Тема моей интервенции в дискуссию: «Метаморфозы государственности в (пост)современном мире». У темы несколько пересечений с обсуждаемым вопросом. Прежде всего, это проблема системы актуальных координат, идет ли речь о национальном пространстве или о транснациональном космосе. И отчасти проблема выработки нового категориального аппарата, востребованного современной социальной средой с ее оригинальной феноменологией. Ситуация осложняется транзитным характером эпохи, со-бытием — подчас в химеричных формах — прежних и новых институтов.
В формулировке темы «Газпром и государство. Угрозы сырьевой корпоратократии в России», предложенной сегодня к обсуждению, я вижу, как минимум, две составляющие.
Во-первых, «государство и корпоратократия». Проблема, в каком-то смысле, не только российская, хотя Россия вносит в ее формирование и развитие много специфичного. Второй вектор — «Газпром и Россия». Совмещение проблем может оказаться плодотворным, позволяя объемно взглянуть на ситуацию и ее динамику, рассмотрев конкретное явление через призму общих тенденций, а определение самих тенденций скорректировать с учетом имеющегося опыта.
Но поскольку объять необъятное невозможно, к тому же учитывая регламент и тематику других выступлений, сосредоточусь в основном на метаморфозах государственности в современном или, может, уже следует говорить (пост)современном мире.
«Глобализация» — ярлык целого комплекса актуальных тенденций, трансформации многих аспектов человеческого общежития. Это повторяемое на разные лады, словно заклинание, понятие интегрально по своей сути. Но оно, подчас затемняет реальное содержание комплексного и революционного процесса социального транзита. Речь же, судя по всему, идет о своего рода «эволюционном скачке» мироустройства, что подтверждается, кстати говоря, именно обилием возникающей на наших глазах феноменологии, являющейся симптомом происходящего в мире людей «фазового перехода».
У глобализации два «полюса»: интеграция и индивидуация. С развитием цивилизации мощь доступных человеку средств воздействия на окружающий мир, вкупе с умножением числа и типологии субъектов/агентов социального действия, предельно усложнили организацию мировой среды. Как новые, так и прежние влиятельные акторы получают в свое распоряжение иной, недоступный прежним поколениям технический и технологический («жесткий» и «мягкий») инструментарий. К тому же сами новые субъекты действия являются достаточно сложноорганизованными персонами.
Столь непривычное слово — «персона» — я употребляю, чтобы не использовать еще более вызывающее в данном контексте слово «личность», предельно расширяющее рамку «влиятельных организованностей», акторов социальной практики. Сегодня наметилась не только конкуренция между интернациональными организмами и национальными суверенами (один такт перемен), но также между прежней организационной формулой социальности («институционально-учрежденческой») и новой, «антропологической» (следующий такт). Именно динамичные, гибкие, многофакторные рои и констелляции «персон» (т.е. новых социально-антропологических организованностей) радикально обновляют параметры прежней арены социального действия, выстраивают «диффузную» среду обитания, которой просто не существовало в прежние времена.
Между этими полюсами (пределами) — в пространствах новой «мультиполярности» — пульсирует наш бренный мир, претерпевая радикальные перемены. К числу которых, не в последнюю очередь, относятся и процессы глокализации — прочтение глобализации для региональных, местнических, иных групповых структур.
«Агрегатный бульон» эпохи перемен, объединяя частично обозначенные выше глобальные, индивидуальные и локальные траектории в том или ином месте и времени, производит на свет критически сложную (пост)социальную композицию.
В этой связи концепцию государства-корпорации я формулирую и представляю себе несколько иначе, нежели это прозвучало в выступлении господина Фурсова. Генезис новой государственности, да и сам феномен «государства-корпорации», представляется шире тех процессов, в русле которых происходит определенная инволюция, «дезактуализация» национальной государственности, в том числе, ее «экономизация».
