Человеческое существо, как учит нас современная антропология, представляет собой существо, лишенное сущности. Современная антропология говорит нам также, что отсутствующая сущность не есть свидетельство произошедшей утраты или изначальной обделенности. Напротив, будучи сведенной к существованию, человеческая сущность выражает себя в образе некой царственной пустоты, законодательствующей бреши, зияния, выступающего полноценным условием бытия.
Это в буквальном смысле пустое место разом становится и предпосылкой деятельности, и условием обладания возможностями, и отправной точкой рефлексии, сопряженной со способностью задаться вопросом о границах и формах своего Я. Жизнь существа без сущности оказывается существованием, для которого смерть становится жизнеутверждающей силой, а умирание — способом существования.
Теперь решим для себя: разве Ленин на протяжении своего жизненного пути не ставил под вопрос "человеческое в человеке"? И разве не Ленин предъявляет нам опыт этого вопрошания и после своей смерти, точнее на протяжении своего более чем восьмидесятилетнего посмертного существования?
Принцип превращения в "наше все" тех, кто "был никем", распространяется прежде всего на самого вождя пролетарской революции. Будучи последним человеком в числе первых людей, Ленин оказывается одновременно и первым в числе последних.
К числу первых людей издревле относились те, кто воплощал своим существованием человеческую сущность. Именно эти люди именовались героями. Действуя без предуведомлений и оговорок, герои выступают от имени и во имя человека "как такового". В глазах всех остальных они с неизбежностью "подставляются" — им очень легко предъявить обвинения в узурпаторских наклонностях. Либералы могут обвинить их в присвоении прав, консерваторы — в попрании традиций, "демократы" — в нарушении процедуры народного волеизъявления.
Логика этих обвинений примерно такова: с какой стати Александр Македонский решил, что он может стать властителем всего мира? как осмелился святой Павел взять на себя апостольскую миссию, связанную не только с проповедыванием, но и интерпретацией христианства? с чего взяла Жанна д’Арк, что она может вести за собой народ и вступать в "прямой диалог" со святыми? и т.д.
Отличие Ленина от многих других героических фигур заключается в том, что он не только не обращал внимания на упреки в узурпаторстве, но и осмыслял последнее как необходимый (и неизбежный) атрибут политики, связанной с осознанным изменением хода истории. Человеком "как таковым" являлся для него пролетарий. При этом Ленин прекрасно отдавал себе отчет в том, что эта роль гарантирована пролетариату лишь с точки зрения неопределенного "будущего", наступление которого может растянуться на годы и десятилетия. (Особенно это было актуально для России, где рабочие представляли собой явное "меньшинство").
Одновременно Ленин понимал, что это "будущее" наступит лишь тогда, когда возникнет достаточно возможностей для трансформации его в "настоящее". Иными словами, сыграть роль человека "как такового" пролетариат сможет, если сделает ставку на силу. Более того, если сам станет такой "силой". Революция для ее вождя была прежде всего таким алхимическим процессом превращения пролетариата в "силу". Но как можно осуществить саму революцию? Только превратив практику пролетариата в практику накопления и исполнения политической власти, только сделав его существование полностью и безраздельно политическим. Политизация существования пролетарских "масс", смысл жизни которых сводилась к борьбе ""нового" против "старого", немедленно сказалась и на самом понимании политического. Ставка была сделана на последовательность и бескомпромиссность, а единственно возможным способом осуществления последовательной и бескомпромиссной политики явилась диктатура.
Статус героев подтверждается их решимостью противостоять общественному мнению, доксе. Это находит выражение в том, что действия героя обозначают собой единственную возможность решения некой неразрешимой проблемы. (А с неразрешимыми, казалось бы, апориями связано и создание империи, и распространение вероучения, и спасение Отечества.) Одновременно герой не допускает развитие трагической коллизии, не позволяя возникнуть ситуации ложных альтернатив, — когда исчезает возможность для маневра и любое из следующих действий оказывается одинаково гибельным. Важный вопрос о возможности героического поступка в повседневной жизни имеет при подобном подходе довольно простое разрешение: героика сопричастна повседневности в той мере, в какой повседневность нуждается в предотвращении выбора из "двух зол", т.е. в предотвращении невозможности выбора. Разрешить неразрешимое — значит, избавиться от перспективы трагической развязки. Это избавление неизменно требует уникального решения.
