Мы живем в удивительное время: в период стремительных изменений привычной реальности, в эпоху цивилизационного транзита. Знаменитая китайская максима считает подобное состояние дел проклятием: «жить тебе в эпоху перемен». В России несколько иное отношение к переменам, выраженное поэтом в тезе: «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».
В сущности, серьезные перемены началось даже не в прошлом столетии, а еще где-то с конца позапрошлого века, когда «индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер…» (А. Тойнби). В результате, как и во времена исторического Средневековья, человек вновь начинает осознавать себя частью «более широкого универсума».
Обозначившийся социальный транзит знаменует, как минимум, границу исторического периода формирования и возвышения национальной государственности, дальним рубежом которого в сфере политических скреп мироустройства являются, пожалуй, окончание Столетней войны (1453 г.) — Аугсбургское соглашение (1555 г.) — Вестфальский мир (1648 г.).
Хотя, не исключено, масштаб исторического перехода, который мы переживаем, значительнее. Знаменуя не только серьезные подвижки в сфере политического и экономического мироустройства, не только изменение привычного формата государственности и даже не только окончание эпохи Модернити, но некий начавшийся цивилизационный сдвиг, который так или иначе уже затронул, либо еще затронет все стороны человеческого общежития, включая привычные системы ценностей.
Тема сегодняшнего разговора, связанного с феноменом глобализации, не ограничивается темой сопряжения национальных конструкций в некий синтез, выстраиваемый ли на основе глобального рынка или универсализации систем управления. Пожалуй, понятие глобализации используется сегодня для фиксации различных новаций в сфере человеческого общежития, иногда прямо противоположных по характеру и целеполаганию.
Так, наряду с глобализацией не меньший интерес вызывают процессы глокализации и индивидуации — основанием чему служат развитие высоких технологий, инновационных технических средств, доступ к мировым коммуникациям и информационным потокам, новые методы управления и социального строительства.
Мое выступление посвящено одному из аспектов происходящих изменений, а именно — тем многочисленным трансформациям феномена государственности, которые мы наблюдаем в начале третьего тысячелетия. Судя по всему, именно множественность претерпевающих мутации и возникающих оригинальных форм государственности свидетельствует о происходящем эволюционном скачке, историческом и цивилизационном транзите, переживаемом сегодня человечеством, являясь, в сущности, одним из ярких симптомов этого процесса.
На мой взгляд, можно различить три кластера происходящих изменений.
Во-первых, различные формы приспособления национальной государственности к новым условиям, делегируя свои полномочия сразу по трем векторам: глобальному, конфедеративному, субсидиарному.
Но наряду с данным процессом мы наблюдаем развитие — также в более-менее привычной логике социальных связей — новых форм геополитических и геоэкономических связанностей.
И, наконец, появление на мировой сцене новых акторов, новых влиятельных и суверенных организмов, все более уверенно чувствующих себя в новой среде усложненного, одновременно объединяющегося и диверсифицирующегося, расслаивающегося и умножающегося в своих проявлениях социального космоса.
Ситуацию еще более усложняет параллельное сосуществование подобных регистров практики, т.е. не только происходящие трансформации, но также множественные взаимосвязи и отношения, возникающие между разнородными субъектами нового глобального мира. В общем, прежняя система международных отношений национальных государств как исключительных субъектов на мировой арене (inter-national relations) постепенно замещается новой, полифоничной системой мировых субъектов действия, различающихся в соответствии с тем градусом влияния, который они оказывают на состояние и динамику мировой среды (intra-global relations).
Кроме того, как уже было отмечено чуть ранее, даже в привычном, прямо связанном с национальной государственностью регистре практики, мы наблюдаем на протяжении прошлого столетия активный поиск новой формулы миропорядка. Этот поиск отражен, к примеру, в проектности Коминтерна (вспомним строки из манифеста III Интернационала, где провозглашалось: «…национальное государство, дав мощный импульс капиталистическому развитию, стало слишком тесным для развития производительных сил... Перед нами, коммунистами, стоит задача облегчить и ускорить победу коммунистической революции во всем мире»). И в перспективной конструкции Лиги наций. И даже в мрачной эскизности Ordnung’а…
Во второй половине ХХ века поиск «золотого сечения» нового мирового порядка проявился в формировании системы свободного рынка, процессах деколонизации и становления «третьего мира», создания Организации объединенных наций, утверждения биполярной системе мироустройства. И в тех существенных подвижках, которые внес в систему международного права такой институт, как Совет Безопасности, подвижках, связанных с делегированием мировым сообществом суверенных государств определенных полномочий этому властному коллективному органу. Дальнейшая динамика такого феномена, как мировые регулирующие органы, связана с образованием столь специфической институции, как Большая семерка/восьмерка (1975 г.). И даже генезиса такого своеобразного мирового регулирующего организма, как «мировая господствующая держава» (как выразился Колин Пауэлл в бытность государственным секретарем США).
