III
Оккупация принесла полякам больше проблем, чем, скажем, французам (1) , — но это были именно что проблемы, а не национальная катастрофа, как в России. К русским немцы относились хуже, чем к животным, к полякам — хуже, чем к бельгийцам. Но и только: пока поляки вели себя смирно, их не трогали. Если, конечно, речь не шла о польских евреях — в этом вопросе немцы не отличались терпимостью.
Как мы уже говорили, еврейство лемовской семьи было весьма относительным. Разумеется, они не скрывали своего происхождения — в тогдашнем Лемберге это было бы просто глупо. Однако местечковый быт, культура и уж тем более иудаизм были оставлены за бортом семейной истории. По собственным словам Лема, «о моём еврействе меня просветило нацистское законодательство».
Понятно, что семья Лемов всеми силами пыталась избежать отправки в гетто. Для этого респектабельному и законопослушному семейству пришлось пуститься во все тяжкие — что, собственно, их и спасло, в отличие от менее динамичных собратьев по несчастью. Они жили по поддельным документам (связи пана Самуила оказались кстати и здесь), отчаянно боясь любого доноса — а ведь семья была известной, донести мог любой. В том же режиме существовали их еврейские родственники и знакомые. Это был постоянный, изматывающий страх: пронесёт — не пронесёт. Понятное дело, молодому Станиславу пришлось уйти из института: там его знали. По фальшивому паспорту он пристроился на работу сварщиком и помощником автомеханика на складах немецкой фирмы «Rohstofferfassung». Тогда же он связался с польским Сопротивлением: у него была возможность доставать у немцев взрывчатку и боеприпасы. Впрочем, «героем польского Сопротивления» он себя не считал и спекулировать на этой теме (как это делали многие в послевоенное время) полагал ниже своего достоинства. Но вот страх запомнился ему навсегда.
Ему везло: его не схватили, его фальшивые документы выдержали все проверки, его отец и мать тоже остались живы. Зато погибли все родственники семьи.
Лем не видел в этом ничьей воли, кроме всё той же воли Случая. Впоследствии он писал: «Практика показала, что жизнь и смерть зависят от мельчайших, пустячных обстоятельств: по этой или той улице ты пошел, явился ли к своему знакомому на час или на двадцать минут позже, закрыто или открыто парадное во время облавы».
Тут вступает национальная тема. У Лема были все основания «осознать себя евреем» — если уж не в открытую (в послевоенную эпоху в Польше с этим были большие проблемы), то хотя бы запазушно, чтобы впоследствии вытащить и предъявить. Этого он не сделал — и не только из самоуважения, но и по более глубоким причинам. Судя по тем немногим словам и обмолвкам, которые Лем делал на эту тему, он относился к своему происхождению примерно как к аллергической астме — то есть как к неизлечимому, но не смертельному заболеванию, с которым нужно как-то жить, соблюдая осторожность в определённых обстоятельствах. Сам себя он именовал «евреем по Нюренбергским законам» и сравнивал своё отношение к предмету с пастернаковским. В частности, он очень не любил, когда его имя пытались включить в какие-нибудь «списки великих евреев» и т.п. К антисемитизму он, разумеется, терпим не был ни в какой мере, но относился к нему не со злобой, а с презрением. Уже в позднюю пору, в постсоциалистической Польше, Лем написал заметочку об антисемитской брошюре, встреченной в краковском киоске. Вместо того, чтобы негодовать по поводу её содержания, писатель только отметил, что, похоже, брошюру «не покупали годами».
Что касается самосознания, то ему хватало польского. Во всяком случае, все польские комплексы (начиная от «гонора» и кончая специфически польской русофобией) у него были в наличии. В каком-то смысле из него получился «добрый поляк», — если, конечно, сделать поправку на нехарактерный IQ. Впрочем, приходится признать: когда дело касалось специальных польских комплексов, даже лемовский IQ стремительно съёживался до среднестатистического.
IV
Освобождение Львова советскими войсками обернулось для семейства Лемов изгнанием.
