Рассуждать о философии, как мне кажется, слишком интимное дело. Вот сказал я эту фразу и тут же задумался — а почему, собственно, я так считаю? Что интимного в каком-нибудь "категорическом императиве"? Да ничего. А, однако ж, моё представление об этом деле именно такое. Откуда оно пришло, как возникло? Может, это вообще комплекс такой, и его надо срочно изживать?
Как ни странно, этот мой предрассудок возник в результате чтения сочинений Фридриха Ницше. Этот философ интересовал меня с детства. Разбросанные тут и там цитаты "основоположника нацизма и духовного отца гитлеризма" (сам Ницше был в СССР не то чтобы совсем уж запрещён, но крайне малодоступен) поражали своей парадоксальностью и какой-то удивительной интеллектуальной свежестью. А цитировали Ницше многие, особенно — Максим Горький, преимущественно в ту пору своего творчества, когда он ещё не был Алексеем Максимовичем и главным литературным бюрократом. И вот, натыкаясь в его книгах на ницшеанские максимы (вот уж действительно, кто "сказал — как отрезал"), я каждый раз думал: а ведь, наверное, в этом было что-то более серьёзное, чем теория выведения "белокурой бестии", к которой свела философию Ницше советская критика. Впрочем, фашизм, как явление, в СССР запрещённое, тоже тогда был достаточно интересен. Это потом, с появлением "свободы информации", выяснилось, что на самом деле "нацизм" — штука довольно скучная, а местами и попросту безобразная. А тогда так не казалось…
Так вот, Ницше оказался философом, который был в тех условиях "заранее привлекателен". Тот самый случай, когда "не читал, но могу сказать…". На этом была построена советская критика ницшеанства. Был такой философский монополист С.Ф. Одуев, который написал несколько толстых монографий про Ницше, с обширными цитатами, с изложением биографии, которая тоже сама по себе была удивительна. История жизни Ницше в советской литературе подавалась как сплошная история болезни: молодой филолог отправился служить санитаром на германский фронт, заразился сифилисом, который перешёл в латентную форму, поражающую мозг. Таким образом, вся ницшеанская философия — это записки жертвы прогрессирующего паралича. Как, собственно, и деятельность Гитлера, тоже, согласно советской историографии, сумасшедшего сифилитика.
И, между тем, все эти заметки философствующего советского обывателя о вреде беспорядочных связей вовсе не отталкивали. Биография Ницше была скупой и сухой — от книги к книге. Собственно, кроме интеллектуальной жизни в его биографии ничего и не было. Но зато какая это была жизнь! Никакому "философу" из советского академического института подобное и не снилось… Строки, в сущности, написанные собственной кровью, не понятые при его жизни, но потом — изменившие мир… Книги человека, который всё прекрасно понимал и хорошо знал себе цену, который писал нечто вроде (за абсолютную точность цитаты не ручаюсь): "когда-нибудь — ведь всё имеет свой конец, — придёт день, далёкий день, которого я уже не увижу, когда откроют мои книги и у меня будут читатели. Я должен писать для них, для них я должен закончить свои основные идеи". Жизнь Ницше казалась архетипичной — как жизнь писателя-творца вообще, как жизнь философа, обогнавшего своё время.
Между тем, случилось так, что как раз в момент моего наибольшего увлечения доморощенным ницшеанством, сам Ницше стал постепенно возвращаться в круг русского чтения. Его помаленьку начали переиздавать после полувекового перерыва. Во всяком случае, чтение подобного рода уже не считалось "интеллектуальным отщепенчеством".
Я был уже студентом третьего курса, когда мне дали почитать (как тогда водилось, на несколько дней) девятитомник Ницше, изданный, кажется, в 1908 г. Для меня лично это стало важнейшим этапом "интеллектуальной жизни". Заканчивался 1987 г., а я по своим, с позволения сказать, "воззрениям" был вполне типичным русским русофобом, склонным к месту и не к месту порассуждать про "быдло" и "сверху-донизу-все-рабы-и-идиоты-а-я-умный-и-свободный-попал-сюда-случайно".
И, странно, чтение Ницше оказало на меня тогда колоссальное воздействие, окончательно развернув мозги совсем в ином направлении. Конечно, я принял лошадиную дозу ницшеанских текстов: прочитать девять томов меньше чем за неделю — это был своего рода подвиг, который я теперь даже в мыслях повторить боюсь. Но в двадцать лет нет таких крепостей, которых ты бы не взял, если имеется желание.
