Рождение русской диаспоры

То, что произошло в Эстонии — это лишь одно из проявлений уже, кажется, общего для постсоветского пространства события, происходящего вне России и помимо России. Имя ему — кризис интеграционных процессов в постсоветских государствах. И, возможно, это даже не кризис, а крах. Речь идёт не о попытках интеграции самого постсоветского пространства, а о естественном стремлении бывших союзных республик создать цельные гражданские сообщества.

Образованные в советское время национальные республики пережили за несколько десятков лет немало изменений, сильно преобразивших их этносоциальный состав: значительные подвижки границ некоторых из них в 1939–1946 гг.; военная и послевоенная политика переселения больших этнических групп; усиленная «коренизация» народов в 1920-х — начале 1930-х гг., которая снова проявила себя в ряде регионов уже после войны, но в целом так и не доведённая до конца; миграции населения внутри СССР в связи с процессами индустриализации и развития городской жизни. Да много ещё что. Ко времени распада Союза этнический состав национальных республик оказался далеко не таким, каким он представлялся при их создании. И здесь основной (но и не единственной) проблемой стало т.н. русскоязычное население — разнообразное по этническому происхождению, но не владеющее языком титульных наций.

Залогом успешности существования новых независимых государств стало проведение целенаправленной политики по формированию из своих граждан единых наций. Основа — национальные идеологии — была сформирована ещё в советское (и во многом досоветское) время. Но конкретные способы нового этапа нациостроительства были предложены разные. Вариант Эстонии и Латвии — с лишением русскоязычного населения гражданских прав — один из наиболее жёстких. Впрочем, постсоветское пространство увидело и ещё гораздо более жёсткие меры, которые можно обозначить и как планомерную политику этноцида, и даже геноцида (вспомним армяно-азербайджанский конфликт, ту же Чечню начала 1990-х). Однако пора массового переселения беженцев прошла. За более чем 15 лет независимого существования население республик стабилизировалось, а разнообразные политики интеграции показали свои пределы.

Национально мыслящие элиты во многих странах вынужденно стали приходить к выводу, что значительная часть населения их стран уже вряд ли станет принимать должное участие в дальнейшей интеграции. Юго-Восток Украины уже вряд ли массово заговорит по-украински, север Казахстана вряд ли сольётся с югом, приднестровцы вряд ли вернутся в состав Молдовы, непризнанные республики Кавказа доказали свою жизнеспособность, а неграждане Прибалтики не собираются ни уезжать, ни менять свой язык на язык титульных наций. То, что казалось достижимым в начале 1990-х, теперь видится уже нереальным. Однако вся политика интеграции исходила из представления о том, что такое единство достижимо. Теперь она показала свою практическую неудачность, концепций же другой политики нигде пока нет. Постсоветские страны вступили в пору внутреннего кризиса. У каждой он свой, но у всех он общий.

Важнейшей проблемой, раскалывающей постсоветские сообщества, стала тема интерпретации характера и итогов Второй Мировой войны. Для формирования цельного народа, способного быть субъектом национальной государственности, важнейшее значение имеет достижение общественного консенсуса по восприятию основных событий прошлого, по формированию общепринятой структуры исторического мифа. Это каркас всей государственной идеологии, это основа для мотивации её политик, это форма для системы ритуалов, объединяющих страну. Диаметрально противоположные взгляды на войну, своими итогами определившую всю актуальную реальность, возможны в среде международного научного сообщества, но не в политической жизни одной нации. Считать Красную Армию или ведомые Берлином войска освободителями или поработителями, а послевоенный строй — оккупационным или законным — принципиальные вопросы, однозначный ответ на которые составляет необходимый этап становления посткоммунистических наций.

