Сказка о царе Борисе

Борис Ельцин умер 23 апреля. А 25-го, в день траура, в Большом состоялась премьера оперы «Борис Годунов» в постановке Александра Сокурова. Премьера, назначенная задолго до сего дня и, конечно, неспроста. Именно в этот день (13 апреля 1605 года по старому стилю) умер исторический Борис Годунов. Так сама История об руку с Культурой позаботились расставить акценты в смерти первого российского президента, которого и при жизни часто называли царем Борисом. Кто-то сочтет всё это мистической чушью, а кого-то, кому история представляется не случайным сгустком эмпирической пыли, ее рифмы и «странные сближения» могут навести на размышления…

Выходец из татарского рода, выдвинувшийся при Опричнине, упрочивший свое положение женитьбой на дочери Малюты Скуратова, уже при слабоумном Феодоре, сыне Грозного, получивший всю полноту власти — таким было начало этого «боярского царя», человека талантливого, бесконечно честолюбивого, собственными силами добившегося всего, о чем только мог мечтать.

Летописец оставил нам следующий рассказ, едва ли достоверный, зато ясно открывающий душу этого человека. Веря искусству гадателей, Борис призвал однажды ночью некоторых из них и спросил, что ожидает его в будущем? Волхвы ответили: тебя ожидает венец… но вдруг умолкли, испуганные. Борис в нетерпении велел им договорить, услышал, что ему царствовать только семь лет, и, с радостью обняв предсказателей, воскликнул: «хоть бы семь дней, но только царствовать!»…

Во время венчания на царство, обычно осторожный и сдержанный, он, не сдержав чувств, воскликнул: "Отче, великий патриарх Иов! Бог свидетель сему, никто не будет в моем царствии нищ или беден!". Тряся за ворот своей сорочки, царь прибавил: "И сию последнюю разделю со всеми". Слова эти поразили современников, и, нет сомнения — он искренне говорил их. Но, увы, все его усилия пошли прахом.

Несмотря на множество государственных начинаний — возобновление перемирия с Польшей, войну со Швецией, возвращение утерянных после Ливонской войны городов, колонизацию Сибири, расширение связей с Грузией — он заслужил лишь славу убийцы в народе и поношения от летописцев. А два его решительных похода против дагестанского шамхала окончились полным провалом: русские были вытеснены из Дагестана и при отступлении перерезаны кумыками.

Печальная судьба ожидала и либеральные реформы царя. Мечта завести высшую школу с иностранными учителями встретила глухое неприятие московского духовенства. Из нескольких молодых людей, которых он первый послал учиться в Европу, никто уже не вернулся. Он пригласил в царскую службу врачей и мастеров из Европы, разрешил немцам построить в Москве лютеранскую церковь, англичанам беспошлинно торговать. Но все связи с Западом плачевно рушились, а народ не любил его тем сильнее, чем более он желал заслужить его расположение.

Виноват ли Борис в смерти царевича Димитрия, до сих пор остается неясным, но тень злодеяния навсегда легла на него. После трагедии в Угличе молва была готова приписать ему все что угодно. Когда в Москве вспыхнул пожар, и Борис старался оказать помощь погорельцам, пронесся слух, что он нарочно велел зажечь Москву, чтобы милостями привлечь ее жителей. Нашествие крымского хана Казы-Гирея под Москву летом 1591 г. также приписали ему, будто бы он желал тем отвлечь внимание народа от смерти Димитрия. Обвинили его и в смерти царя Феодора, а позднее — даже в смерти датского королевича Иоанна, желанного им жениха дочери Ксении. Народ от него отворачивался, боярство считало себя униженным его воцарением. Да и сам он, превосходя бояр всеми качествами политика, так и не смог возвысится над счетами с ними. Ума, воли и честолюбия, что бы достичь престола Борису достало. Но сама шапка Мономаха оказалась слишком тяжела для боярского царя, «рабо-царя», как его насмешливо окрестили...

