Если русский начинает уподоблять реальное лицо литературному персонажу, значит, он его не видит в упор, значит, с ним вообще никакого контакта нет, и не будет.
Дмитрий Галковский. "Бесконечный тупик".
Когда в общежитии Литературного института в мою там бытность ссорились армяне, они занимали бойцовские позиции по разным концам длинного коридора, прерывая время от времени непонятное другим громкое скандирование русским матом, который они возвращали друг другу как теннисный мяч. Когда ссорились подвыпившие монголы, они это делали тоже на своем языке, но самым страшным взаимным оскорблением по-русски у них было: "Ты не писатель!..". Между прочим, нынешний глава Монголии — выпускник Литературного института. Но разве и сейчас он не был бы оскорблен таким монголо-русским ругательством?
Идентификация Дмитрия Галковского — столь же сложная задача, как "Идентификация женщины" Микеланджело Антониони, особенно если эта женщина — Россия Василия Розанова. Или, если коротко — Розоноссия.
Сам он, впрочем, объясняется проще. Около года назад, давая интервью одной очень-очень дневной "Помойке литературы", он заявил: "Наверное, я писатель, историк, философ и публицист. В общественной деятельности мне нравится принимать участие, но только на правах…". Но о правах чуть позже.
Какой там, в андеграунд, писатель! Чего тогда благородно возмущаться отождествлением со Смердяковым и обозначением в качестве псевдонима Виктора Пелевина? Сам ведь отметил когда-то в "Бесконечном тупике" любопытную при всей своей поверхностной схематичности персонажную диалектику русской литературы: "Всю динамику литературного процесса можно представить как динамику персонажей. Сами писатели включались в процесс и легко превращались в персонажи: Пушкин-Хлестаков, Гоголь-Опискин, Щедрин-Щедродаров, Лермонтов-Соленый". Ладно, назвался бы "литератором", как Ленин, а то… Истинно писательской позицией стала бы попытка литературной игры с такой подачей себя, а не прямое опровержение якобы клеветы в раз и навсегда избранном стиле глобальной кляузы. Вот это, кстати, был бы безотказный прорыв на запад — попасть в Книгу рекордов Гиннеса в качестве автора самой большой в мире кляузы/жалобы, чем на деле и является пресловутый "Бесконечный тупик".
Признал бы себя Смердяковым — рано или поздно переродился бы в нового Константина Леонтьева (дорога к которому, кстати сказать, представляется мне отнюдь не закрытой для Галковского). Как вспоминал основоположник русского национализма в мемуарном очерке "Сдача Керчи в 55 году": "Года три подряд в Москве, еще до войны, я все думал о Крыме, о Южном береге, об этой самой Керчи ("Где закололся Митридат"). Думал я также и вообще о войне. И на мое счастье, пришлось увидеть рядом и то и другое совместно — и Крым и войну". Однако однообразная работа в госпитале заштатного городка, прямого отражения расположенного на обратной стороне Керченского пролива "сквернейшего городишка" Тамани, вдали от боевых действий, тяготила начинающего врача. И Леонтьев начал метаться в своих размышлениях: от готовности немедленно умереть за отечество — до мечтаний о плене у образованного противника как возможности за казенный счет побывать в Париже и Лондоне и написать в итоге роман "Война и Юг". "Если ты честь утратил — приобрети славу, и все проститься. Но если ты мужество, дух потерял, ты все утратил". Позже он претворил свой разве не смердяковский отчасти опыт в повести "Исповедь мужа (Ай-Бурун)" (1858): "Я, конечно, не пристрастен к французам, но армия их, надо сознаться, первая в мире не только по храбрости, но и по привычке к рыцарскому поведению".
Вот и Галковский в своем "Разбитом компасе" образца 1997-го года устами своего лирического героя эпатажничает: "Я не имею никакого отношения к Русскому Государству. Даже Хайдеггер, роющий противотанковый ров в нацистской Германии, полностью ощущал причастность к своему миру. А я говорю: я-то тут при чем? Возьмите историю последних 75 лет России — меня там нет вообще. Да когда мне говорят "вы — русские", мне просто смешно. Зулус, забравшийся в сгоревший остов "форда" посреди африканской саванны, имеет большее отношение к знаменитой американской компании, чем русский к русской истории… Я хочу вырваться из этого отвратительного русского мира [и] оказаться в ситуации располагающего некоторыми средствами джентльмена, снимающего виллу в Швейцарии".