Однако, как оказалось, фактически ни одна из них не может дать приемлемого для почти всех своих граждан ответа (исключение здесь составляют разве что армяне). Некоторые из народов (например, русские или эстонцы) смогли довольно чётко определиться с ответом; оба народа отчасти воевали на обеих сторонах, но смогли выработать очень цельные версии прошлого. Однако в Эстонии почти треть — это русскоязычные неэстонцы, и им ближе русские, а не эстонские, ответы. Такую страну тема Второй Мировой с неизбежностью раскалывает на оппозиционные друг другу общины, и единство нации может поддерживаться только через подавление одной общиной другой. Иная ситуация в Украине, в которой раскол проходит не по самосознанию и даже не по языку, а скорее по территориальному признаку — его можно определить как раскол между Львовом и Киевом. Если для первого актуально понятие «Великой Отечественной войны», то жители второго склонны считать нацистов, по крайней мере, «меньшим злом». В. Ющенко пытался даже организовать на День Победы совместный обед ветеранов КА и УПА, рассчитывая и на перспективу совместного парада. Попытки примирить враждующие стороны и тем самым сплотить нацию потерпели провал, оказавшись совершенно нереалистичными.

Жёсткой разделительной линией стала тема той войны и для Молдовы: если румыноязычным жителям ближе румынская версия об оккупации Москвой Бессарабского края и ряда других территорий как следствие поражения прогерманской Румынии, то для русскоязычных её жителей, симпатизирующих более молдавенистской идеологии, война предстаёт в прямо противоположном свете. Победа в Великой Отечественной Войне — культовое событие для приднестровцев. Более-менее удалось сплотить по вопросу об отношении к этой войне Беларусь, однако этого удалось достичь через почти полное устранение из общественной жизни движений классического белорусского национализма, имеющих явно выраженную пронацистскую идеологию. Немалые проблемы в интерпретации войны имеют и республики Кавказа и Средней Азии.

Надо сказать, больше всего активность в пересмотре итогов Второй Мировой проявляют страны т.н. «новой Европы» — бывшие члены СЭВа. Для них эта тема не является столь разрушительной, однако, от этого становится ещё более важной. В первую очередь это касается стран, воевавших на стороне гитлеровской Германии — Венгрии и Румынии. Однако не меньшую активность на том же пути проявляет по своим причинам и Польша. Сама актуализация темы Второй Мировой войны «новой Европой» оказывает большое воздействие на постсоветское пространство, раскалывая общества «новых независимых государств». Латвия и Эстония — наиболее уязвимые в этом плане государства. Титульные общины этих стран и их многочисленные русскоязычные меньшинства имеют принципиально несовместные друг с другом версии той войны. Эта тема — бомба замедленного действия под процессами их внутренней интеграции. Первой взорвалась Эстония, хотя предпосылки в Латвии ещё более мощные.

«Русский бунт» в Эстонии ознаменовал собою пока что самый яркий провал постсоветской внутренней интеграции. А ведь уже начинало казаться, что как раз Эстонии в этом плане очень многое удалось. Даже неграждане этой страны сохраняли лояльность к новой системе и порой удивляли сторонних наблюдателей своим эстонским патриотизмом. Уже ушла в прошлое межэтническая напряжённость, когда «автохтонное» население открыто выражало свой негатив даже к звуку русской речи. Русскоязычные жители свыклись с идеей жить в «маленькой европейской стране». Во время событий конца 1980-х — начала 1990-х они с активностью поддержали идею независимой Эстонии, и этот факт стал важной составляющей формирующегося самосознания «эстоноземельцев» (составлявших примерно 30% населения страны и более 40% жителей её столицы). Отдельные русскоязычные партии и общественные организации не могли похвастаться ни значительной поддержкой, ни популярностью своих идей.

И вот бунт, подобного которому Эстония не видела даже при распаде Союза. Впрочем, происшествия самих дней и ночей открытых уличных протестов и беспорядков — лишь вершина огромного события, превращающего их в черту, за которой следует уже совсем другая Эстония. Первое, что произошло — это крах всей политики «интеграции». Она оказалось проваленной де-факто, но очень быстро пришло и осознание её концептуальной ошибочности.

