Существует ли сегодня русская философия?

При всём тяготении философии к универсализму, в том числе и когда речь идёт о её собственных определениях, я предостерёг бы от рассуждений о том, что есть какая-то «философия вообще» или «философия как таковая». Философия, связанная с поколением моих непосредственных предшественников – им сейчас от сорока до шестидесяти, — и есть та философия, которая имеется в нашем распоряжении. Перефразируя высказывание одного популярного политического деятеля прошлых лет, отмечу, что «другой философии у нас просто нет». Философия, которая заполняет собой горизонт того, что мы принимаем за философию «как таковую», есть философия наиболее активно действующего поколения философов. Каким образом её охарактеризовать? Думаю, её характеризует то, что вопреки одиннадцатому тезизу о Фейербахе, она не активна, а реактивна. Предельно реактивна.

Думаю, что предельная реактивность, а значит и реакционность мысли – это единственный философский эксперимент, который был поставлен в последние пятнадцать лет. В чём его суть? В том, что философия объявляется хранительницей некоторого аутентичного текста – это может быть текст «Серебряного века», текст «России, которую мы потеряли» или текст «Запада». При этом обозначаются две фундаментальные задачи. Во-первых, философия на постоянной основе начинает заниматься верификацией аутентичности, фиксировать утраченное («досоветскую Россию») или неприобретённое («Запад») в качестве неких феноменов, с которыми связана дальнейшая судьбы бытия и истины. Во-вторых, в рамках того же самого жеста, философия гипостазирует эти феномены («Запад» и «досоветскую Россию») в качестве сущностей, которые никогда полностью недостижимы и непостижимы. Философская продукция при таком подходе могла быть либо переводная, либо переизданная. При этом ключевыми философскими фигурами стали переводчик и публикатор. В 1990-е и начале нулевых мы могли наблюдать немалое количество карьер, которые считались «философскими», но на поверку сочетали в себе два этих занятия – перевод и публикация, публикация и перевод.

В любом случае за новое принималось лишь то, что попадало под категорию «хорошо забытого старого» (разнообразие при этом исчерпывалось тем, что «старое» могло датироваться и 60-70-ми годами XX века и, скажем, 10-ми). Нет никакого парадокса в том, что философская мысль сыграла ключевую роль в попытках так называемой «модернизации». Поставившая на «отсрочку и различение», философия стала образцовой инстанцией по поставке метафизических оснований для подтверждения нехитрого тезиса о том, что мы можем только догонять и отставать. Из просто недостижимых «Запад» и «Россия, которую мы потеряли» стали недостижимыми «по определению», как выразился бы Гегель, в самом своём понятии. В противовес этому по-настоящему философскую позицию занимают те, кто – часто совершенно не стремясь назвать себя философами, – избегают подобных интеллектуальных ходов. Аутентичность находится ими в их собственной деятельности, подвергается рефлексии как условие и выражение последней.

Дело ведь не в том, чтобы осуществлять самоопределение некими запатентованными философскими средствами, а в том, чтобы сама практика самоопределения выступала бы родом философской деятельности, связанной с готовностью апробировать на себе выносимые и обосновываемые суждения. Философия, о которой я говорю в данном случае, к сожалению, как правило, весьма далека от академизма. Зато она вплотную подходит к философии, которая (как и в любом национальном государстве Нового времени) представляет собой единство самосознания и гражданской активности. Это философия, которая, как и в античные времена, рождается на базарной площади. Только аналогом такой базарной площади выступают сегодня разнообразные медиа-ресурсы. И прежде всего блоги, которые являются невиданным доселе техническим средством для индивидуализации, демонополизации процесса вынесения суждения (ранее находившегося в безраздельном ведении академических инстанции). Этот процесс сопряжён, конечно, и со многими издержками. Однако он одновременно открывает и очень много возможностей. В первую очередь возможности наблюдать, чем для нас откликаются произнесённые нами самими же слова. Массовированное производство условий такого соотнесения представляет собой питательную среду и одновременно стихию той новой философии, которая и здесь, и во всём мире рождается на наших глазах.

Если бы этот вопрос был задан в XI веке, то он был бы проявлением русофилии, но в XXI веке он выглядит проявлением явной русофобии, присущей западническому восприятию, не западному вообще, а именно западническому, с точки зрения которого философией называется только то, что похоже на один из изводов западной философии. Однако когда мы показываем, что почти каждое направление современной западной философии имеет в России свои прямые продолжения, то западники говорят нам, что всё это вторично, а потому русской философии всё равно не существует. Навстречу этому восприятию работает множество наших доморощенных псевдофилософов, выдающих свою псевдолитературную графоманию в духе тяжёлой розановщины за «русскую философию». Обе линии полностью взаимодополняют друг друга в общем стремлении доказать, что русской философии не существует. Между тем, русская философия, безусловно, существует: у нас своя интеллектуальная традиция, которая посредством византийской патристики напрямую восходит к античным образцам. Поэтому, русская мысль не менее, если не более наследует Платону и Аристотелю, а также Августину и Боэцию, от которых сам Запад давно отрёкся. Магистральным направлением русской философии является систематическая христианская онтология, развитая в духовно-академических школах, авторских богословских системах от Соловьёва до Лосева, парижском «неопатристическом синтезе», и все эти традиции продолжаются в современных попытках довести дело универсальной православной философии до конца.