Так что Галковский — персонаж самого себя (Одиноков) и всероссийский персонаж для всех, но не писатель. Автор не умер, но полностью растворился в своем персонаже. Сам себе и Обломов, и Смердяков, и Соленый, с поправкой на героя рассказа Василия Шукшина "Срезал!", и, главное, Опискин, всероссийский припереживальщик.
Насчет "историка" Галковский тоже перегнул палку. Его исторические неточности граничат с фоменковскими выдумками. "В революции и гражданской войне, столь переполненных всевозможными "событиями", действительных событий произошло только два (сливающихся в одно): отречение и мученичество Николая II. Это — Поступки".
Формально говоря, "мученичество" никаким поступком тут не было, так как ничего уже от своей воли не зависело. Николаю как гражданину просто некуда уже было деться, хотя если бы не предательство родственного по крови английского двора, отказавшегося принять свергнутого императора, он бы вполне возможно пошел бы по пути гражданина Капета и, может быть, оказался бы удачливее. Мнение о Николае Галковский с течением времени не меняет, утверждая в давешнем интервью: "Николай II является для меня образцом умного, компетентного и удачливого (? — А.Л.) главы государства. Он привёл Россию к триумфу (? — А.Л.), а когда его перед триумфом отстранили от власти, всё разрушилось. Его личность сильно мистифицирована". Зачем же и дальше мистифцировать?
Философия непроизведений Галковского — не просто не несущая, а отнимающая знание философия (например, отнятием времени). Скорее фобософия, или эгософия самопаразитирования.
Теперь о "правах". Галковскому якобы нравится принимать участие в общественной деятельности — "только на правах лидера" (я опять возвращаюсь к исходному интервью). Любопытно было бы узнать хотя бы один пример такого "лидерства"! "У меня большая пропагандистская мощность. Я умею внедрять свои мысли в головы других людей, причём делаю это с большой изобретательностью. Но меня всегда пугала власть над людьми. Мне казалось нечестно пользоваться людской слабостью". Фиктивность своего "лидерства", которую автор "Бесконечного тупика", безусловно, сознает, Галковский объясняет духовным вредительством поколения "шестидесятников" и несостоятельностью собственного поколения, стратегически уповая на молодежь: "Может быть, появятся молодые. Так, кстати, обычно и бывает — лидер, как правило, старше".
Жаль, что Галковский до сих пор пребывает в плену стереотипа "поколенческого" стиля мышления, соответствующего действительности куда меньше, чем, скажем, классовый подход. Отсюда путаница с андеграундом — глобальным и собственным.
Можно ли претендовать на лидерство после таких признаний: "Я никогда не противостоял советскости. "Советский" в моём мире — это тщательно промытый и наодеколоненный бомж с залитыми водкой глазами. В сущности, не человек, а робот, который сам не понимает, что делает. Его "научили". Какое здесь может быть "противостояние"? С равным успехом можно назвать противостоянием стояние у светофора на оживлённом перекрёстке".
Поражает какой-то буквальный тип чтения у Галковского, — не столько радоваться давешним проблескам в первых публикациях из философского наследия, сколько возмущаться тупостью предисловий. Мне ближе "шестидесятнический" тип чтения — поверх предисловий. Когда Галковский называет Ленина сумасшедшим и при этом составляет за него, по собственному выражению, "Майн кампф" из его сочинений, он напоминает умственно отсталого героя повести Саши Соколова "Школа для дураков", которого отец заставлял переписывать газеты. Галковский весь в плену тени отца Гамлета.
Думается, самолидерство Галковскому только вредит. Что сегодня у него наиболее интересно может получиться, так это индивидуально-общественная работа, то есть опыты своеобразной более или менее оперативной историософской публицистики, образцом которой можно назвать заметку "Березовский — между Азефом и Парвусом". "Очевидно, что Парвус был не подставной фигурой, а политическим тяжеловесом: крупным международным коммерсантом, представляющим интересы одной из ведущих стран мира, и сделавшим международную политику главной составляющей своего бизнеса. Разумеется, действуй Парвус в одиночку, его бы стерли в порошок. Но как элемент тайной дипломатии и грязной политической игры государства, он получал максимум льгот и выгод. Парвус не столько разбогател сам, сколько ему дали разбогатеть, чтобы он имел возможность относительно свободного маневра на международной арене".
Оптимальная форма деятельности для сегодняшнего Галковского — еженедельная аналитическая андеграундоведческая колонка "Бесконечный Андеграундец" в какой-нибудь "Абсолютно Новой Модели", аналогичная регулярному Бесконечному Апокалипсецу Александра Проханова в газете "Завтра". С тем, чтобы он, конечно, не имел возможности заполнять издание целиком самим собой и самоличным вчерашним андеграундецом.