Официальной идеологией постсоветской Эстонии была «деколонизация» — «очищение» страны от всех следов многолетней «оккупации» и получение от Москвы компенсаций. Проблема наличия в стране огромного числа «гражданских оккупантов» (русскоязычного населения) была во многом заглушена лишением их гражданских прав, их собственной пассивностью и официально заявленного курса на «интеграцию». На самом деле, как очень точно подметила LJ-user _ea_, «об интеграции, когда возможно равное существование различных этнических групп, речи не шло никогда. От нас хотели ассимиляции, называя её интеграцией, реально же ситуацию можно было назвать сегрегацией».

Впрочем, такое положение до поры до времени устраивало официальный Таллин, так как стабильность общества была залогом успешности политики по достижению членства в евро-атлантических структурах, и в первую очередь в ЕС и НАТО. Но с тех пор, как Эстония к лету 2004 года смогла это осуществить, основная цель политики 1990-х — начала 2000-х уступила место задаче построения собственно эстонской Эстонии. К этому времени стало ясно, что русскоязычные жители государства не заговорили и, кажется, так и не заговорят в быту на эстонском языке, а пестуемые Таллином отдельные «образцовые русские» так и не стали образцами для остальных русскоязычных. В результате, по сути, эта же программа «деколонизации» была допущена к более активному проведению, то есть к активизации процессов выдавливания из Эстонии русскоязычного населения и подавления голоса тех, кто уезжать не хочет.

Главное, что, помимо языка и культуры, разделяло две общины страны, это историческая память, и более всего — отношение к событиям Второй Мировой войны. Уже с осени 2004 года началась т.н. «борьба памятников». Монумент «Эстонский солдат во Второй мировой Войне» с изображением солдата в нацистской униформе со знаком 20-й дивизии СС и автоматом Шмайсера в руках был установлен в местечке Лихула. Спустя две недели, благодаря настойчивости посла США Алдоны Вос, входившей в Совет американского Мемориала жертв Холокоста, памятник был убран. Однако сделано это было с формулировкой: «Правительство считает недопустимым появление в Эстонии памятников, которые могут быть истолкованы как попытка увековечить память тоталитарных оккупационных режимов».

То есть снос того памятника (ещё не раз появлявшегося потом в других местах) стал важным прецедентом и для дальнейшего демонтажа памятников солдатам уже в советской форме. При его сносе произошли массовые акции протеста эстонцев (полиции даже пришлось применить слезоточивый газ), а затем пошла череда взаимных осквернений памятников русской и эстонской общин страны. Маховик противостояния русских «эстоноземельцев» и эстонцев был раскручен, и решение в 2005 году начать подготовку к удалению с одной из центральных площадей Таллина Памятника советским воинам было вполне логичным продолжением той политики. Тем более что с апреля 2007 года в Эстонии начал свою работу новый посол США — С. Д. Филипс. Впрочем, того, что демонтаж этого монумента вызовет столь сильные акции протеста, не предполагала ни общественность Эстонии, ни, кажется, само правительство. Тактика на планомерное, но постепенное выдавливание русских из страны обернулась масштабным противостоянием.

Организационно слабая, аморфная и вполне лояльная эстонской государственности русская диаспора стихийно сплотилась в идейно монолитную силу, способную бросить вызов всей устоявшейся уже системе. Как говорили русские, «Бронзовый Солдат стоял на Тынисмяги, а теперь он стоит внутри каждого из нас». В стране произошёл настоящий межэтнический раскол с элементами открытого гражданского противостояния. Раскол очень глубокого свойства — он не только политический, но и бытовой. Общество жёстко разделилось по языковому принципу, стал уходить в прошлое прежний совместный образ жизни. Раскалываться стали не только рабочие коллективы: как свидетельствует LJ-user lasterix, «раскол — это то, что сейчас происходит и внутри круга моих близких людей».