Реальная внутренняя проблема современной русской мысли заключается в том, что с повышением профессиональной специализации собственно философией занимаются всё меньше, обменивая её на чистое богословие, политику или науку. Но без фундаментальной философии развитие всех этих сфер в России невозможно.

В попытке ответить на второй вопрос кроются две опасности. Во-первых, опасность не различить настоящих философов и просто учёных, изучающих философию: совмещение обеих функций вполне возможно, но последних, по определению, несравнимо больше первых. Во-вторых, опасность впасть в субъективные предпочтения, но если я назову хотя бы имена таких авторов, как Валерий Подорога, Вадим Розин и Андрей Ашкеров, то основные, объективные полюса современной русской философии будут обозначены. На той магистральной линии русской философии, о которой я сказал, работают такие, совершенно разные философы, как Сергей Хоружий, Александр Доброхотов или отец Димитрий Лескин. Новый подъём русской интеллектуальной культуры в XXI веке немыслим без доминирующего значения именно этой линии.

Одним из вредных убеждений, которое разделяют и элита, и широкие слои общественности в России, является то, что «Россия отличается от Запада тем, что она более субъективна, человечна, душевна, эмоциональна, идеалистична, романтична… Вот Запад, тот да, рационален, механистичен, научен, прагматичен, насквозь материален. Если надо разум, расчёт, науку, технику, машину, то это на Запад, а если песню, душу, человечность – то это в Россию».

Это мнение было оформлено в конце XIX – начале XX века плеядой русских философов и историков, а именно: Хомякова, Аксакова, Соловьёва, Ключевского, Бердяева, Франка, Булгакова и других.

Эти мыслители, начиная с «Философических писем» П. Я. Чаадаева, задались вопросом: «А для чего вообще Россия существует в мире? Зачем Бог её создал? В чём её призвание? В чём, как говорят сейчас, её миссия?». Естественно, «самобытность» стали искать с помощью сравнения с другими (и, прежде всего, с Европой). А поскольку все названные товарищи были европейски образованы, знали по нескольку языков, учились у немецких профессоров и прочее, то и сравнивали они Россию с Западом с помощью той терминологии, которую в этих университетах усвоили. И сравнивали, естественно, в том отношении, в каком сама Европа себя с кем–либо сравнивала.

Например, есть в европейской философии противоположности субъективного и объективного, разума и эмоций, знания и веры. Сама Европа предписывает себя ориентацию на объективное познание с помощью разума. Русские «искатели самобытности» тут же объявляют, что оставшиеся бесхозными вера, субъективность и эмоции – принадлежат России. Причем, они принадлежат давно и гораздо лучше, чем знание, разум и объективность. Вот и весь фокус. Никто из них даже и не задумался над тем, что прилагают к России европейский метр, вместо того, чтобы, наоборот, попытаться Европу измерить российским аршином. А для этого нужно породить сам «аршин», то есть собственную систему категорий, выросшую из осмысления собственного бытия. А это и есть работа настоящих философов, которой наши «философы» как раз и пренебрегли. Гораздо легче взять уже готовое какое-нибудь западное учение и по принципу «баба Яга против» объявить своим всё, что сам Запад оставил на столе недоеденным. Только теперь уже объедки объявляются настоящим блюдом, а вся западная пища – напротив – помоями. Короче, всё с противоположным знаком! Вы, дескать, на Западе, говорите, что эмоции это пена на поверхности океана познания, а мы, русские, говорим, что эмоции – это океан, на котором ваши знания – это пена! Кто прав – неизвестно, но у нас «своя точка зрения». И нам льстит, если появляется кто-то и говорит, что скорее всего, «истина посередине», скорее всего, «правы и те, и те», и «надо друг друга дополнять». Эта постановка нас на одну доску с ними выглядит всё очень внушительно. Дескать, вот есть западная философия – у неё одна точка зрения, а вот есть русская – у нее другая. Они, как минимум, «равновелики», они «дополняют друг друга», «видят две стороны одной истины». Ай, Моська, знать она сильна!