В наши дни делегирование национальным государством части своих полномочий — несомненный факт. Подобное, впрочем, имело место и в прошлом (вспомним опыт Ост-Индийской компании или другие аналогичные случаи). В свое время имперская государственность также переживала историческую трансформацию, перерождаясь в государственность национальную. Но тогда была эпоха становления нового, исключительного суверена — субъекта международных отношений, и «делегирование» было бы весьма неточным определением состояния дел. Национальная государственность — дитя своего времени, эпохи Модерна, точно так же, как государственность, основанная на мозаичных отношениях вассалитета, была характерна, скажем, для феодального общества.
Процессы, связанные с генезисом новой формулы государственности применительно к веку нынешнему, имеют характер неоднозначный и уж, конечно, не одномерный: инновационная неосоциализация, возникающая на глазах, носит, повторюсь, характер комплексный, «композитный». И делегирование полномочий, происходящее сразу по нескольким внешним и внутренним векторам, составная часть системной трансформации человеческого сообщества.
ХХ век — время транзита и столетие социальных революций. Мир в определенном смысле был «глобализирован» уже в конце позапрошлого века. Правда, это была несколько иная, «зональная» глобализация, осуществленная в соответствии с принципом «эффективного управления». Однако ускорение взаимодействия сообществ, взаимопроникновения культур, ускорение социальной динамики (хотя бы в форме «революции масс» в начале века и «революции элит» в его конце) — было и тогда налицо.
Определенные черты грядущего «государства-корпорации» мы можем увидеть в номенклатурной («азиатской») составляющей строя, шедшего со стороны «Востока» на смену господству третьего сословия. Применительно к исторической практике это не только опыт коммунистического государства, но также теория и опыт построения корпоративного государства в Италии или, заметно иначе, — в Германии. Собственник сам становился объектом и либо изымался из оборота, либо над его собственностью появлялась тень другого владельца — представителя той или иной номенклатурной или управленческой структуры — владельца всего комплекса «системы собственности», как минимум, фактического совладельца ее прежних объектов.
Но все-таки более актуальный и более амбициозный процесс, — идущий со стороны «Запада», — это перерастание «подданными» государства-суверена (и их организациями) рамок и правил прежнего общежительного регламента. В том числе, перерастание корпорациями, в особенности транснациональными, мультикультурными, глобальными, прежних рамок и правил игры. Состязание с последним процессом — основной нерв и истории антимонопольного, антитрестовского законодательства и даже борьбы с организованной преступностью.
Современное понимание корпораций, однако, по-видимому, не стоит сводить исключительно к привычной типологии экономической субъектности. Равно как не стоит сводить и к формату «учреждения», «фирмы». Речь идет о множестве влиятельных структур, возникающих и существующих за пределами привычного образа ТНК: т.е. территориальных, региональных, отраслевых, деятельностных, параполитических, групповых организмах… А также о религиозных, этнических и иных «глобальных племенах» и сообществах, выступающих как субъекты сложной системы взаимных связей, возникающих при строительстве социальной реальности, со-участвуя, таким образом, в формировании иной реальности, обретая в среде ее умножающихся субъектов собственную нишу, повышая уровень своего влияния и постепенно разъедая прежнюю оболочку публичной политики/представительной демократии, высвечивая определенные трансэкономические горизонты.
Ранжирование новых субъектов мировых связей постепенно сводится к вполне определенному интегралу — «градусу влияния» (нечто аналогичное «капитализации» для привычных объектов экономической практики).
Полифоничные и деятельные организмы стягиваются в эклектичные сообщества, подчас разрывая целостность «национальных корпораций», находя для себя все более значимые связи в транснснациональном бульоне… Дальнейшее углубление в данную тему, боюсь, далеко уведет нас за рамки сегодняшнего разговора.
Поговорим о России. Страна находится на распутье, отчасти подобному цугцвангу, между сложившейся инерцией трофейной экономики, более-менее устойчивой, даже усиливающейся ролью сырьевой державы (оказываясь субъектом/объектом масштабных игр в данной сфере), попытками вхождения в транснациональный мир глобальных корпораций.