Наряду с вектором, указующим путь к формированию мировых регулирующих органов, отмечу распространение феномена своего рода стран-систем. В одной из ипостасей это те же Соединенные Штаты, чья административно-политическая граница не совпадает с границами «национальной безопасности». В еще более явном виде — это становление и расширение Европейского Союза и особенно рождающееся на свет в его лоне «государство Шенген». Большой Китай, вбирающий в себя такие сегменты как Макао и образующий симбиотические структуры с автономией Гонконга, а в перспективе, возможно, и с другими территориями, имеющими прямое и косвенное к нему отношение. Это также аморфное постсоветское пространство, способное на останках структурности СНГ породить в том или ном формате новые системы государств, как связанные с Россией (e.g. ЕвразЕС), так и независимые от нее (e.g. ГУАМ или становление южнорусской общности).
И, наконец, многоликий феномен субсидиарности, активно развивающийся в современном мире на основе процессов глокализации. Включая в себя наряду с более-менее привычными ситуациями регионализации (Северная Ирландия, Шотландия, Баскония, Каталония и т.п.), растущую феноменологию «непризнанной государственности», венчурные формы ее легитимации в современном мироустройстве (Косово), поиск иных способов ее адаптации (Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия). А также невнятную сумятицу транзитных «автономий» на всем мировом пространстве от квази-государственности каренов и монов в Юго-Восточной Азии до «зоны племен» на афгано-пакистанском рубеже и далее к многочисленным подвижным автономиям, демодернизационным и неоархаичным образованиям время от времени проявляющихся на африканском континенте.
Геоэкономическая формула мироустройства, сохраняя многое из прежней практики миростроительства, реализует ее, однако, в иных формах, более напоминающих логику сословного мира, расширяя и «технологизируя» намеченное в прежнем политическом языке разделение мира на «большие пространства» Востока и Запада, Севера и Юга, «третьего мира» и т.п.
В настоящее время складывающуюся геоэкономическую конструкцию (геокон) можно описать как специфичное соподчинение шести геоэкономических ареалов, два из которых являются транснациональными, а четыре имеют более-менее внятную географическую локализацию.
Это (1) транснациональный космос «штабной экономики»; (2) трансгеографическое теневое пространство мирового андеграунда и «трофейной экономики», по своему интегрирующее коллапсирующие останки несостоявшейся или обанкротившейся государственности, а также иные инволюционные формы социальной и экономической практики; (3) высокотехнологичный североатлантический регион; (4) связанное с массовым промышленным производством Большое тихоокеанское кольцо; (5) традиционный сырьевой Юг и, наконец, (6) все еще не обретший внятный геоэкономический профиль «сухопутный океан» Северной Евразии, во многом связанный с перспективами развития или деградации российской государственности.
Но наиболее интригующим регистром социальной и политической практики является все-таки пространство новых акторов на планете, пространство новых деятельных и амбициозных суверенов: государств-корпораций, территориальных, деятельных, антропологических организованностей, существенно отличных от прежних форм государственности и социальной организации в целом. Это также идущее на смену прежнему господствующему слою буржуазии четвертое сословие — субъекты и агенты происходящих в человеческом общежитии перемен. Именно этот объединенный и достаточно эклектичный новый класс формирует сложное, динамическое сообщество, развивающееся по собственным лекалам и законам, знаменуя собою пришествие нового, постсовременного мира.
Складывающаяся на планете ситуация востребовала новую систему социального анализа и прогноза, инновационную методологию принятия решений в сложной, неопределенной среде, новый язык, адекватный прочтению совершающегося на наших глазах социального и антропологического транзита.
Из выступления на международной конференции «Многополярный мир в условиях глобализации»
(Москва, 10 апреля, Президент-отель).