Сам человек коварный и умеющий интриговать, Борис подозрительно относился к своему окружению. Неудачи еще более усилили в нем эту страсть (особенно с 1600 г., когда поползли темные слухи, что Димитрий жив). Страстью царя воспользовались доносчики. Первому же из них выказали одобрение на площади и объявили, что царь за его службу и радение жалует ему поместье. С сего времени доносчики в Москве стали являться тучами. Начались казни и опалы.

После опричного террора и неудачных войн Грозного, довершенных гладами, морами, набегами и пожарами, Русь лежала выжженной пустыней. Таковым же было и состояние умов, в которых уже бродили начатки смуты и ожидание грядущих бедствий. Видя “великую тощету” и “изнурение” землевладельцев, Борис отменял всякого рода податные льготы и изъятия, “покаместа земля поустроится”. А в 1592 г. закончил затеянную ещё Грозным перепись населения, результатом которой стало окончательное закрепощение крестьян. В 1597 г. был отменен знаменитый Юрьев день, в который крестьяне имели право выкупаться на свободу. Одновременно в кабальных холопов была превращена целая категория свободных людей, так называемых «вольных холопов».

Народ всем этим был страшно недоволен, и дело запахло гражданской войной. За всеобщим унынием, после трех подряд неурожайных лет, последовал страшный голод. Бедствие затмило времена Грозного, началось людоедство. Годунову фатально не везло. Когда при Грозном случился голод, тот не ударил палец о палец, чтобы спасти народ. Борис открыл житницы, не жалел казны, помогая голодающим. Но меры его вызвали еще большее зло. Прослышав о московском хлебе, народ массами устремился в столицу и умирал во множестве от голода и моровой язвы прямо на улицах и дорогах. За голодом и мором последовали разбои. Банды, составленные из отпущенных на свободу во время голода холопов, терроризировали население. А в 1603 г. вспыхнуло настоящее восстание, охватившее весь центр и уезды страны, и лишь с большим трудом подавленное правительством. Наконец, в начале 1604 г. в Москве стало доподлинно известно, что в Литве появился человек, выдающий себя за царевича Димитрия, а в октябре того же года Самозванец, с энтузиазмом встречаемый населением, уже вступал в пределы Московского царства.

Явление Лжедмитрия окончательно переменило дух царя. Былое добродушие совершенно оставило его. Казни следовали уже тысячами. Стоило человеку произнести имя Дмитрия, как царские слуги хватали его и предавали смерти вместе с женой и детьми: “и вот день и ночь не делали ничего иного, как только пытали, жгли, и прижигали каленым железом, и спускали людей в воду, под лед”. Но чем круче были гонения, тем больше ожесточался народ. Тем более что репрессии Бориса весьма отличались от террора Грозного. Тот казнил бояр и их “сообщников” за участие в мнимых заговорах, Борис же гнал сочувствующую Самозванцу чернь, а дворян щадил. В конце концов, такая политика правительства лишило его всякой поддержки народа. «Ждали пришествия «доброго царя», и с этим ничего нельзя было поделать».

Прежде деятельный и энергичный, царь вдруг как-то разом одряхлел. Почти не покидал дворец, все чаще устранялся от дел, и никто не мог его видеть. Когда-то он охотно благотворил сирым и убогим, теперь лишь по великим праздникам показывался народу, а когда челобитчики пытались вручить ему жалобы, их разгоняли палками. Члены английского посольства, видевшие Годунова в последние месяцы жизни, говорили, что прежде радушный, открытый и щедрый, царь стал выказывать скупость и даже скаредность в мелочах.

Живя отшельником в кремлевском дворце, Борис, точно ключник, покидал хоромы лишь за тем, чтобы лично осмотреть, заперты ли входы в дворцовые погреба и в кладовые для съестных припасов. Это и была вся «работа с документами», которую вел царь в последние дни жизни. Зато в нем проснулись мистические настроения, никогда доселе прагматичного Годунова не тревожившие.

