В последнее время проблема наций и национализма все больше и больше становится популярной в интеллектуальной и ученой среде. Появляются переводы, монографии и статьи так или иначе, посвященные этой теме. И я не вижу ничего предосудительного в том, что "тренд" национализма набирает обороты. Мне самому интересна эта область политической науки и современной социальной философии, которая касается идеологии, и я с нетерпением ждал повода, когда мне удастся описать небольшой сюжет русской политической истории сквозь призму модели национализма. Этот повод не преминул появиться: одна из последних публикаций Бориса Межуева, к счастью, прямо отсылает нас к той проблеме, которой я и хочу посвятить эту статью.
Национализм — современное движение, которое играло и продолжает играть, весьма важную роль в мировой истории; его рождение восходит ко времени Великой Французской революции, событии, которое задало систему координат политики новой эпохи. Постепенно приобретя концептуальную форму, национализм явил себя во время другой Французской революции, на этот раз 1848 года. Этот год получил известность как год "Весны народов". "Счастливые народы", выражаясь языком гегелевской философии, французы и англичане, быстро развили свое "национальное" самосознание и превратились в политические нации. Тяжелее пришлось немцам и итальянцам, поскольку их государства были раздроблены, и членам многих общностей было трудно осознавать себя мощным политическим организмом. Россия тогда была могущественной империей, и, конечно, национальному сознанию подданных неоткуда было взяться, и потому это государство также попадало в список "несчастливых".
Но отдельные представители общества, которых условно можно назвать "прогрессивными слоями населения", нескованные в своих желаниях просвещаться, быстро поняли проблему и обратили внимание на то, какое место занимает Россия и русский народ в мире, и какое им следует занимать. Сначала Чаадаев, а затем интеллектуальные баталии славянофилов и западников только поставили задачу, не приблизившись к ее решению. Однако заслуга людей 1840-х гг. в том и состояла, что они смогли совершить резкий скачок из "династического" типа мышления в "национальный".
Александру Герцену удалось стать одним из величайших представителей политического сознания русской нации: он стал первым русским деятелем, который открыто заговорил от имени народной России, он стал первым русским оратором, с мнением которого считалась вся европейская демократия, он также стал "Прометеем" (я использую метафору С.Н.Булгакова), попытавшимся разбудить национальное сознание русского общества.
В первые годы пребывания в Европе Герцен развернул свою деятельность, чтобы пропагандировать на интернациональном уровне новую политическую нацию — "русскую". Никто не будет спорить с тем, что именно этот человек стоит у истоков пробуждения политико-общественной деятельности в России и с тем, что именно Герцен в огромной степени способствовал пробуждению интереса европейской общественности к "молодой" России. Интернациональная демократия, реагируя на политическую кампанию Герцена, была вынуждена принять его, ярого русского националиста, в свои члены.
Оригинальную метафору "Двуликого Януса" впервые использовал сам Герцен, и эта риторическая фигура оказалась настолько удобной, что стало вполне закономерно и весьма благородно применять ее и к самому автору. Как "Двуликого Януса" в своих работах Герцена стал изображать в своих работах Анджей Валицкий, а вслед за ним и Руслан Хестанов. И я не вижу ни причин, ни препятствий не сделать этого и самому.
Александр Герцен почти всю жизнь боролся за Революцию не только в России, но и в мире, более того, одним из первых он разработал стойкий теоретический концепт Революции, но он ненавидел конкретные проявления бунта, терпеть не мог насилие и революционный мятеж. Разочарование в Революции и радикальных методах борьбы постигло его в 1848 г., после чего он написал неподдельный образец горя, разочарования и разрушенных надежд — сочинение "С того берега". День ото дня он стал предупреждать о бедах и опасностях Революции, о "красном петухе" и пугачевщине, и в 1869 году, на закате своей политической карьеры, в работе "К старому товарищу" полностью отрекся от революционной борьбы. Но парадокс заключается в том, что именно он заразил Россию "вирусом" Революции, и потому он и стал отцом русской интеллигенции и зачинателем национально-революционной традиции в России. Классическая тургеневская дихотомия здесь налицо: у разумных и благородных отцов не обязательно должны родиться такие же дети, и, несомненно, Нечаев был порождением Герцена, не в меньшей степени, чем Бакунина. Герцен посеял чистые зерна, но когда увидел пышные сорняки, взошедшие вместе с хилыми плодами, пришел в немалый испуг. "Двуликий Янус", он одинаково боготворил и ненавидел Революцию!
То же самое можно сказать и относительно его национализма. Одновременно с ярыми патриотическими выпадами, ему приходилось осаждать свои националистические страсти и интегрироваться в интернациональную революционно-демократическую среду, которую он равным образом обожал и ненавидел. Снова, подобно "Двуликому Янусу", Герцен балансировал на грани национализма и интернационализма. И в этом балансе я вижу его значение как националиста-патриота и интернационалиста-революционера.
