Русь: власть и поэзия

В последнее время на ультраправом фланге русского национализма возник проект «демонтажа» России, которая воспринимается как некое многовековое «ордынско-византийское» напластование. Авторы проекта уверяют, что под этим гигантским «азиатским» спудом томится «европейская», «арийская» Русь. Ее предполагается освободить и утвердить на месте России — в виде отдельного расово однородного русского государства или же конфедерации таких государств.

На подобных позициях стоит довольно-таки креативная группа сетевых публицистов, постоянно «отжигающая» на тему «Хаоса», «крокодила» и т. д.

Это направление нуждается в спокойном и неторопливом разборе — праведные охранительные эмоции здесь ни к чему, они только подпитывают шумную группу «русистов».

Но в то же время и все разговоры о том, что писать об этой «мелочи» вообще нельзя и что кто-то кому-то делает рекламу — не содержат особой логики. Если «креативщик» пишет скучно и серенько, то его никто и рекламировать не будет. Но если он «отжигает» ярко и зажигательно, то рано или поздно его заметят. И тут уже хочешь, не хочешь, а придется сделать разбор. Понять-то феномен надо — правда же?

Собственно говоря, тут все дело именно в яркости, причем художественной. Имеет место быть, так сказать, «перегиб» по линии поэзии (не случайно одним из идеологов «Руси» выступает талантливый поэт Алексей Широпаев). Ведь «Русь» — это поэтическое имя нашей страны, в то время как «Россия» — ее политическое имя. Когда мы говорим о «Руси», то сразу же представляем нечто древнее, глубинное, корневое. И — в то же время — юное, свежее, рассветное. Это наша далекая юность, даже детство. Понятно, что эту утреннюю туманную реальность нельзя не поэтизировать. Более того, очень хочется время от времени применить это имя и к современной нам реальности. В результате получаются очень даже яркие образы — «О Русь моя, взмахни крылами», «О, Русь моя, жена моя», «птица-тройка» и т. д. Впрочем, о Руси говорят не только поэты и писатели. Нет-нет, да и прибегнут к этому красивому слову политики. Кстати говоря, грандиозную поэтическую мощь слова «Русь» признавали даже коммунисты-интернационалисты, включившие ее в главное стихотворение СССР — гимн: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь».

Но теперь мы видим, как поэзию пытаются поставить на место политики. Не политизировать, что бывает сплошь и рядом, но именно что сделать политикой. Отсюда и это «детское» стремление вернуться в романтические времена древней Руси с ее варягами и ушкуйниками. Но только ничего из этого, конечно же, не выйдет. Поэзия не может подменить политику, у нее совершенно другое предназначение. Поэт работает не с наличной, но выдуманной реальностью. Он сам создает свою реальность, свой мир слова. В. Н. Топоров пишет по этому поводу: «Поэт знает всю вселенную в пространстве и во времени, умеет все назвать своим словом (отсюда Поэт как установитель имен), создает мир в его поэтическом, текстовом воплощении, параллельный внетекстовому миру, созданному демиургу». Вот оно, назначение поэта — творить мир-текст, понимаемый как некое идеальное, непротиворечивое пространство. И в этом самом мире должны обитать образы и сущности, которые можно и нужно идеализировать или же, наоборот, выставлять некими чудищами без искры света. Но в наличной реальности такого нет, она вся соткана из противоречий. Здесь очень трудно понять — где «свет», а где «тьма» — настолько они переплелись в бытии и судьбе разных коллективов и личностей. Причем политическая реальность противоречива вдвойне, ведь здесь необходимо принимать властные решения, которые затрагивают громадные совокупности личностей и коллективов.

