В российском политическом лексиконе «изоляционизм» является словом почти ругательным. Это неудивительно. Представление о неотвратимом движении мира к единству стало закоренелым предрассудком наших дней, равно влияющим на сознание элит и масс. Удивительно другое. То, что, вопреки своей «несвоевременности», изоляционистская идея сумела обеспечить себе в современной России потенциал интеллектуального превосходства. Причина тому может быть сформулирована в двух словах: Вадим Цымбурский.
Так в чем же состоит эта идея? Отчасти ответ может быть дан словами самого Цымбурского: «Будущее для России выглядит так: или расколотая Россия в некотором эталонно едином мире, или единая Россия в признанно расколотом мире». Изоляционизм — это радикальное, всестороннее, осознание альтернативы: «мир» или Россия? И, разумеется, поиск возможностей для правильного выбора.
Не спорю, такой ответ слишком короток и многозначен. Но более подробным ответом служит вся эта книга.
Хочу ли я сказать, что ее автор — отчетливо ангажированный мыслитель? В известном смысле — да, как же иначе? «Мы не можем понять историю, не желая что-либо получить от неё» — замечал Мангейм. Но тексты Цымбурского — не выкрики публициста и не попытка утвердить какую-то политическую позицию сегодняшнего дня. Это — создаваемая почти полтора десятилетия новая интеллектуальная парадигма, т.е. совокупность взаимосвязанных моделей, сюжетов, понятий, которые уже стали основой обширной исследовательской программы для самого автора и, как я полагаю, для его последователей.
Чтобы как-то обозначить эту парадигму, «рецензенты» Цымбурского включают его в плеяду «цивилизационщиков» (как своего рода «русского Хантингтона»). Разумеется, оснований к тому достаточно. Цымбурский, действительно, один из тех, кто наполняет доселе во многом декларативный термин «российская цивилизация» вполне конкретным культурным и историко-политическим содержанием. Однако в том, что касается его оригинальной методологии как историка, как геополитика, ссылки на «цивилизационный» подход мало что объясняют. Ведь в конечном счете, это не более чем дидактическое клише для второисточников. Точнее и уместнее обозначить кредо автора его собственным осевым термином, каковым, несомненно, является геополитический паттерн «Остров Россия».
Это парадоксалистское словосочетание позволяет увидеть внутреннее единство того достаточно обширного пространства исследований, которое связано с именем Цымбурского. В «островной» идее сжаты почти все основные для него сюжеты.
Это и концепция «Великого Лимитрофа», евразийского пояса «народов-между-цивилизациями», обладающая большим эвристическим потенциалом для прикладной геополитики.
И тема «прасимвола» российской цивилизации, вводящая в пространство шпенглерианских опытов.
И анализ — поистине кардинальный для нашего выздоровления — ключевого комплекса российской имперской геополитики. Комплекса «похищения Европы».
И связанная с европейским влиянием проблематика «двоеритмия» российской цивилизации, застывшей на полпути в своем историческом форматировании.
И это, конечно же, оригинальная «геоапокалиптика», авторское прочтение геокультурных смыслов «Апокалипсиса», обосновывающее «разрыв» между Россией и «миром» в предельной историософской перспективе.
Даже по этому эскизному перечислению сюжетных линий, сходящихся на территории «Острова России», ясно, что перед нами не просто разносторонний, но внутренне цельный научный труд. Перед нами подлинный миф — плодотворный, способный жить самостоятельной жизнью.
И возможно, вдохнуть новую жизнь в нас самих. Это не преувеличение. Мы много говорим о необходимости «собрать» расколотую русскую историю. Так вот, в свете «островного» мифа Вадима Цымбурского она действительно стягивается в некий осмысленный, центростремительный сюжет, куда в качестве необходимых моментов включены и потерянное прошлое, и постылое настоящее. Сквозь тексты Цымбурского русская история прочитывается как судьба — уже ясно намеченная, но еще не исполненная.
Но тон этих текстов далек от успокоенности фатализма. Ведь русская судьба, как и любая другая, страшна не своей предрешенностью, а совсем наоборот: тем, что может так и не совершиться.