Меня особенно поразило, что в книгах Ницше вовсе нет никакого "ницшеанства". Ведь этим словом в советские времена обозначали нечто вроде нынешнего "русского либерализма", этой философии бывших примерных комсомольцев, то есть такой специфический взгляд на жизнь, когда людей делят на "элиту" и "быдло", и по мере сил действуют в соответствии с этой нехитрой методой систематизации (строго говоря, это скорее философия Штирнера с его "единственным", а вовсе не Ницше). Так вот, у Ницше никаких идей "превосходства героя над толпой" я не обнаружил. Точнее, они были высказаны совсем не в той форме, в какой любили выражаться советские "бытовые ницшеанцы". Пресловутый "сверхчеловек" у Ницше оказывался всего-навсего будущим человечества, если оно будет вести себя в соответствии с законом жизни.
Никакой особой философской системы у Ницше не было (это потом интерпретаторы её соорудили), и мне он напоминал философа в том, ещё древнегреческом смысле, то есть человека, который пытается учить слушателей, как же правильно жить, исходя из собственного опыта. Рецепты Ницше были просты и понятны: вот есть Жизнь, то есть такой безудержный поток естественности, творчества, силы, радости, вдохновения, развития… И есть то, что этой жизни противостоит, превращает её в прозябание, а в случае полного успеха противостояния — в смерть.
Ницшевская "жизнь" — как дух, который "дышит, где хочет", — сталкивается с препятствиями, с этаким "духом смерти". Который тоже находит себе разные прибежища, нигде не оставаясь вечно. Отсюда беспощадная критика морали, христианства, государства ("самое холодное из чудовищ", а, каково?) и всего того, к чему привык и привязался обыватель. Между тем Ницше прекрасно понимал, что когда-то "жизнь" присутствовала и в этих явлениях, более того, он был за то, чтобы эту жизнь возродить. Человек, написавший "Антихристианина", в конце своей жизни, вполне в духе своей философии, подписывался — "Распятый". В общем, ницшеанский взгляд на жизнь и смерть мне показался очень здравым, свежим и, что особенно важно, вполне реализуемым на "личном уровне". Собственно, мой нынешний менталитет и мой стиль жизни, насколько я понимаю, сформирован многочисленными книгами Ницше и "Диалектикой мифа" Лосева (которую я, кстати, воспринимал именно как продолжение той же ницшеанской линии). Мне этот стиль, в общем, нравится, и отказываться от него я бы не хотел. Я это сделал сам, соорудил из обломков неклассической философии. Кустарщина, конечно, но меня устраивает.
Иными словами, Ницше — это такой метафизический анархист, противостоящий всякой окостеневшей форме. Любая иерархия, любая "структура" для него оправдана только тогда, когда она реально способствует "жизни". Как только она теряет это свойство, философ становится её злейшим врагом. Неудивительно, что сын пастора обрушился на обывательское европейское "христианство". Особенно понимаешь антихристианское неистовство Ницше теперь, когда по телевизору показывают слащаво-восторженных пасторов какой-нибудь очередной "Церкви Восхождения Пятых ворот Четвертого круга рыцарей Сиона".
При этом Ницше — радикальный консерватор. Ультраконсерватор и даже фундаменталист. У нас всё пытаются вывести свой собственный консерватизм и что-нибудь "законсервировать", например, какое-нибудь учреждение, обычно пенитенциарное. Но это ведь не консерватизм, это всего лишь ненавистная Ницше "схема", жалкие претензии чандал на обладание реальностью. Консерватизм Ницше намного глубже, он идёт куда-то в совершенно неизведанные дали: "сохранять и поддерживать саму Жизнь, как основу бытия".
Ницше оказался первым человеком современности. Даже человеком постмодерна, если хотите. Он, как мне кажется, великолепно чувствовал, что пройдёт совсем немного времени, и рухнут все иерархии, сгорят все рукописи, утонут все пошлые декорации вечного покоя. И что же тогда останется у людей, привязанных ко всему этому? Ницше прекрасно понимал: да ничего. И пытался, по мере сил, подготовить их к ужасному ощущению разлитой в пространстве пустоты. Ничего "конкретного" не останется, но Жизнь-то — вот она, никуда не делась… И она найдёт новые формы, нужно только принять её сторону. И снова появится реальность, и снова она будет сметена смертью, и так будет всегда. А это бесконечное повторение одних и тех же вечных сюжетов и есть Жизнь.