Вот почему любой политик отлично понимает всю противоречивость окружающего его мира. Эта противоречивость прямо-таки требует быть диалектиком, который не разрубает сложнейшие узлы реальности, а, напротив, закручивает их еще сложнее. Отсюда и то самое искусство компромисса, которое неизбежно для любой политики — даже и самой радикальной. Показательно, но такой радикал, как Ленин, со всем его максимализмом, был самым настоящим певцом компромисса, понимаемого как метод обработки политической реальности: «Наивные и совсем неопытные люди воображают, что достаточно признать допустимость компромиссов вообще, — и будет стерта всякая грань между оппортунизмом, с которым мы ведем и должны вести непримиримую борьбу, — и революционным марксизмом, или коммунизмом. Но таким людям, если они еще не знают, что все границы и в природе и в обществе подвижны и до известной степени условны, нельзя ничем помочь кроме длительного обучения, воспитания, просвещения, политического и житейского опыта». («Детская болезнь «левизны» в коммунизме»)

И отношение к истории (к этой политике, опрокинутой в прошлое) должно быть таким же сложным и диалектическим. Бессмысленно искать здесь какие-либо светлые периоды и золотые века, противопоставляя их эпохам тьмы и временам деградации. В любой исторический период хватало и того, и другого. Соотношение бывало разным, но сути это, конечно, не меняет.

Между тем, поэтическое мировосприятие требует выискивания в истории территорий света и территорий тьмы. Ему как воздух требуется что-то воспевать, а что-то проклинать, четко отделяя противоречия друг от друга. При этом происходит крайне эмоциональное переживание, которое сразу же и резко снижает аналитическую ценность рассмотрения. Типичный пример — высказывание поэта А. К. Толстого о русской истории: «И когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов … мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!» Вот где эмоциональность зашкаливает, переходит все пределы, а история упрощается, сводится к влиянию некоей внешней силы, которая якобы и определила судьбу великого народа. Если политическая диалектика требует видеть причину всех изменений во внутренних противоречиях, то поэтическая эмоциональность заставляет валить всю вину на внешние нашествия и влияния. Без этого невозможна поэтическая идеализация нации. Ведь нация, которая сама «виновата» в своих поражениях, никак не может быть идеальной. Вот почему возникает потребность в некоей внешней тьме, которая наползает на сверкающий свет и поглощает его. Собственно говоря, так и возникает это псевдонационалистическое манихейство.

Между тем, очевидно, что ту самую, древнюю Русь разрушили именно внутренние противоречия. Раздробленность некогда единой страны на враждующие уделы была особенно опасна перед лицом многовековой степной угрозы. Ее можно было преодолеть — в централизации, но княжества так и не сумели объединиться. Результат известен — «монголо-татарское» нашествие действительно нанесло страшнейший удар по восточнославянской цивилизации. К слову, тогда на стороне ордынцев оказался самый «демократический», точнее даже сказать, либертарианский элемент Руси — бродники.

Это был субэтнос русичей, обитавший в XII–XIII вв. по берегам Азовского моря и Нижнего Дона. Бродники жили самой, что ни на есть демократической демократией, княжеской власти не знали, избирая своих глав — воевод. Казалось бы, именно эта мечта всех наших русистов-ариософов должна была встать в авангард борьбы с монголами. Однако все было ровным счетом наоборот — воевода бродников Плоскиня, который стоял с 30-тысячным войском на р. Калке, был на стороне врага. Он уговорил к сдаче киевского князя Мстислава Романовича, выдав его потом вместе с двумя зятьями монголам. Бродники составили особые отряды у монгол. И где-то с середины XIII в. о них уже никто не упоминает — тогдашняя «Другая Русь» без шума и пыли растворилась в азиатском море.

Не будь того страшного разгрома, и неизбежная централизация Руси прошла бы во многом по-другому, без такой жестокости и такой изворотливости. Но все произошло так, как и произошло.