Периодически возникают разговоры об инновационном пути развития или — несмотря на приближение вступления в ВТО — о необходимости тех или иных форм неопротекционизма и реанимации мобилизационных схем управления.
В постсоветской истории страны, наряду с подвижками в направлении модернизации, присутствует также другая тенденция — демодернизация части территории, национальный и региональный сепаратизм (своего рода территориальные «государства-корпорации»), а также определенная архаизация социальных связей. Критические мнения, высказываемые в этой связи о долгосрочных перспективах России-РФ в глобальном сообществе приводить, наверное, нет смысла. Нельзя слишком долго существовать на ренту, гордиться прошлыми заслугами, строя благосостояние и влияние в усложняющемся/динамичном мире исключительно на сокровищах, волею провидения либо случая зарытых в российской земле.
Суть выбора, в конечном счете, заключена в смысловой развилке между поведением активным и пассивным, пафосом мысли/действия или энергиями нефти и газа, между обществом, тяготеющим к статичной, номенклатурной, иерархичной форме своего устройства и социумом, который развивается ко все более сложной, полифоничной конструкции. Трагическая судьба российского постиндустриального и среднего класса — наверное, также отдельная серьезная тема.
Меж тем не за горами сезон политических подвижек, так что вопрос о перспективах российской государственности заостряется: каков окажется характер изменений, грядущих после подковерной паузы начала столетия? Что станет на практике их тезой? Суверенный, демократичный русский мир? Или суверенная автократия («аристократия») латиноамериканского извода с «эскадронами смерти»? Содружество с кем-то (с кем?) или против кого-то (кого?). «Великая энергетическая вахтовая территория»? Олигархический реванш «в особо изощренной форме»? Национальное-социальное? Попытка второго издания (никогда не удававшаяся) предыдущего «собрания сочинений»? Оригинальная, перспективная и долгосрочная стратегия развития?
На практике частью «альтернативной стратегии» может стать — причем достаточно неожиданным образом — системный (а не прежний спонтанный, «бунтарский») выход асимметричных субъектов российской «политэкономии» (суверенов-корпораций и кланов) из слабо связанной «национальной корпорации» за пределы помеченной флажками геометрии действия и привычного кодекса поведения. Процесс этот может происходить даже при формальном сохранении административной оболочки.
Другими словами, в России может возобладать геоэкономический (транснациональный), а не этно-национальный, постсовременный, а не архаично-привычный, и, так сказать, «вертикальный», а не «горизонтальный» сепаратизм. После вступления страны во Всемирную торговую организацию, в атмосфере фритредерства и сложноподчиненной субъектности — геоэкономические горизонты, «аттракторы» страны, ее «семей» и кланов, Востока и Запада, регионов-реципиентов и регионов-доноров, столицы и российской «глубинки» могут существенно разойтись.
Усиление позиций отраслевых конгломератов — корпораций, как деятельностных, так и региональных (территориальных), и даже отдельных предприятий, может все более косвенным образом связываться с успехами национальной экономики в целом. И происходить это может при параллельном умножении силовых структур и дальнейшем разрастании структур бюрократических. Возможно усугубление проблемы «сбережения безработного населения» и рост прочих социальных издержек, связанных с поддержанием где-то просто ветшающей, а где и архаизирующейся социальной и цивилизационной инфраструктуры.
Ослабление критики и снижение градуса публичной дискуссии в этих условиях оказывает дурную услугу обществу и государству: спокойный и благостный облик становится привычным, начинает восприниматься как реальность, в том числе даже теми, кто соучаствует в его разработке и позиционировании.
