Ровно 10 лет назад, в мае 1997 года я поставил последнюю точку в прорывавшемся как жгучая интуиция, не до конца понятном и мне самому сочинении «ИNВЕРСИЯ». Хотя тогда, впервые искушенный Интернетом, предполагал сделать эту книгу «вечно продолжающейся», постоянно внося в ее электронную версию какие-то дополнения и уточнения… Ее тематика казалась мне вопиюще актуальной, и меня совершенно не заботило, что ее тогда хоть сколько-нибудь понимали лишь единицы… Правда, затем меня все более «уводило» в иные контексты, и постепенно я переставал соотносить окружающую реальность с моделью, изложенной в этой книге. Это не значит, что сама модель оказалась неверна — просто она оставалась действующей лишь для тех, кто еще жил в мире «традиционализма».
Сегодня, когда за «традиционализм» принимаются разные сорта и степени «фофудьеносности» (что, кстати, и было предметом анализа «ИNВЕРСИИ») уже как-то трудно поверить, что еще в начале 1990-х под этим термином понимались сугубо интеллектуальные, метафизические исследования. А внешне мы были абсолютно светскими людьми — и решительно никому не могло прийти в голову, и в первую очередь самому Александру Дугину, что через несколько лет он отрастит старообрядческую бороду… Тогда же он еще оставался блистательным и непредсказуемым эрудитом, лидером духовного андеграунда, для которого все рамки официальной «поверхности» были оскорбительно мелки…
Ранняя «Арктогея» завораживала уставших от банальностей «детей перестройки» настолько фундаментальным объяснением нашей эпохи, что и не снилось противоборствовавшим в те годы «демократам» и «коммунистам». «Православные консерваторы» тогда только-только появлялись, но отношения с ними складывались самые забавные. Они единственные вроде бы ухватывали метафизическую тематику, но при ее углублении, выводящем за пределы привычных форм, немедленно тормозили и подозревали собеседников в «масонстве» (более страшного «греха» они не знали)…
Фундаментальность «Арктогеи» зиждилась на текстах Рене Генона, Юлиуса Эволы и вообще всего практически незнакомого в России европейского интеллектуального направления, известного там как «метафизический традиционализм». В Европе, заметим, он также стоял особняком от «официальных религий» — именно потому, что оперировал эзотерическими пластами самых разных мировых традиций и реконструировал на их основе совершенно особое мировоззрение. Оно создавало панорамную и вполне логичную картину изначального, сакрального мира, от которого ушла «современная профаническая цивилизация».
Известная фраза Луи Повельса: «фашизм — это генонизм плюс танковые дивизии» показывает возможный результат такого интеллектуального опыта, хотя, конечно, она истинна, как и всякое утрирование.
Во-первых, сам Генон к моменту Второй мировой войны давно уже покинул Европу, предпочтя сан каирского шейха-отшельника. Да и вообще, судя по его текстам, текущей политикой он никогда не интересовался — но впрочем, однажды разругал немецких нацистов за «искажение смысла свастики».
А, во-вторых, в самой Германии 1930-х годов к этому интеллектуальному направлению относились скептически и подозрительно. Юлиус Эвола, прочитавший там несколько лекций, был выслан обратно в Италию (впрочем, и с Муссолини он общего языка так и не нашел). А руководитель института «Анненербе» Герман Вирт, чьи реконструкции древнеевропейской мифологии во многом совпадали с геноновскими, но расходились с официальной идеологией Рейха, в конце 1930-х был смещен со своего поста и отдан под надзор гестапо…
Тексты Генона я впервые прочитал еще до знакомства с Дугиным. В 4 номере «Вопросов философии» за 1991 год некоторые главы из его трудов, со своим объемным предисловием, опубликовал поэт и переводчик Юрий Стефанов. Я тогда писал дипломную работу по Розанову (эта статья была создана в развитие ее темы), и геноновская логика меня неслабо «зацепила». Случилось некое «стереовосприятие» — подобно тому, как в розановские тексты порою «погружаешься с головой», и они начинают звучать словно бы «изнутри» тебя самого, напрочь стирая авторские границы, тот же опыт я ощутил и читая Генона. Он четко формулировал те идеи, которые тогда бродили во мне лишь как смутные догадки... В принципе, с такого «прозревания» и начинается всякая инициация. И позднее, когда я прочитал «Кризис современного мира» в дугинском переводе, и «Царство количества и знаки времени» (на французском, не искаженное тогда еще безобразным русским переводом поклонников «Агни-йоги»), в ранней «Арктогее» царил удивительный консенсус по самым фундаментальным вопросам, в спорах о которых «академические ученые» веками ломают копья. Мы же понимали друг друга с полуслова…