В XIII в. нация не оказалась способной к политическому единству — потому Русь и проиграла политически монолитной силе. И военный фактор здесь стоял уже на втором плане. Кстати говоря, это сразу же поняла Русская Церковь, которая не призывала к вооруженному сопротивлению. Оно, в тех условиях, не имело никакого смысла, необходимо было оправиться от страшных ударов и окрепнуть политически. Этой линии придерживался и Александр Невский, и последующая генерация московских князей. Они поставили во главе всего политику и победили.

Политика, история — все это вещи очень сложные, противоречивые. И теми, кто не желает заниматься диалектикой, займется она сама. Не замечающие противоречий сами впадут в противоречие. Вот и с нашими «русистами» произошла эта досадная неприятность. Они желали поэтизировать Русь, но на деле произошло нечто обратное. Под их бойкими «перьями» Русь превратилась в некую метаисторическую жертву, которая порабощается разного рода «византистами», «ордынцами» и «азиатами». Причем это порабощение длится постоянно, без каких-либо перерывов (хотя тот же Широпаев делает некоторое исключение для Петра Первого). Из века в век, от деспота к деспоту переходит Русь порабощенная, закованная в «российские» имперские цепи. И нет какого-либо просвета — русский свет окутан одной сплошной тьмой. Возникает вопрос — что же это за народ такой, который за 700 лет не смог сбросить с себя цепи рабства? Достоин ли он национализма?

Впрочем, для «русистов» есть, пожалуй, один луч света в темном царстве многовекового ордынства. Это — Господин Великий Новгород, который подается как настоящее русское государства, во всем враждебное антирусской Московии. Хотя и сам Новгород не избежал диалектической ловушки. Его тоже представили как «Русь», пострадавшую от Анти-Руси — от ужасающей внешней силы — ордынской и азиатской. Автору этих строк даже стало обидно за новгородцев, когда он читал одно из описаний роковой для Новгорода битвы на реке Шелонь. Оказывается, отважные новгородцы уже погнали трусливых московитов, но тут из засады выскочила татарская конница, которая и решила исход сражения. Вот в этом все наши «русисты»! Их фирменный стиль — объяснять сложнейшие проблемы истории «татарской конницей».

Сам Новгород описывается без малейшей критичности, без попыток разобраться в его собственных проблемах, которых хватает везде и всегда. А ведь новгородская история проникнута великим трагизмом. И суть этой трагедии была в инаковости новгородских словен по отношению к другим русичам. Историки давно уже обратили внимание на то, что «колонизация Новгорода происходила с запада, из балтийской Словонии. Антропология объединяет западных славян и ильменских словен в одну группу. Узколицые суббрахикефалы Новгородской земли обнаруживают ближайшие аналогии среди краниологических материалов балтийских славян. Черепа ободритов также суббрахикефальны (черепной указатель 76,6; у новгородских словен — 77,2) и узколицы (скуловой диаметр 132,2; у новгородских словен — 132.1). Все эти данные свидетельствуют о том, что славяне, осевшие в Ильменском регионе, имеют не днепровское, а западное происхождение. Выделяется ареал близких антропологических типов, принадлежащих к балтийскому морю, — балтийский. В него входят поляне (польские), висляне, ободриты, поморяне, словени новгородские, кривичи полоцкие, радимичи, дреговичи и, возможно, волыняне. О происхождении новгородского населения из среднеевропейского региона говорят также данные топонимики. Древняя близость новгородских и псковских говоров со славянским языковым миром Висленского бассейна проявляется и в лексических материалах». (Меркулов В. Варяго-русский вопрос в немецкой историографии первой половины XVIII в. // "Мир истории", № 7, 2002.)