Решительности в сопротивлении доксе Ленину было не занимать. Все проблемы, за решение которых он брался, — от захвата и удержания власти и до поворота от военного коммунизма к НЭПу — были в той или иной степени неразрешимыми. И всегда их неразрешимость грозила по-настоящему трагической развязкой. Более того, необходимо признать, что Ленин явился и создателем ("советской империи"), и распространителем ("коммунистической веры"), и спасителем ("социалистического Отечества"). Уникальность ленинских решений также не может вызвать у нас никаких сомнений.
Вместе с тем, пролетарский вождь показал, что даже самый уникальный подход к решению одних проблем не гарантирует от того, что после их исчезновения не возникнут другие, еще более неразрешимые. Именно это относительно недавнее открытие стало причиной угасания культа героев и героического в истории. Невероятное и мессианское по своему значению событие — революция октября 1917 г. — свершилось. Но, свершившись, оно не принесло разрешения противоречий, не стало формой их "снятия" (или хотя бы сглаживания). Напротив, сопряженный с именем Ленина революционный процесс явился процессом массированного производства противоречий, которые проникли во все области и поры социального тела, обнажившись в форме его незаживающих ран.
Эскалация и умножение противоречий под лозунгом продолжения (и "усиления") классовой борьбы стали универсальным способом сохранения преемственности с революцией, которая, раз начавшись, так и не смогла закончиться. Приближение будущего обернулось все более все большей поляризацией "старого" и "нового", которая породила уже не одну, а целое множество трагических коллизий. Одним из поистине печальных итогов этих коллизий стала дегероизация политики, которую мы наблюдаем в наши дни. В России дегероизация политики представляет собой ничто иное, как практику само(о)козления, выступающего оборотной стороной революционного самосознания.
Практика само(о)козления имеет отвратительные атрибуты вроде покаяния, клеветы на самих себя и плача о неудавшейся доле. Она заключает в себе стремление к тому, чтобы заблокировать собственные возможности, подчинить свое развитие сценарию безысходности, рассматривать любые перспективы как тупики, из которых нет и не может быть выхода (1). Основная цель такой практики — порвать с советской эпохой (причем порвать с той же решительностью, с какой большевики настаивали на отречении от царизма). Парадокс, однако, заключается в том, что в результате этого разрыва идентичность России оказывается безраздельно связанной только с прошлым — становление страны вершится в модусе сведения старых счетов. Она оказывается либо страной, которую нужно потерять (поскольку она сохраняет преемственность с ненавистным "совком"), либо страной, "которую мы потеряли" (т.е. государством, от которого заблаговременно отреклись наши предшественники в лице Ленина и компании).
Культ Ильича, расцветший сразу после его смерти (и переживший второе рождение после "разоблачения" культа Сталина) стал очевидным доказательством того, что абсолютная уникальность некоего исторического события не может быть воспринята общественным мнением без отсылки к предопределенности героического действия и избранничеству совершившего его героя. "Первый человек" меняет ход истории (не обязательно всемирной, возможно, что и вполне житейской), однако, докса возвращает его поступки историческому процессу. Они подчиняются истории, понятой сразу в двух ее ипостасях: как система причинных связей и как текст. При этом свершения героя, перестают восприниматься как безусловные события (взамен становясь баснословными).
Любая героика, не вписавшаяся по каким-то причинам в доминирующую логику исторических интерпретаций, лишается своего статуса и рассматривается как банальный вызов. Развенчанный герой в лучшем случае обречен на то, чтобы исполнять роль смутьяна, в худшем — оказывается самозванцем. Обвинение в самозванстве — намного более суровое, поскольку историческая личность либо порицается за "присвоение" того, что история могла бы сделать и без нее, либо — и это еще хуже — уличается в совершении деяний, которые не должны были совершаться.