Самих русских немало поразило появившееся вдруг единодушие в их общине — в прошлое ушли ещё недавно многочисленные разногласия в политических взглядах. Они оказались объединены не политикой, но идентичностью, которая прежде была уже довольно слабой. Ценные описания этого можно найти у LJ—user`а _ea_:

«Я очень условно русский человек. Я никогда не понимала тех, кто поклоняется камням, еще меньше — тех, кто с ними воюет. Я никогда не чувствовала себя более русской, чем вчера. Я никогда не дорожила этим памятником так, как сегодня»; «Сейчас вдруг обе общины осознали, что та межа, которая всегда была меж их угодьями, превратилась в окоп. Каждая из общин предполагает, что окоп вырыт для борьбы с ней. По рассказам многих людей, в обеих общинах силён страх конфликтов. Боятся все»; «Какая-то неестественная отвага, вызванная непропорциональным подавлением, репрессиями, чудовищными по своей массовости арестами, когда преступником объявлен каждый человек, вышедший (с любыми целями) на улицы города, будет побуждать людей к отчаянным и, возможно, неразумным поступкам. Всех не пересажаете и нам нечего терять — не очень продуктивные аргументы, но единственные в атмосфере отчаяния, которая охватила достаточно большую часть населения».

И самое важное — это то, что из прежде лояльных русскоязычных масс образовалась община с жёсткой оппозицией государственности: «Образ противника принял черты эстонского государства как системы» (LJ—user gynter). Русские Эстонии прошли за 15 лет путь от голосования за независимость Эстонского государства до портового D—терминала, где они, сидя со связанными руками и истекая кровью от жесточайших побоев, смогли хором спеть «Варяга». «Эстоноземельцы», потерявшие стыд называть себя русскими, приобрели субъектность, объявив во всеуслышание о своём существовании и своей особой позиции: «теперь нас готовы слушать, потому что теперь слушать только ансипов никто не станет» (acmpoblog, «Мы победили»).

Стихийный уличный протест части русских в конце апреля, пройдя через несколько ещё более массовых акций «протеста на автомобилях» (когда почти вставало движение на городских улицах), вылился в действительно массовую акцию русскоязычного населения по возложению цветов к памятникам на 9 мая. «Наверное, все русские Таллинна побывали сегодня на Сиселинна. Ансип, конечно, сделал то, что не удавалось ни каким союзам соотечественников, ни русским партиям — он сплотил русских. Мы почувствовали себя — едиными. Это удивительное чувство. Прав был Бердяев, когда говорил о соборности. Из рассыпанной аморфной массы, из капелек вдруг собралось единство» (LJ—user orang_m).

Это был тот результат, которого больше всего стоило бояться власти, так как такой сценарий полностью срывает планы по созданию мононационального государства и ставит эту власть перед фактом: Эстония — это страна двух общин. «Политика будущего может исходить только из предположения, что Эстония никогда не будет мононациональным и одноязычным государством, и этого не надо бы даже хотеть» (Мярт Вяльятага, гл. редактор журнала «Викеркаар»). «Деколонизация» под видом «интеграции» оказалась сорвана.

И здесь важнее всего разобраться с причинами этого очередного уже срыва внутренней интеграции постсоветского сообщества. Ведь сама по себе ситуация с памятником озадачивает: русскоязычные в этой стране были лишены гражданских прав, у них сильнейшим образом были ограничены возможности для получения русского образования и русской культурной жизни, возможность получить адекватное профессиональному уровню рабочее место и право свободного выезда за пределы страны.

Всё это само по себе не приводило к массовым протестам. Однако бунт произошёл из-за демонтажа памятника. Да, конечно, велика его символическая роль. Утверждают, что значение Бронзового Солдата состояло в том, что он был «национальным» символом и исторической гордостью русских в Эстонии. «Для нас это не просто памятник, но святыня, символ и память, которая связывает не только разные поколения, но и разных людей» (LJ—user dlmetr). Было высказано даже мнение, что Бронзового Солдата можно сравнить с памятниками первопоселенцам в старых американских колониях (А. Даниэль), однако стоит помнить, что русское присутствие в Эстонии гораздо древнее, чем события Второй Мировой, и для местной общины осознание этого также значимо. Да, конечно, «демонтаж памятника был воспринят русской диаспорой, которая не вся имела возможности протестовать против сноса демократическим путем, как лишение народа единственного, что оставалось у них дорогого, соединяющего диаспору» (LJ—user _ea_).