Приведу формулу, которую неоднократно использовал в прошлом. Сегодня в России мы наблюдаем формирование «кентаврической» дихотомии: государственности-А и государственности-Б. Другими словами, на наших глазах возникает каркас биполярной модели, предполагающий в среднесрочной перспективе фактическое разделение страны на:
— «поисковую» государственность-А, становящуюся островом транснационального архипелага и предоставляя ее руководителям право на присутствие в элитном кругу. Подобное государство-корпорация (в геоэкономическом понимании термина), интегрированное параллельно в национальную политэкономическую среду и в глобальное пространство, строится на основе совокупности десятка олигархических картелей, прежде всего в сфере газо- и петроэкономики, систем их обслуживания, — но также и на других производственных и ресурсных основаниях, — сведенных в социально-политическую связность под зонтиком новой управленческой конструкции;
— и «охранительную» государственность-Б (социальную, административную), реализующую общенациональные и силовые полномочия власти в меняющемся контексте, обеспечивая функционирование привычных, но теряющих прежнюю актуальность и эффективность форм государственного устройства, социальной и технической инфраструктуры, ветшающих институтов публичной политики и увядающих ветвей власти.
Государство-корпорация очевидным образом представляет собой корпоративность не только в политэкономическом ее понимании. Деятельные «групповые организмы» — это, к примеру, то, что у нас привычно определяется как силовой блок. (Заодно, кстати, возрождается и прежнее, несколько подзабытое понимание категории «корпорация».) Прежняя же государственность («национальная корпорация») расползается как по транснациональному, так и по номенклатурному векторам. А государственность-Б трансформируется в администрацию, обеспечивающую среду обитания корпоративных организованностей, неся при этом определенные социальные обременения (но по возможности приватизируя и конвертируя их как весьма специфический ресурс). Выполняя при этом также другие функции обеспечения.
Позволю бегло затронуть, точнее, обозначить, еще одну тему в данном контексте — роль культуры и практика принятия эффективных решений в сложной, динамичной, неопределенной («химеричной») среде вступающего в права будущего. Возникает, кстати, определенная коллизия: само понятие «эффективного решения» тесно связано с рассмотренной выше проблемой генерального субъекта действия. Другими словами, с чьей, собственно, точки зрения то или иное решение определяется как эффективное или неэффективное? Возьмем в качестве примера недавний случай с Белоруссией. Эффективна была российская политика или неэффективна? Проигрышем обернулась она или выигрышем? По данному поводу были озвучены полярные точки зрения, что уже само по себе достаточно неординарно и симптоматично.
Позвольте взглянуть на ту же проблему, но под несколько иным углом зрения. Скажем, когда в качестве субъекта той или иной политической акции, тех или иных проявленных интересов называют Соединенные Штаты, с некоторых пор приходится уточнять: кто именно все-таки имеется в виду? Так же и в случае с Россией: когда сегодня говорят об «интересах России», приходиться переспрашиваешь, кто и что именно имеется в виду? Потому что выигрыш «Газпрома» (в категориях государственности-А) — может оказаться проигрышем для государственности-Б, но, несмотря на близость именно данной корпорации к государственной машине, у них разные тетради для дебета и кредита, да и государственная машина, как показывает практика — понятие не слишком однородное…
Что бы хотелось сказать напоследок? В мире складывается перспектива с несколькими векторами развития. С одной стороны, в рамках неолиберальной модели организации мира выстраивается геоэкономическая конструкция, на верхних этажах которой расположена штаб-квартира («штабная экономика»), а внизу находится экономика сырьевая — с несколькими промежуточными этажами. В корпоративном здании имеется также некий «подземный гараж» неопределенных пропорций. Однако с ростом значения природных ресурсов, прежде всего энергетических, с ростом числа обслуживающего персонала, зависимости всей конструкции от устойчивой работы коммуникаций, энергообеспечения, прочей инфраструктуры, а также общего режима поддержания стабильности, появляются варианты и рассматриваются версии дальнейшего развития событий.
Неконтролируемые инновации, причем не только инженерные, но и социальные, активно вторгаются в жизнь, объединяемые, к примеру, в технологиях организации событий, являя себя «городу и миру» как конструктивным, так и деструктивным образом. А подчас и как «неопознанные летающие объекты»...
Так что перманентная новизна форм и периодически возникающая, но и нарастающая турбулентность человеческого общежития заставляет подвергнуть сомнению степень устойчивости новой «вавилонской» конструкции, одно из конъюнктурных имен которой на сегодняшний день, кажется, «Казино Рояль».