В последние дни жизни Бориса мучили два вопроса. Хорошо зная, что Димитрий мертв, он по временам почти лишался рассудка и не знал, во что ему верить: в то ли, что он жив, или что он умер. Другой его мукой был вопрос о посмертной участи. Борис выпытывал то своего духовника, то ученых немцев, которых просил “чтобы они за него молились, да сподобится он вечного блаженства”. Однако, все более приходя к выводу, что нет ему спасения, Борис погружался в уныние и отчаяние. Физические и умственные силы его быстро угасали. Все надежды он теперь полагал на наследника, которого почти не отпускал от себя. Скончался Борис внезапно. Его едва успели причастить и постричь в схиму и похоронили в Архангельском соборе Кремля…

Борис хотел (вполне искренне) заслужить славу доброго царя после многолетней тирании. Но и угождать народу мог лишь до тех пор, пока не задевали собственное его честолюбие. (Таким же, если вспомнить, многообещающим было и начало царствования Грозного). Но великие искушения власти выводят на свет не только самые высокие мечты, но и самые глубины зла человеческого сердца.

«Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож, Борис не имел только… добродетели; хотел, умел благотворить, но единственно из любви к славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели; и если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире: но рожденный подданным, с необузданной страстью к господству, не мог одолеть искушений там, где зло казалось для него выгодою — и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову», — писал Карамзин.

И все же, почему открыто презиравшего и ненавидящего своих подданных «бога земли русской» (как в последние годы любил называть себя Иван IV), с его бесконечными «переборами людишек», народ простил и нарек только Грозным, а всеми силами стремящегося заслужить его расположение Годунова осудил и насмешливо окрестил «рабо-царем»? Дело, думается, вот в чем. Каким бы злодеем не был Грозный, народ ему верил, поскольку род его восходил к Мономаху. В глазах народа он был царем по праву. И значит, послав грозу «по грехам нашим», так судило Небо. Выскочившего же «из грязи» Годунова возвела на трон не Божья десница, а человеческие ухищрения, двигала им не рука Божья, а собственное честолюбие. Потому даже добро его могло привести лишь ко злу. Так думал народ, и, как видим, во многом оказался прав.

К тому же, не будем забывать, либеральный царь-демократ Борис был плоть от плоти московской теократии. Он был выходец из самого сердца Опричнины — этого безумного порождения мании преследования Грозного. Он был жертвой своих страстей и человеком своего времени — Нового времени, когда тщеславие ловкого политика сменяло на троне великую гордыню «бога на земле». А великое терпение и смирение народа перед самовластным тираном сменяла угодливость черни, ее тайное презрение к власти и мелкий эгоизм. Менялось время, менялись и его добродетели. Следующим шагом стали полное безверие, уныние и Смута. В сущности, обо всем этом в те же самые годы и писал Шекспир в своем «Гамлете»: о наступающей эпохе вечных вопросов и терзаний впервые осознающей себя и теряющей веру личности…

Да и во что же еще оставалось верить народу, если даже царь на троне «ненастоящий», если даже собственный его разум окончательно помутился от бесконечных терзаний: жив царевич или мертв? отдавал приказ или не отдавал? убивал или не убивал?.. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста», — справедливо заметил Пушкин. И это, наверное, лучший эпилог ко всему сказанному выше.

Наверное, совести бывшего первого секретаря свердловского обкома не давало покоя отданное им когда-то распоряжение о сносе Ипатьевского дома — месте гибели последнего русского царя. И потому одним из самых символических его деяний на посту президента стало перезахоронение останков царской семьи в Петербурге. Деяние столь же символическое и неоднозначное, как и все его царствование. Суета вокруг так и не признанных Церковью останков более всего и походила на неуклюжие попытки заглушить упреки больной совести.

Главным же памятником этого «смутного времени» и тщеславия первого его президента стало восстановление храма Христа Спасителя в Москве. «Турки строят муляжи святой Руси за полчаса»,— пел по этому поводу в своей задорной «Древнерусской тоске» Борис Гребенщиков. В этом же храме состоялось и прославление последнего русского царя в лике святых и (первое подобное за сто лет) отпевание первого президента.

