людям. Которые занимаются дизайном, психологией, а главное — финансовыми спекуляциями. Это да, это работа для настоящих людей. А наука… пусть это делают китайцы.

Но и это ещё не всё. Есть и самое неприятное.

Научная картина мира не устраивает современного человека с чисто психологической точки зрения.

Где-то в шестидесятые (или семидесятые, не припомню точно) были в моде эксперименты по измерению эмоциональных реакций физическими методами. Человека щекотали, пугали, давали конфеты и показывали порнофильмы, тщательно замеряя реакции — частоту пульса, потоотделение, провалы в энцефалограмме и так далее. Чтобы определить, что ему на самом деле нравится, а что нет.

В одном из таких экспериментов людям предлагалось громко, медленно, от своего имени зачитывать разные заявления, представляющие собой идеологические кредо. Начиная от Символа Веры и кончая коммунистическими лозунгами.

Среди всего прочего людям давали на зачитку текст, содержащий квинтэссенцию научной картины мира. Типа — «Я верю, что абсолютно всё в этой Вселенной управляется физическими законами, которые неизменны. Я верю, что Вселенная возникла без какого-либо участия Творца, по чисто естественным причинам. Я верю, что всё в мире познаваемо…» И так далее, до финального «Я верю, что моё сознание прекратит существовать вместе с гибелью тела».

Так вот. Во время зачитывания этого текста практически все испытуемые демонстрировали признаки сильного эмоционального дискомфорта. Им, попросту говоря, очень не нравилось то, что пришлось озвучивать.

И в самом деле. Научное мировоззрение, мягко говоря, не радует. Правда, до последнего времени все остальные мировоззрения радовали ещё меньше. К тому же люди вообще придавали мало внимания тому, что их радует, а что нет. Не нужно забывать, что ещё в начале прошлого века массовый голод даже в развитых странах считался вполне нормальным явлением, а жирная пища составляла около 5–6% от рациона (сейчас 30%, что и привело к массовой эпидемии ожирения). Так что всякая там «психологическая проблематика» отступала на задний план по сравнению с воплем желудка.

Но сейчас не то.

Материальные потребности человека — ну, во всяком случае белого человека «из приличной страны» — в целом удовлетворены. А значит, на первое место выходят потребности иного свойства. В том числе — потребность в комфортном мировоззрении.

Мы говорили, что иррационализм проиграл в лобовом столкновении с научным методом. Иных путей познания, кроме научного, как не было, так и нет. Но что, если познание станет слишком противным занятием, которым занимаются только те, у кого нет выбора — как производством удобрений?

Может ли случиться так, что через какое-то время исследовательские центры перекочуют туда же, где сейчас находятся основные производства. Всеобщее «made in China» поглотит и то, чем Запад гордится — точное знание. Узкоглазые будут выдавать на-гора тонны экспериментального материала, другие узкоглазые — писать научные статьи. Следующий Эйнштейн родится в Бангладеш и опубликует свои работы в Малайзии…

Впрочем, когда в Малайзии тоже наступит полный шоколад, талантливые дети пойдут в дизайн, финансы, на худой конец начнут возрождать какой-нибудь буддизм… но не корпеть над учебниками. Ибо это противно.

Что нужно для спасения науки? Всего ничего. Выработать новую концепцию образования, соответствующую современному обществу. Вернуть уважение учёному сословию, несколько потеснив на общественном олимпе рок-певцов, дизайнеров, финансовых аналитиков и прочие цветы жизни. Наконец, приделать грубому «научному мировоззрению» человеческое лицо.

Иначе нас и в самом деле ждёт кризис. Тот самый, неиллюзорный, наступающий незаметно, но, в конце концов, настающий.

Сокращенная версия статьи опубликована в № 10 за 2007 г. журнала "Смысл".