Ницше был совершенно неевропейским философом по стилю мышления. Я бы даже сказал больше — "неарийским" философом. Неудивительно, что его считают своим и русские ("последователь Достоевского"), и евреи — я как-то читал о иудаистских корнях ницшеанской философии. Ведь западный менталитет предполагает схемы, системы, шаги — во всём, от строительства космических кораблей до воспитания собак в приютах для животных. Ницше на системы и схемы было глубоко наплевать. Для него они были выражением смерти, деградации ("то, что падает, надо ещё и подтолкнуть"), и не более. Ницше создал большее — универсальный метод существования. Простой и понятный, допускающий огромное количество толкований: "люби Жизнь, а остальное приложится". Нет ничего абсолютного, всё перетекает из одной формы в другую, всё меняет маски. Остаётся неизменным только одно — ощущение потока жизни.
Что на фоне ницшевского "философствования молотом" жалкий бухгалтерский "деконструктивизм"? Но ведь второе — лишь следствие первого. Это всего лишь превращение громады философии Ницше в типично западную "схему" — давайте сломаем то и это, посмотрим, что получится, потом повторим. Запад пытается осмыслить ницшеанство уже более ста лет, а всё никак не получается. Хотя результаты осмысления весьма продуктивны.
Судьба Ницше в России, в общем, оказалась печальна. До революции он был более чем популярен, но воспринимали его, по-моему, как-то несерьёзно. Более того, его считали "плохим примером". Фёдор Степун, помнится, главную беду русской мысли видел в том, что у нас принято "философствовать нутром", вне систем и понятий. А это как раз метод Ницше — образы, ощущения, неожиданные повороты мысли. Философия как очень хорошая литература. С точки зрения Степуна, это был "моветон".
Потом случилось то, что случилось, и Ницше исчез из советского мира на долгие годы. Правда, в Германии в то же самое время его превратили в какую-то дешёвую ерунду, всё в ту же примитивную схему. Если бы Ницше дожил до этого позора, он, конечно, писал бы гневные статьи с изобличением "ницшеанства".
Между тем, одним из тех русских, кто "полностью освоил" идеи Ницше, оказался Лев Гумилёв. Да-да, именно Лев Гумилёв. Историком назвать его было бы неверно, он, скорее, философствующий эссеист, пишущий об истории. Но его размышления насквозь пронизаны ницшеанством — учения "смерти и пустоты" противопоставляются учениям "жизни", и в их борьбе состоит история. Думаю, Ницше такой подход бы одобрил.
Возвращение Ницше в пространство русской мысли произошло, казалось бы, весьма своевременно (в разгар перестройки, накануне всех мерзопакостей так называемых "реформ"), но, увы, он не был прочитан "как следует". А между тем, в 1992–95 гг. простому человеку в борьбе за реальность очень бы помог "ницшевский стиль". Люди цеплялись за привычные структуры и схемы, и это часто их губило в буквальном смысле. Теперь, когда русское общество начинает потихоньку отходить от болевого шока, Ницше мог бы стать неплохим вспомогательным средством. Другое дело, что традиция философского чтения у нас, похоже, полностью утрачена, так что положительных прогнозов давать не буду.
И всё-таки до сих пор меня поражает, насколько надо быть истинным гением, чтобы в атмосфере Европы 60–70-х годов XIX века, когда ощущались только самые первые слабые толчки будущего великого землетрясения, вдруг понять, что настанет день, когда уже "ничего больше не будет" — ни почвы, ни привычных форм, ни слов для обозначения происходящего. Что грядёт настоящий "апофеоз беспочвенности", и людям, чтобы жить, придётся опираться на что-то иное, а прежние холодные идолы не помогут и не спасут. Ницше эту задачу решил максимально эффективным способом. Но кто теперь слушает философов, особенно со школьной репутацией "основоположников нацизма"? Так что, похоже, пути философа из Сильс-Марии и "интеллектуальной элиты России" опять не пересекутся. "Элита" и дальше будет изобретать велосипед, который никогда не поедет. Между прочим, пресловутые пушка и колокол из писем Чаадаева выполнили свою задачу хотя бы один раз.