Но всё же этот памятник нёс на себе ещё одну очень значимую функцию, позволившую вместе с ним обрушиться и планам по интеграции. Он был символом правосубъектности русских в Эстонии. Он символизировал их заслуги перед государством и эстонской общиной, означая само право на существование русского нацменьшинства в этой стране. Его нахождение в центральном Таллине санкционировало определённую версию истории ХХ века, согласно которой за само существование своего народа и его культуры эстонцы должны быть благодарны «советскому народу», которому наследует русскоязычная община страны. Бронзовый Солдат — печать её (со)авторства на Эстонском государстве. Пока он стоял на пл. Тынисмяги, русская община, несмотря на всё попрание её прав (которое воспринималось как временное), могла считать здесь себя по праву своей и ждать от эстонской общины соответствующей благодарности (по крайней мере, в признании себя не гостями, а совладельцами всего «дома»). Демонтаж Солдата был воспринят как символический отказ, как последний приговор: «вы здесь чужие, вам здесь нет места!». То есть как принципиальный отказ самой эстонской власти от каких-либо интеграционных идей.

Русский бунт в Эстонии — это не бунт против самой эстонской государственности, не проявление «имперскости» или, тем более, «русского сепаратизма». Это бунт против моноэтнической идеологии государства, а значит — за право жить в Эстонии и быть её частью, за право считать Эстонию своей страной. Русские не хотели аннулировать интеграцию, они, наоборот, выступили против её отмены. Сейчас они, несомненно, ориентированы на совместную жизнь с эстонской общиной в гораздо большей степени, чем эстонцы. Очень выразительно написал об этом автор с ником —dp— на одном из русскоязычных эстонских Интернет-форумов:

«Итак, никто из властей так и не понял, что мы — русские Эстонии — хотим мирной жизни, что мы лояльны нашему государству, что Эстония — это наша родина. Нас вытесняют отсюда цепи полицейских, нас поливают газом, нас бьют дубинками. И, конечно же, нас убеждают, что во всех актах насилия и ксенофобии мы — виноваты сами. … Сегодня был великий день! Несмотря на отсвет горящих киосков, несмотря на звук барражирующего вертолета, несмотря на ту боль, которую переживаем все мы... Но хотелось бы представить себе наше будущее... Хотелось бы, чтобы оно было без страха. И именно сегодня этот страх исчез. Оказывается, газ и дубинки можно пережить. Оказывается, мы — есть, и нас — много. После сегодняшнего дня я испытываю гордость за нашу молодежь и за то, что наши деды не зря воевали. Теперь мы должны научить жить без страха тех, кто нас боится. А я видел страх и удивление в их глазах».

Сейчас русскоязычные жители Эстонии осознали, что для дальнейшей интеграции они должны быть её активным субъектом, они должны представлять собою общинную цельность, и что автономные права являются залогом их будущего. Как говорит член правления Русской партии Эстонии Александр Беланов, «учитывая количество русскоязычных граждан Эстонии и их избирательную активность, русские партии могут рассчитывать максимум на 3—4 места в парламенте. Это не даст перевеса при принятии законопроектов по национальным вопросам, поэтому отстоять интересы русскоязычного нацменьшинства в Эстонии можно только путем создания русской культурной автономии».

Осознание необходимости внутриобщинного единения произошло у многих. «Надо формировать некое общее движение, представляющее интересы неэстонской общины. Объединяться необходимо, отказавшись от каких бы то ни было политических целей» (LJ—user _ea_). Конечно, такое видение дальнейшей интеграции — это полный провал интеграции в том виде, в каком она представлялась официальному Таллину, это крах всей той политики, которую он вёл последние полтора десятка лет.