Однако во всем геноновском наследии меня наиболее заинтересовал едва ли не самый таинственный его аспект, связанный с понятием «контр-традиции». Согласно Генону, конец всякого исторического цикла формально напоминает его начало, но это лишь «Великая Пародия» на него, лишенная исходного духовного импульса. Это вполне согласуется и с христианской эсхатологией, согласно которой Антихрист — это не какой-то «черт с рогами», напротив, он максимально внешне подражает Христу. Подобный взгляд легко находил себе подтверждение и в окружающей реальности тех лет, когда «коммунисты», еще вчера отрицавшие «религию», и «демократы», еще вчера отрицавшие «патриотизм», теперь вдруг хором заголосили о «возрождении России» и наперегонки бросились креститься…
С позиций геноновских идей этот процесс выглядел ярким знаком «контр-традиции». Но множество «традиционалистов» предпочитало не обращать на это внимания или даже радовалось этому «возвращению к корням». И продолжало клеймить уже издохший атеизм… Во введении к «ИNВЕРСИИ» я обращал внимание именно на это: «Предпочитая сегодня критиковать все с очевидностью «антитрадиционное», можно в лучшем случае «не заметить» того, что ныне осуществляется уже не просто «разрушение» Традиции, а спекулятивная и редуцированная реставрация множества ее внешних атрибутов, и — по-прежнему приветствуя «любое обращение к Традиции» — есть все шансы оказаться невольными проводниками этого процесса!»
Интерес к этой теме постепенно дистанцировал меня от «Арктогеи», которая в те годы ударилась в радикальную «консервативно-революционную» политику. Мне же политика казалась лишь одним из дальних и внешних проявлений этой метафизической парадигмы. Я поставил себе задачу исследовать ее в максимально полном объеме — в контексте эзотеризма, мифологии, истории… Подучив языки, года два штудировал в Иностранке писания европейских «традиционалистов» (коих там оказалось на удивление много, и вовсе не в «спецхране»). На базе этого интереса одно время сблизился с кругом авторов журнала «Волшебная гора», но вскоре увидел, что их восприятие «традиционализма» по стилю ничем не отличается от советского поклонения «марксизму-ленинизму». Если «Арктогея» еще пускалась в какие-то рискованные эксперименты, то здесь заседали занудные буквоеды. А для меня Традиция означала не какую-то неприкосновенную догму прошлого, но живой и вечно обновляющийся творческий дух. «Серию взрывов отвязности», — как выразился мой друг Сергей Калугин.
В середине 1990-х мы с друзьями начали издавать журнал «ИNАЧЕ», прослеживая точки соприкосновения метафизики и современного искусства. В искусстве я увидел «авангард метафизического пути» — и впоследствии посвятил ему специальную главу в книге (хотя сегодня мне и самому смешно перечитывать некоторые свои «серьезные» пассажи тех лет). Вообще, в те годы самые серьезные вещи порою выглядели невероятно смешно (и наоборот). А «Великую Пародию» в принципе невозможно понять, сохраняя чрезмерную серьезность. И постмодерн создал пространство и инструменты для адекватного ее понимания. Хотя «постмодернистским» тогда стало далеко не только искусство, но вообще вся реальность. Постмодерн — это не какой-то «стиль», но само состояние мира (прав Лиотар). И в этом состоянии может быть единственный альтернативный выбор — отказ от постоянно навязываемого «выбора», особенно в сфере духа, поскольку симулякрам свойственно взаимоотражение… Мне нравилась тогда песня «Агаты Кристи»:
По небу дьяволы летят
В канаве ангелы ползут
И те и эти говорят
Ты нам не враг ты нам не друг
Ни там ни тут
Правда, вскоре эта группа объявила себя «православной» и таких «ересей» себе уже не дозволяла… Шоу-бизнес на рубеже веков вообще был наиболее интересен тем, что он как зеркало отразил (а во многом и сам наводил) нарастающее «поправение» общества. Если в эпоху «перестройки» группа «Любэ» обстебывала (иногда даже остроумно) советские милитаристские комплексы, то сегодня она превратилась во вполне официальную и серьезную военно-патриотическую группу. Некогда «демонический» рокер Кинчев, возгласив: «Мы православные-йе!», возит теперь в качестве реквизита дьякона Кураева, который перед каждым концертом «изгоняет бесов» из зала. А недавно Костя и вовсе совершил «подвиг веры», попытавшись сдать своих юных дочерей в монастырь, сделав их «невестами Божьими» (девчонки, правда, оказались живее и умнее, и убежали из-под такого «венца»).