«Повесть временных лет» сообщает о том, что «люди новгородские — от рода варяжского». Понятно, что новгородцы не могли происходить от скандинавов, ведь они были славянами. Получается, что и варяги никакие не скандинавы. ПВЛ утверждает, что варяги расселялись по Варяжскому (Балтийскому) морю от «предела Симова» (им считалась Волжская Булгария) до «земли Агнянски» (Дания) и Волошьски (Франкская империя). Ясно, что скандинавы-викинги просто-напросто не могли населять южную Балтику (тем более, что восточный предел их расселения локализован аж в Булгарии — далеко от Балтии). Там жили западнославянские поморские племена — варины (отсюда и варяги), руяне, ободриты и т. д. А у племенного союза ободритов был центр, именуемый Рерик, т. е. «Сокол» (область между Мекленбургом и Балтийским морем, кстати, именно в Мекленбурге в позапрошлом веке путешественник К. Мармье записал легенду о трех братьях, отправившихся «за море»). Отсюда и вышел князь Рюрик (Ререк, Ререг) — основатель династии Рюриковичей, чьим символом был трезубец, изображающий сокола в атаке. (В «Хронографе» бывшего Румянцевского музея («Описание» А. Востокова), содержится следующее утверждение: «Во дни Михаила царя греческого и во дни князя Ререка Новгородского святый Констьяньтин философ, нарицаемый Кирилл, сотворил грамоту, словенским языком, глаголемую литицю». А Иоакимовская летопись сообщает, что матерью Рюрика была дочь новгородского старейшины Гостомысла — Умила.)

Вот вам и трагизм. Новгород дал восточнославянской Руси династию, но сам он был ближе к «иным славянам» — балтийским, поморским, которые подверглись достаточно сильному воздействию романо-германского мира. (В конечном итоге поморские славяне пали под натиском Запада.) Возможно, что здесь и нужно искать причины, по которым боярский Новгород отказывался от сильной княжеской власти, которая очень требовалась Руси, находящейся в состоянии постоянной геополитической дуэли со Степью. На Западе государство сильнее зависело от «общества», точнее от его влиятельных групп (например, от крупной аристократии).

По сути, новгородцы представляли собой некий западнославянский остров, находящийся в море восточных славян — русичей. И в то же время они хотели быть русскими, находиться в родстве со всей Русью. Если бы Новгород полностью и однозначно заявил о своей инаковости, он мог бы стать чем-то вроде Польши. Но он все-таки был Русью, и его судьба оказалась намертво связана с судьбой всей страны. И эти поистине сложные судьбы нельзя свести к разного рода «манихейским» упрощениям.

Правые радикалы любили и любят проводить творческие вечера — поэтов у них много. Во время этих посиделок частенько, и с большим пафосом, повторяются слова основателя Испанской Фаланги Хосе Антонио Примо де Риверы: «Пускай у них власть — у нас поэзия!». Сам Ривера был расстрелян испанскими республиканцами, а его соратники — руководители Фаланги (Эдилья и др.) репрессированы уже франкистским режимом (по иронии судьбы — в 1937 году, когда в СССР чистили «ленинскую гвардию»). К власти эти национал-революционные романтики так и не пришли.

Наши ариософствующие «ультра» власти тоже не имеют. Более того, у них нет хоть сколько-нибудь влиятельной партии. Зато поэзии здесь предостаточно. Поэтому-то этой средой всегда будут «крутить» те силы, которые серьезно и прагматично нацелены на власть. Они могут использовать поэтический задор национал-романтиков в своих целях, но не более того. Кто эти силы? Да мало ли. Не исключено, что кто-то из регионалов вознамерится (в случае кризиса) чуток поиграть в «самостийность» и возьмет для этой цели несколько певучих романтиков. А кому-то они могут показаться полезными как фигуры, дискредитирующие русский национализм.

Примеры такого использования в нашей истории уже были. После Октябрьской революции часть интеллигенции объединилась вокруг группы «Скифы», вдохновлявшейся мессианско-народническими идеями. В группу входили такие гиганты, как Блок, Есенин, Клюев и др. И тема «Руси» там звучала очень даже звучно и красиво. Но как только «Скифы» сделали необходимый пиар большевикам, к ним утратили интерес. У них осталась только поэзия, а у большевиков — власть. Такие вот уроки истории…