После перекройки карты Польши в 1946-м — перекройки, надо сказать, обернувшейся для этой малосимпатичной страны немалыми территориальными приобретениями, в том числе выходом к морю и много чем ещё — Львов отошёл к Советской Украине. Польская власть (пусть и просоветская) не хотела, однако, терять своё законное население, да и Сталин был совсем не в восторге от того, что «многонациональный СССР» пополнят собой ещё и поляки, к тому же помнящие жирные довоенные времена: в них он прозорливо провидел источник будущих неприятностей. В результате была запущена программа по «репатриации» львовского населения в Польшу. Если называть вещи своими именами, то речь шла о депортации. Но выбора не было. Семья переехала в Краков, потеряв всё имущество, движимое и уж тем более недвижимое.
Этого Лем, понятное дело, не забыл и не простил. В одном из поздних интервью он говорил: «Я был выброшен, иначе нельзя сказать, из Львова, это теперь Украина. В чувственном отношении я думаю, что Украина украла один из наших прекрасных городов. Ну что поделаешь, не могу же я внезапно отменить то, что я там родился и прожил 25 лет. Но я также понимаю, что того Львова, в котором я жил, уже не существует и что это теперь действительно украинский город. Мне русские в Москве несколько раз предлагали: «Может, вы хотите поехать во Львов? Пожалуйста». Я всегда отказывался, это как бы если я любил какую-то женщину, а она ушла с кем-то, мне неизвестным. Зачем я буду выяснять, что с ней теперь? Не хочу знать, и всё». Но закончил он эту тираду сакраментальным лемовским — «Но конечно, надо приспособляться».
Он и приспособлялся — делать-то было нечего.
В Кракове пришлось начинать жизнь с нуля. У Лема снова есть выбор: куда пойти учиться дальше. Но пан Самуил Лем очень огорчился бы, если бы сын бросил медицину. Сын, поколебавшись, сдаёт документы в Ягеллонский университет на медицинскую кафедру, но учиться ему отчаянно не хочется. С куда большим удовольствием он пишет (и публикует) рассказы и стихи — везде, где их брали. Завязал он контакты и с научными издательствами — в частности, с журналом «Жизнь науки», где его тоже немножко печатали. Впоследствии он будет читать научные журналы примерно так же, как в детстве ел сладости — килограммами.
Как утверждал впоследствии сам Лем, первую свою фантастическую вещь — длинную новеллу «Человек с Марса» (2)— он написал ради денег: семья, лишившаяся в результате депортации всего, сильно нуждалась. Конечно, это было отчасти кокетство: если б дело было только в деньгах, приобретённой им рабочей квалификации хватило бы на то, чтобы жить безбедно: сварщики и автомеханики в разрушенной стране были очень и очень востребованы. Занятия же литературой в социалистической стране с довольно жёстким режимом были не только малоприбыльны, но и небезопасны.
Впоследствии, когда ему было уже можно (но и поздно) говорить о своём творчестве всё что угодно, Лем всеми руками и ногами отпихивался от звания «писателя-фантаста», предпочитая называть себя любым другим словом, только бы не этим. Но тогда ему было всё равно: хотелось писать, неважно что.
Трудно сказать, собирался ли молодой Лем всерьёз «делать карьеру литератора». Повторимся: послевоенная Польша к этому не очень-то располагала. Существовавший там режим если и отличался от советского, то в худшую сторону — не в смысле какой-то особенной жестокости, а, скорее, в плане вторичности и происходящей от того бездарности. Советский сталинизм, при всех его малоприятных свойствах, был самобытным и величественным явлением — и в этом качестве способным вызвать хоть какой-то энтузиазм. Польская народная демократия была явлением несамобытным и уж тем более не величественным. Это потом, в шестидесятые и после, Польша завоевала (впрочем, скорее выцыганила) себе статус «самого весёлого барака в соцлагере», а тогда всё было довольно брутально.
В 1949 году всех, кто заканчивал вуз с дипломом медика, в приказном порядке отправляли на бессрочную военную службу. Лем, прознав о такой перспективе, диплом решил не получать. На сей раз даже отец не возражал: он слишком хорошо помнил свои армейские похождения. Станислав вздыхает с облегчением и забрасывает постылые учебники подальше. В дальнейший путь он возьмёт с собой лишь немного медицинской латыни — она кое-где попадается на страницах его сочинений.
С этого момента Станислав Лем занимается только литературой.
Продолжение следует.