Имя деятелям шоу-бизнеса, которые стали вдруг «православными патриотами», уже легион. Это и бывший «музобоз» Демидов, и бывший пижон Добров, бывший комик Охлобыстин вообще обрядился в рясу. Недавно, после очередного конкурса Евровидения, диджей с очень русским именем «Стиллавин» обрушился с яростной «патриотической» истерикой на скоморошеский номер, в котором ему лишь послышалось «Russia goodbye»! Невозможно представить, какой казни он потребовал бы для одного поэта позапрошлого века, который открытым текстом прощался с «немытой Россией»…
Очевидно, что мы имеем дело не с частным «обращением» к православию и патриотизму, но с массовой пропагандистской кампанией, весьма влиятельной, учитывая значимость шоу-бизнеса в «обществе спектакля». «В этом мотиве есть какая-то фальшь / Но где найти тех, кто услышат ее?…» — наверняка спел бы Цой, если б остался жив…
Возглавляет эту «Великую Пародию» целая генерация бывших комсомольских секретарей, у которых с тех пор изменились лишь какие-то внешние атрибуты (умение держать хоругви вместо переходящего красного знамени), а сущность осталась прежней: поклонение «единственно верному учению» и обвинения всех, его не разделяющих, в «антипатриотизме».
Нетрудно проследить характерную эволюцию вообще всей так наз. «российской элиты» (как она полюбила себя называть). В 1980-е они были преимущественно коммунистами или комсомольцами, в 1990-е — либералами, в 2000-е же — все как на подбор стали называть себя «патриотами», «консерваторами» и даже «традиционалистами». Те же, кто не вписывался в этот алгоритм, подвергались жесточайшей обструкции. Так, в начале 1990-х эта «элита» лепила на оппозицию ярлык «красно-коричневых». Сейчас та же самая «элита» клеймит несогласных как «оранжистов». Посмотрите, например, на бывшего редактора ультра-либеральной газеты «Сегодня», а ныне «любимого комментатора Путина», однако…
«Гигантская обезьяна, забравшаяся на склад исторического реквизита всех времен и народов. Большая обезьяна, бесхозная и, главное, — не жилец... Не зная, что делать, она лихорадочно завладевает все новыми значками, магически полагая, что сумма обозначений реального когда-то пересилит гложущую пустоту, придав небывальщине статус вещи», — совершенно справедливо писал о государстве РФ в сборнике «Иное» Глеб Павловский. Но затем, правда, сам стал главным дрессировщиком этой обезьяны, и даже «Дарвином» при ней. Что ж, жизнь полна парадоксов…
Когда я читал друзьям главу «Эксперимент «Возрождение», они воспринимали ее как антиутопическую фантазию. То, что «прозападные либералы» постепенно превратятся в «антизападных патриотов», казалось невероятным. Теперь, когда православие де-факто стало государственной религией, а Проханов с Чубайсом любезно обмениваются вариантами будущей империи, чувствуешь себя каким-то мрачным пророком… Конечно, все эти «имперские» декорации возводятся лишь для того, чтобы отвлечь внимание «патриотичных» профанов от сырьевого бизнеса «элиты». Эти декорации пиаровски более «эффективны» (любимое путинское словечко), чем «чистый» либерализм 1990-х. Но все же не будем по-марксистски сводить всю реальность к одной экономике. В этом процессе вполне отражается и метафизика той самой «контр-традиции», о которой писал Генон…
Сегодня российское массовое сознание все глубже втягивается в реставрационистские идеалы. Это уже не только ностальгия по СССР или идеализация дореволюционной монархии, но и совершенно серьезное создание «опричных» партий… Однако история, если ее понимать действительно традиционно, т.е. циклически, не знает никаких буквальных реставраций. Точнее, всякая реставрация является подделкой. По существу, такой подделкой под царскую Россию (с некоторыми элементами советизма, вроде гимна и «культа победы») является и нынешняя «вертикальная» РФ. Это нелепое государство пытается выдать себя за «ту» Россию, с ее религиозностью и имперскостью, но одновременно сохранить и статус «правопреемницы СССР», с его интернационализмом и прогрессизмом, не понимая, что это взаимоисключающие вещи. Коммунистическая эпоха имела принципиально иной смысл и логику, чем дореволюционная Россия, и поэтому нынешние попытки просто игнорировать этот исторический взрыв, делая вид, будто православная и имперская традиция продолжается, неизбежно приводят лишь к пародии на нее.