Обретение русскоязычным меньшинством «Маленькой Европейской Страны» своего диаспорального самосознания — первый подобный случай на постсоветском пространстве. Русские меньшинства есть почти во всех его странах, однако они нигде пока что не смогли сформировать свои диаспоральные общины с гарантированным государством правом автономной жизни (территориальной или экстерриториальной — другой вопрос) и представительством в органах государственной власти. В условиях обозначившегося кризиса процессов внутренней интеграции перед русскими меньшинствами на постсоветском пространстве стоит труднейшая задача формирования сильных диаспоральных организаций и создания поля русской политики, представительства интересов русскоязычных меньшинств в парламентах.

Особенно важно формирование культурных автономий со своими организациями и сетями разнообразных СМИ. Диаспора не может и не должна быть просто оторванной частью народа в ином государстве, она должна представлять собою определённую целостность со своей структурой жизни, своими целями и своей информационной средой. Последнее — создание диаспоральных газет, журналов, радио и телеканалов — важнейшая задача, во многом предшествующая и с необходимостью сопутствующая формированию собственно диаспорального самосознания и автономности. По сей день, за исключением разве что Интернета, монополией на русскоязычную информацию на постсоветском пространстве обладают российские СМИ, что не позволяет диаспорам обсуждать свои внутренние проблемы и осознавать свои позиции. Однако и осуществление всего этого без целенаправленной поддержки со стороны России тоже немыслимо. СНГ «беременно» русскими диаспорами, и то, как пройдут эти роды, во многом зависит от Москвы.

В настоящее время Россия не ведёт никакого диалога с соседними народами. Она перестроилась на прагматику в отношениях с ними, они ей, по сути, не интересны. Но если сама РФ может себе такое позволить (и ей долго будет казаться, что это не больно), то организация полноценного диалога с титульными нациями постсоветских республик — кровная потребность русских диаспор. Как очень верно написал ректор Таллинского университета Рейн Рауд, «не надо забывать, что когда все это, в конце концов, пройдет, мы все так же останемся рядом друг с другом, и нам по-прежнему нужно будет решать наши общие проблемы. И общее понимание истории может родиться у нас только в диалоге, через попытки понять друг друга, признавая за точку отсчета право друг друга на разные мнения, а не через насилие и взаимные обвинения».

Я не думаю, что возможно достичь «общего понимания истории», но необходимо создать ситуацию информированности о потребностях, свойствах самосознания и особенностях традиций между русскими и теми народами, с которыми они живут.

Только через активный диалог русские общины смогут осознать себя и занять осмысленное положение в новых независимых государствах. И только это может сделать их реальной политической силой в собственной стране. Тем более что и с другой стороны немало желающих в такой диалог вступить. Один эстонец, написавший после всех этих событий эссе «Извините, ещё раз извините», так описал причины отсутствия взаимопонимания: «Наша беда не в том, что мы не хотим понять друг друга, а в том, что так называемая интеграция никогда не пыталась объяснить эстонцам русскую историю, а русским эстонскую. Под эгидой интеграции пытались сделать так, чтобы все заговорили на эстонском языке, надеясь на то, что такая скрытая эстонизация будет успешной. Не получилось». И за этим следуют очень важные для эстонца слова: «Для простых русских людей он [Бронзовый Солдат] никогда не был знаком оккупации и символом империи». Проблема в том, что большая часть эстонского общества так не думает. Нет контакта.

«Мы иначе понимаем эту оккупацию», — сказала одна русская девочка в эстонской школе. Очень важно, что у неё уже есть осознание «МЫ». Не менее важно, чтобы она потом смогла объяснить, в чём же иначе и что именно «мы понимаем». К сожалению, ответов на это толком нет и у взрослых. Но её скромная попытка заявить свою позицию — большой шаг для всей нарождающейся диаспоры, а может, и для всего Русского мира.