Как-то несколько лет назад, в одном гуманитарном журнале, мне попалась статья «величайшего современного африканского философа». Имя его я даже не потрудился запомнить (кажется, Сенгор) по той же причине, по которой никто в мире не трудится запоминать имена русских философов (в отличие от имён Платона, Канта, Гегеля и прочих). В предисловии говорилось, что философ этот представляет «голос Африки», которая раньше была «угнетаема колониализмом». А теперь, дескать, благодаря таким людям, как этот, «все стали понимать, что Африка – целый континент, континент со своей культурой», что она самобытна, что «самобытность надо беречь», что это «иной мир», «альтернативный Западу», «со своей точкой зрения», – и именно за эти взгляды африканцы безумно любят своего первого великого философа. Что же я увидел в статье? Естественно, пассажи типа, «в отличие от белых негры не рациональны, а эмоциональны»,… «они не такие объективные, как белые, но зато они очень субъективны, что тоже очень важно». В неграх, в отличие от белых, «развита интуиция»… Если «белые материальны, прагматичны, то африканец очень духовен, он ставит веру выше разума…», что «белые и негры друг друга дополняют». Такое ощущение, что я читал книгу Бердяева «Русская идея». Только замените «негров» на «русских» и всё. Абыдно, да?! Так, что же, негр от русского не отличается? Отличается. Мы все знаем это абсолютно точно. Но дело как раз в том, что самобытность, как России, так и Африки, исчезает именно потому, что эти сенгоры и бердяевы, все эти «славянофилы» и «негрофилы» вместо того, чтобы действительно выражать самобытность самобытно, используют чуждую этим самобытностям европейскую категориальную сетку, в которой для всех не-европейцев заготовлено общее прокрустово ложе. Для европейца, действительно, все русские, негры, турки и прочие – на одно лицо (эмоциональны, с большой душой, неразумны). А то, что именно так же выходит и у славянофилов с негрофилами – говорит только об одном: сами они типичные европейцы, которые решили противопоставить себя Западу внутри западно-европейского мышления и с его же помощью.

Но чему ты себя противопоставляешь – от того ты и зависишь, ты несамостоятелен, ты не есть без этого противопоставления, отбери у тебя язык, на котором ты противоречишь, и ты вообще останешься нем, перестанешь существовать.

Совершенно понятно, почему самым большим спросом в России в начале XX века пользовались западные же ненавистники Запада. Семена упали на подготовленную почву. Такие, как Ницше, как Маркс, как Фрейд и др. критики западного же образа жизни, культуры, философии, воспринимались здесь как «свои», их идеи, в целом довольно эпигонские, возникшие из всей западной традиции и, безусловно, зависимые от неё, воспринимались как то, «о чём мы тут в России давно уже говорим». В свою очередь сами антизападники внутри Запада, ища паству, указывали на Россию как на страну, адекватную их идеям. Так и стала Россия в XX веке «негативом» Запада. Реализовала его противоположность. Надо только помнить, что негатив и позитив – это одна и та же фотография, созданная западным фотографом. Потом Запад пошёл дальше, а мы стали подражать ему же теперь уже позитивному, но позавчерашнему, якобы «возвращаясь на столбовую дорогу цивилизации после коммунистического эксперимента».

Поэтому, вопреки возникшей в постсоветском духовном пространстве ностальгической моде на «русские идеи», вопреки восторженным экстазам по поводу «великой русской философии» и её духовности, вопреки трепетному придыханию, с которым произносятся имена Бердяева, Лосского, Булгакова и проч., нужно твёрдо сказать: тот приступ русского мышления, тот урок был в целом неудачен, он был неадекватен российскому бытию, он не возвеличил, а маргинализировал и «африканизировал» Россию, он добился прямо противоположных результатов, чем те, которых пытался достичь (вместо выражения самобытности – её затемнил и извратил, вместо обоснования самостоятельности – делал зависимым от противопоставления Западу), – что все достижения этого урока чисто отрицательные (мы теперь знаем, как не надо мыслить), что все популярные в интеллектуальных кругах идеи, имеющие корни в так называемой «русской философии», должны быть подвергнуты ревизии.

Настоящий патриот не тот, кто гордиться собой, исподтишка показывая кукиш сильному, не тот, кто как моська лает на слона и тихонько лелеет мечту дождаться, когда у врага случатся неприятности, чтобы «толкнуть слабого». Настоящий патриот должен сознавать всю серьёзность и масштабность проблемы мирового лидерства и, прежде всего, правильно её ставить.

В этой связи надо сказать, что современная русская философия к решению этой проблемы так и не приступила и даже часто не осознаёт её как таковую.

Что касается имён, то… имён уровня Аристотеля и Канта, Гегеля и Хайдеггера в нашей философии нет. Кто-то сказал «не бывает плохой поэзии, так как плохая поэзия это уже не поэзия». То же с философией. То, что есть сейчас в России – это не философия, а философская публицистика. Но у нас всё впереди.

Если брать близкие мне области философии, то я с большим уважением отношусь к таким своим коллегам, как В. А. Лекторский, И. Т. Касавин, В. С. Стёпин, В. Н. Порус, П. П. Гайденко, Н. В. Мотрошилова, Э. Ю. Соловьёв, А. П. Огурцов, А. М. Руткевич. Я мог бы легко продолжить этот перечень. Думаю, из ныне живущих можно назвать несколько десятков профессионалов высокого уровня, которые успели уже внести свой вклад в развитие российской философии. Кроме того, есть немало молодых людей, уже зарекомендовавших себя серьёзными мыслителями. Россия – велика. Несмотря ни на что она не устаёт рождать новые таланты. Важно их увидеть, вовремя поддержать.