Мавзолей здесь крайне символичен. Неслучайны то и дело обостряющиеся призывы экзальтированных визионеров срыть это «сатанинское капище»… Да только это не поможет. Сегодня сама эта Россия № 2 (если «первой» считать дореволюционную) напоминает бальзамированный труп. Показательно, что здесь давно уже нет никаких масштабных футурологических проектов — или они объявляются несбыточными утопиями. И в отличие от других стран здесь больше всего боятся «распада». Но распадается только мертвое…
Консерваторы очень любят говорить о «тысячелетней истории России», хотя на деле ориентируются лишь на последние 5-6 веков, когда было создано и идеологически оформлено централизованное государство. Идеология сохранения этого государства становится самоценной, что придает ему черты некоей сакральной «матрицы» русской истории, ее «окончательной версии». Но подобный культ прошлого способен породить лишь антиутопию. Ее уже увидел Владимир Сорокин — а я в рецензии на его повесть заметил, что в отличие от других произведений этого автора, «День опричника» неслучайно показался многим «пугающе реальным». Да, метафизика — это не шутки, даже метафизика «Великой Пародии»… Впрочем, гораздо более проницательной была поэтическая рецензия Алины Витухновской:
«Нынче власть, обретающая новую сакральность, уже почти божественна, идеально непорочна. Она возбуждает зыбкое чувствование, невиданное раньше. Особое духовное переживание — помесь меж чистейшей ангелической сексуальностью и суровой старообрядческой религиозностью.
Новая русская тоталитарность, преодолев и переварив практику и эстетику сталинского насилия…, обнаружилась вдруг в ином — в позолоченных куполах, что словно набухшие, перезревшие насилием груди боярыни-государыни, да в звонком колокольном, разухабистом, богатырском рабстве.
Рабство это с остервенелым каким-то извращённым достоинством расцвело в народе, без стыда, без унижения. Рабство это будто первооснова народная, глубинная его суть. Этакое хохломское лоховство… Православие грозное, беспощадное. В нём триединство христианское обнаруживается тремя ликами иконными. Но лики эти — маски, что надеты на морды Змея Горыныча Трёхглавого. А из пастей его гнилостно шизоидное изрыгается: Православие, Самодержавие, Народность. И радуга-дугина над душною родиной блёкло-трёхцветная, как имперский триколор. И скоро радуга эта как петля затянется. А пока её чтят, словно чудо, словно откровение. Ибо любо теперь всё имперское. Так любо, как мещанам мещанское, как бедным, да безвкусным цепи золотые, да коронки блестящие, как пролетарской падали понты чекистские. И всё вокруг — безвкусица, всё фальшь позолоченная, всё ложь псевдорусская».
«ИNВЕРСИЯ» фактически и была посвящена разоблачению «псевдорусской лжи», да и вообще — анализу причин этого «псевдо-»… Но в какой-то момент это мне наскучило. Потому что так можно было окончательно увязнуть в «реактивном» отрицании — вместо «активного» утверждения (которое завещал Ницше). Я предпочел оставить это поле растущим в числе фофудьеносцам, для которых «борьба с Антихристом» оказалась важнее веры в Христа…
Но в рамках христианской истории одно без другого немыслимо. Этим ее цикл замыкается и исчерпывается. Неслучайно ортодоксальные христиане так заворожены «Концом Света». Но те, кому снятся «сны о чем-то большем», с неизбежностью выходят за его пределы… Для этого, кстати, совсем не надо становиться «антихристианином» — ибо всякое «анти-» накрепко привязано к тому, что оно отрицает. Надо просто открывать и творить свой, новый мир, с интересом вглядываясь в истоки прежнего (поскольку начала всех миров похожи), но не пытаясь что-либо буквально «реставрировать» — поскольку именно так и создаются все пародии…
Интересно, что основные отзывы на «ИNВЕРСИЮ» пошли лишь лет через 5 после ее выхода. На вторую мою книгу — «RUТОПИЮ» — через год-другой. Может быть третья, не вышедшая еще пока, книга о Новой Античности попадет в синхрон с публикой? Обгонять время — не самый радостный опыт. На самом деле, это тоска по настоящему…