И еще. На пороге XXI века Россия пережила предельное напряжение. Приоткрылось «окно возможностей». Народ ощутил чарующий миг освобождения от ставших привычкой обременений и энтузиазм открывшихся возможностей, увидел перед собой новые горизонты. Но выдержала ли страна это испытание свободой?
На этом я, пожалуй, закончу. Благодарю за внимание.
Дискуссия.
Владислав Савин (МЭРТ, сектор ТЭК): У меня два вопроса к вам. Вы сказали «глокализация» как нечто, возникающее в новой среде и на стыке глобализации и индивидуации. Что в этих глокализациях является общим, а что частным, особенным? Это первый вопрос. И второй вопрос — вот какой. Вы являетесь одним из представителей геоэкономических наук. Мне очень интересно понять, как вы относитесь к точке зрения вашего коллеги, профессора Кочетова, который говорит, что мы должны усиливать именно государство, а оно должно создавать системы?
На первый вопрос ответ мог бы быть коротким, потому что глокализация — устоявшееся понятие, суть которого достаточно ясна и прописана.
Транснациональная среда отчасти «растворяет» прежние оболочки национальной государственности, делегирующей свои полномочия сразу, как минимум, по трем направлениям: мировым регулирующим органам; различным конфедеративным организованностям; третий же вектор делегирования — субсидиарность, прямо связанная с феноменом глокализации.
Глобализация, интегрируя прежнее межгосударственное множество, в то же время наряду с «горизонтальным» измерением (межгосударственным), создает дополнительное и в чем-то альтернативное ему измерение, усиливающее полифонию среды, ее вертикальную мобильность. В рамках этой новой композиции происходит размыкание прежних целостностей («планет»), что позволяет «отпускать на волю» различного рода субъектов («астероидов») — наращивать процессы субсидиарности, затрагивая при этом не только «региональные корпорации», т.е. территории и автономии, но и разного рода деятельностные, «антрополгические» организованности.
Это что касается широты диапазона и «дальних границ» феномена. Что же касается его полифонии, то явно недооценивается, скажем, потенциал столиц и мегаполисов как самостоятельного регистра (сети) новой реальности. Кроме того, в данной ситуации появляются новые возможности для непризнанных государств, скажем, для Абхазии или Южной Осетии и их последователей. Или новые формы социализации подобных субъектов, которые получают со временем оригинальную формализацию в новой мировой структурности — в качестве примера здесь можно привести случай Косово.
Что же касается второго вопроса — пожалуй, на него также можно было бы коротко ответить. Основное различие я вижу в том, что господин Кочетов действует в координационной сетке национального государства, понимая под геоэкономикой пути и способы, совокупную механику повышения эффективности национальной экономики. Я же под геоэкономикой понимаю не только политику и стратегию повышения конкурентоспособности государства в условиях глобализации, но скорее феномен слияния политики и экономики в сфере мировых связей. И, кроме того, формирование системы стратегических взаимодействий, основ глобального управления; пространственную локализацию (географическую и транс-географическую) различных видов экономической практики, новую типологию «мирового разделения труда», а, фактически, контур иного мироустройства.
Мне кажется, следует активно опознавать эту возникающую на планете реальность, пытаться прояснять ее категориальные рамки, вычерчивать ее динамичную картографию. Сценарии развития в России до недавнего времени строили преимущественно на языке экономики, причем в рамках макроэкономики (а то и экономики, если не предприятия, то отрасли или чего-то подобного). Но ведь это во многом фикция — помните заключительные кадры «Соляриса» Тарковского? Уже в координационной сетке ВТО виден контур метаэкономики — новой «системы разделения труда», новой геоэкономической топографии, и, несколько упрощая проблему, симбиоза политики и экономики, но с той оговоркой, что это не слияние, а репрезентация иной реальности.
Текст подготовлен по мотивам выступления на заседании Экспертного клуба ИНС «Газпром» и государство. Угрозы сырьевой корпоратократии в России».