О национальной миссии мыслителя впервые заговорил Михаил Гершензон, посвятив этой теме прекрасную работу "Герцен и Запад". Затем блестящий биограф Герцена американец Мартин Малиа и французский философ Александр Койре изобразили в своих исследованиях автора "Былого и дум" как националиста. Их позиция была оспорена Айлин Келли и Эдвардом Актоном, который предпочел рассуждать об "эмоциональном космополитизме" Герцена. Советские ученые предпочли не обсуждать эту тему. Таким образом, уже сам этот вопрос становится не только интересным, но и актуальным для отечественной аудитории. Из всех авторов мне ближе всего точка зрения Малиа, который убедительно аргументировал свои взгляды. Однако, увлекшись, как это обычно бывает с ним, Малиа перестарался и описал Герцена, как антизападного националиста, экзальтированного шовиниста и мессианского утописта. Я же считаю, что Герцен, действительно, был русским националистом, в смысле преданным своей нации человеком, но, вместе с тем, он был и интернационалистом, поскольку всегда признавал права всех наций на достойное, именно социалистическое, будущее.
Прежде, чем превратиться во влиятельную политическую фигуру, на которую с опаской озиралось русское общество и правительство, Герцен был мыслителем, который не нашел ничего лучшего, чем стать рупором русской демократии в среде демократии международной. Ему пришлось долго добиваться того, чтобы встать вровень с европейскими революционерами. Они не сразу приняли его, но, когда приняли, то он уже не слишком нуждался в их одобрении. Они полюбили его, но лишь как человека. Вместе с ним они не приняли его страну, не приняли Россию; он страдал от этого и не мог простить европейским демократам пренебрежительного отношения к своей Родине. Революционный интернационализм имел много привлекательных форм, которых Герцен не мог принять. Поэтому он решил направить всю свою энергию во благо России. По словам одного исследователя, "революционная среда была не только нарождающимся социальным движением, но и ареной политического конфликта", и этот конфликт, несомненно, возникал, на почве национализма. Левый национализм и левый космополитизм, соединившись в Герцене, начали расходиться в противоположные стороны. Так, например, прочитав одну из работ Герцена, в которой тот в очередной раз возложил надежды на социалистическую будущность русской нации, Арнольд Руге написал ему: "Но революция не может быть социалистической, не будучи денационализирована, и истинный коммунизм является общежитием не рабов, а свободных индивидуумов". Это — лишь яркий пример столкновения двух национальных сознаний в среде интернациональной революционной демократии.
По свидетельству Гершензона, в XIX столетии сама "идея национальной миссии имела не меньшую власть над умами [чем идея социализма — А.П.]", "в частности для эмиграции она являлась незаменимой опорой: в ней национальная задача оправдывалась и освещалась общечеловеческим идеалом". Мадзини мечтал, что Италия будет центром, благодаря которому человечество обретет долгожданную свободу, Редлю-Роллен и Прудон думали, что таковым центром станет Париж, и нет ничего удивительного в том, что подобная мысль покорила и Герцена. Он повел свой поход на европейское общество с идеей "молодой России". По мнению Герцена, европейцам не было оснований смотреть на русских с презрением, ибо в их нравственности гораздо больше фальши, чем в российской нетронутости. Он полагал, что до тех пор Европа знала только официальную Россию, и ей было пора познакомиться с Россией народной. Народ русский оставался чужд западной цивилизации, ее политических, социальных и экономических институтов; он был неразумен, невежественен, груб и не устроен, но в этом заключалась его сила. Герцен рассуждал, что из этого ужасного и нелепого состояния можно извлечь два преимущества: девственную свежесть, необремененность русской психики и сельскую общину — символ природного социализма, приложенного к земельным отношениям.
С этими посылками Герцен начал правильный и настойчивый натиск на общественное мнение передовой Европы. К сожалению, я не могу перечислять этапы этой кампании, но хочу обратить внимание на поразительную разумность его действий: он обращался с работами о России к каждому национальному представителю европейской демократии — к немцу Гервегу, к французу Мишле, к англичанину Линтону и к итальянцу Мадзини. Герцен не ограничивался только литературой, он выступал в качестве представителя радикальной России на интернациональных митингах, банкетах и пр. Иногда, правда, он даже говорил о национальной миссии России и ее первенстве по сравнению с другими народами. Но в целом, он, как и Мадзини, мечтал о том, как Россия, став путеводной звездой, поможет прочим нациям прийти к социализму. В том же смысле он говорил и о всемирной революции.
Следует также сказать, что Герцен терпеть не мог всевозможных проявлений космополитизма, он едко подтрунивал над "космопатриотами", изобличая немецкий "исключительный национализм, окруженный космополитическими фразами", националистические "притязания Германии […] на всемирно-историческое первенство" и французскую "знаменитую газету космополитизма" L’Homme. Делая акцент на своем национализме, он писал об "истинных космопатриотах", что они узнаются по более или менее сильной степени ненависти к собственной нации".
Несмотря на то, что западная аудитория так и не смогла проникнуть в суть идей Герцена, значение его деятельности все же было велико. Гершензон так резюмировал ее: "Но то поколение западных людей, которое знало его и внимало ему, умерло, а его влияние, то есть действие его пропаганды и его личности, исторически продолжает жить, распылившись в западной атмосфере и тысячью невесомых частиц насытив западную журналистику, вообще психику западного общества в его отношении к России". Герцена до сих пор знают и любят на Западе, в отличие от его собственного отечества. Последнее обстоятельство весьма печально. Герцен заслуживает нового осмысления и нового признания, и я думаю, что Сергей Булгаков совершенно справедливо назвал как-то Герцена "нашим национальным героем.