И здесь Ленин вновь представляет собой исключение, ибо критики ленинизма причисляют его к самозванцам сразу по двум основаниям. С одной стороны, когда перечеркивается цивилизаторская миссия большевизма (принесшего, помимо всего прочего, грамотность, электричество, тяжелое машиностроение и много чего еще), Ленин оказывается политическим деятелем, совершившим то, что и так могло совершиться. С другой стороны, когда с порога отвергается сама возможность революции (и тем более вопрос о ее праведности и своевременности), вождь пролетариата превращается в преступника, совершившего нечто недозволенное. Отсутствие возможности осудить Ленина в соответствии с юридическими законами не отменяет самого желания учинить судилище. В итоге основатель советского государства оказывается осужденным на основании "законов истории": по праву живого по отношению к мертвому.
К какому бы веку не относилась негероическая эпоха, начинается она с провозглашения того, что исторический процесс "все расставит по своим местам". Более того, люди негероической эпохи искренне убеждены в том, что история сопряжена не с революциями и прочими "потрясениями", а с эволюционным развитием. Медленным и поступательным как движение черепахи. Раздавленный этим движением, герой превращается в маргинальную фигуру.
Негероическая эпоха, современниками которой мы являемся, началась не просто с развенчания Ленина. И даже не с превознесения "бесславных" представителей рода человеческого. Она началась, когда "бесславие" было помещено в самую сердцевину человеческого существа, а человек "как таковой" был признан последним без всякой надежды на последующее преображение.
Интересно, что именно в этот момент образ Ленина обозначил свою амбивалентность. С одной стороны, он оказался первым из третируемых героев, и потому из разряда "вечно живых" в одночасье был переведен в разряд наиболее постылых призраков. С другой стороны, третируемый как герой, Ленин оказался интересен именно как "последний человек".
Все, что осталось от вождя, укладывается в канон жизнеописания "бесславных людей", определенный М.Фуко (который безусловно знал толк в данном предмете). Согласно фукианской трактовке, в этом жизнеописании фигурируют только реальные персонажи; жизнь этих персонажей "темна" и "злополучна"; описания отличаются краткостью, анекдотичностью; анекдотичность описаний не может вступать в противоречие с подлинными происшествиям; наконец, сюжет обязательно вызывает у читателя реакцию, основанную на "смешении красоты и ужаса".
Это в полной мере применимо к образу Ленина. Вождь и сейчас пугающе реален (на него и сейчас можно посмотреть). Все прежде "белые" пятна его биографии давно стали "темными" и "зловещими" (миф о доброте "самого человечного" человека сменился мифом о его неукротимой кровожадности, Ленин-"убивец", затмил Ленина-созидателя). Ленинская биография растаскана на анекдоты (в них Ильич представляет собой нечто среднее между Штирлицем-Ржевским-Василием Ивановичем и героем некой инфернальной хармсовианы).
Что касается "смешения красоты и ужаса", то, кажется, именно такое ощущение вызывает у любого (даже кремлевского) обывателя его тело, живое и неживое, естественное и в то же время невероятно искусственное (2). Та же "красота и ужас", охватывает, когда взгляд падает на его голову и лицо, которые кажутся светящимися изнутри (3). Противоборствуя с тенью, свет, исходящий от Ленина, пронизывает торжественное и скорбное помещение Мавзолея. Это противоборство не устраняет смешения чувств — и сама ленинская усыпальница организована как пространство, в котором испуг и восхищение сливаются вплоть до полной неразличимости.
Означает ли сказанное, что от Ленина ничего более не осталось? Выражаясь точнее, служит ли произошедшая метаморфоза доказательством того, что ничего в нем больше и не было?
Обращать эти вопросы нужно не к Ленину. Они должны быть адресованы к нам самим. Чтобы ответить на них, необходимо понять, что случилось с нами на протяжении ушедшего столетия, — когда последние вновь и вновь оказывались первыми…
1. Напомню, что в Античности трагедия (от греч. "tragodia") — ничто иное, как "песнь козлов" (или "песнь о козле"), ее исполнителями являются сатиры, входящие в свиту Диониса-Вакха.
2. В советские времена это сочетание давало повод для самых противоречивых кривотолков. Согласно одним слухам, труп Ленина разложился и едва ли не с самого начала бы заменен манекеном. Другие, более пугающие разговоры содержали в себе предсказания скорого воскрешения Ильича при помощи средств современной медицины.
3. "Прозрачное чело горит лампообразно", — написал в авангардной на момент 1963 года поэме "Лонжюмо" поэт Андрей Вознесенский.