Вспоминается в этой связи и одно из самых славных деяний Годунова — учреждение на Руси патриаршества (к которому, вопреки благочестивым легендам, сама Церковь не имела никакого отношения). Патриаршество было нужно Годунову в его геополитических расчетах построения нового государства «имперского типа» (и именно в грамоте об учреждении патриаршества впервые была официально использована формула «Москва — Третий Рим»), но более всего — в качестве его собственного трамплина к высшей власти. Будучи лишь всесильным царедворцем при слабом Феодоре, поставляя в патриархи своего протеже Иова, Годунов в мечтах своих уже сам восходил на трон. «Годунов на месте Петра Великого мог бы так же уничтожить сан патриарха, но, будучи в иных обстоятельствах, хотел польстить честолюбию Иова титлом высоким: ибо наступал час решительный», — справедливо писал об этом решении Карамзин. Много сил и ума положил Годунов на уговаривание, запугивание и задаривание константинопольского патриарха Иеремии, приехавшего в Москву просить денег, оказавшегося здесь в почетном плену, и еле-еле вырвавшегося из цепких рук честолюбивого царедворца.

Его самый амбициозный проект увенчался успехом. Иов действительно привел Годунова на трон. Но для народного самосознания это оказалось роковым. Царствование Годунова кончилось кризисом власти и великой Смутой. Учреждение «московского патриаршества» привело, в конце концов, лишь к окончательному закабалению Церкви в тисках московского государства. А теория «третьего Рима» из мистического осознания ответственности за судьбы мира при Василии и апофеоза человекобожия при Грозном превратилась при Годунове лишь в циничный инструмент геополитики. Окончательную же развязку этот узел русской истории получил при Алексее Тишайшем, большом любителе «мистики самодержавия» и почитателе памяти Ивана IV, и патриархе Никоне, в невиданной гордыне которого, казалось, еще раз ярко полыхнуло безумие «бога земли русской», и завершившегося, как известно, Расколом и упразнением патриаршества (просуществовавшего чуть более ста лет) при Петре…

Напоследок еще пара «странных сближений». Храм Христа Спасителя был открыт для народа 31 декабря 1999 года, в день, когда Борис Ельцин подал в отставку, попросив у народа прощения в своем прощальном слове. Как ни удивительно, но и само Новодевичье кладбище, на котором упокоился первый президент, было открыто для широкого доступа ровно 20 лет назад по решению первого секретаря московского горкома Бориса Ельцина. И, наконец, событие, не вошедшее в официальные хроники, но, быть может, самое важное в жизни первого президента: За месяц до смерти Борис Ельцин посетил Святую Землю и омыл свои руки в водах Иордана…

Премьера «Годунова» в Большом театре волею судьбы стала символическим прощанием и с «царем Борисом», и со всей олицетворяемой им эпохой. В те же самые дни этот мир оставили Кирилл Лавров — последний из великих советских могикан, и Мстислав Растропович — великий музыкант, изгнанный в свое время советским режимом из страны «символ свободы».

Эпоха, как и полагалось ей, завершалась широким, всеохватным русским эпосом, кульминацией которого стала постановка великого русского режиссера, известного своей трилогией о тиранах ХХ века. Ставил Сокуров не «народную драму», а, как и Пушкин, драму личности. Опера и заканчивается смертью царя. Главной же ее темой стали даже не «мальчики кровавые в глазах» Бориса, а тема отца и сына, превращенная Сокуровым, скорее, в тему преемственности. Сын Федор постоянно слушает — а иногда и подслушивает — государственные разговоры, наблюдает за нарастанием безумия отца. Даже трагический монолог «Достиг я высшей власти» Борис у Сокурова поет, держа голову сына на коленях. А в финале он из последних сил втаскивает испуганного Федора на трон, открывая тем самым очередной акт исторической русской драмы…