Когда-то давно, в годы учёбы на философском факультете МГУ, я был поклонником творчества философа Карла Ясперса. Отдавая дань культурной моде конца 1980-х, я даже избрал для дипломной работы исследование удивительной книги Ясперса, которой, конечно, не выходило тогда ещё в русском переводе, с почти скандальным для тех времён названием: "Ницше и христианство".
В процессе работы мы с приятелем, профессиональным переводчиком, перевели эту небольшую книгу на русский язык, причём перевод стал "бесплатным приложением" к мой дипломной работе. Скандальность темы не прошла незамеченной: после назначения мне нового научного руководителя, на заседании учёного (или научного?) совета кафедры Истории зарубежной философии, куда я был приглашён, мне было коллективно предложено внести многочисленные изменения в дипломную работу. Но, уже имея в запасе неплохое предложение по будущей работе, далёкой от философии, я, отчасти неожиданно для самого себя, решительно отказался вносить любые изменения в свой "труд" — даже не из-за идейных расхождений, которых почти не было, а просто ради сохранения цельности текста. "Ну, тогда мы поставим Вам тройку!" — использовали "последний" аргумент постсоветские "буйволы и носороги" философской мысли. "Впeрёд!" — сказал я с улыбкой, — и ушёл, едва попрощавшись. Больше мы с ними никогда не виделись… Наверное, они решили тогда, что я — поклонник Ницше.
Один из основоположников христианского экзистенциализма, Ясперс, пожалуй, не был "фронтальной фигурой" немецкой философии прошлого века, да и не претендовал на это. Но для меня он, тем не менее, был весьма интересен. Однако не только философское содержание текстов Ясперса привлекло меня к этой книге, — но и используемый ее автором метод. Ясперс, с присущей ему доброжелательной осторожностью, ввёл в историю философии метод рассмотрения трудов и идей какого-либо мыслителя — и его человеческой личности и жизненных событий — в целостности и единстве. Пожалуй, только "врач и философ" в одном лице, кем к счастью и являлся Ясперс, мог получить моральную санцкию "мирового философского сообщества" на подобное смелое методологическое решение — и при этом не быть обвинённым в примитивном физиологизме и научном цинизме…
Как бы то ни было, метод Ясперса мне понравился. Действительно, почему нужно продолжать поклоняться этому табу, негласно запрещающему исследователям сопоставлять философские идеи того или иного мыслителя с фактами его биографии и даже с медицинскими фактами из его возможной "истории болезни", — оставляя подобные предметы лишь для домыслов благодушных авторов толстых "художественно-биографических" романов? Здесь нет никаких "дескрализации" или "очернения" — это может быть названо всего лишь объективным расширением границ науки! Конечно, Ясперс, надо отдать ему должное, писал о Ницше не так, как скажем, ироничный герой Набокова о Чернышевском, — сострадание христианского врача звучит в каждой строчке его труда о медленно погружающемся в пучины безумия авторе "Антихристианина"… Но, тем не менее, "философствовать после Ясперса" стало методологически значительно свободнее, за что, собственно, и следует быть благодарным этому мыслителю-гуманисту прошлого века.
В свете этого длинного предисловия мне и хотелось бы продолжить разговор о культурном феномене, на время ставшим культовым символом в определённой среде (точнее, в гуманитарно-философской "мембране" столиц) начала 90-х годов — о романе "Бесконечный тупик" Дмитрия Галковского. О структурно-техническом построении книги, этом формальном "гимне постмодернизму", хорошо написал в своей статье Вадим Нифонтов. Однако мне кажется (вспомним о методе Ясперса), что корни этой конструкции "романа" Галковского лежат не только вблизи Кортасара, но глубже — в текстах романов Достоевского. И отнюдь не только в том, что сразу приходит на ум — в "Дневнике писателя"… Ведь довольно интересно бы было оценить то же "Преступление и наказание" с точки зрения реализуемых Галковским формальных возможностей постмодерна.
Конечно, роман Достоевского нельзя начать (или продолжить) читать, открыв текст в абсолютно любом месте, поскольку автор всё же не был постмодернистом — однако мозаичность именно этого произведения великого писателя не может пройти мимо внимания. Стоит вспомнить, как, собственно, писал Достоевский своё "Преступление и наказание": издатели за написанное платили чрезвычайно мало и тесты романа публиковались тогда в журнале в качестве "многосерийных психологических детективов", так что Фёдору Михайловичу приходилось писать каждую главу непосредственно перед публикацией, успевая к очередному выпуску журнала! Мы также знаем, как именно писался, точнее надиктовывался стенографистке одновременно с "Преступлением и наказанием" вполне коммерческий роман "Игрок"… Не в этом ли секрет некоторой "постмодернистской" мозаичности текстов Достоевского?
Безусловно, Достоевский — "духовный предок" Галковского, по линии Розанова. Эта "полу-христианская, полу-сумасшедшая" родословная русского литературного-философского текста: "Достовский-Розанов-Галковский" — просто не может не бросаться в глаза. Вопреки своему антисемитизму, "линия Розанова" ведёт от Достоевского строго в противоположную сторону, чем "линия Ницше", который также, как известно, был "фасцинирован" Достоевским. И компасом, который может быть использован в этом различении направлений, могло бы стать представление о воле. Не той, конечно, "русской воле-волюшке", или даже "вольнице", которая совпадает или не совпадает с пресловутой западной "свободой" — а воле, как личном качестве индивидуума, как черте характера, позволяющей человеку подниматься над собственными слабостями и изменять окружающий мир.
Конечно, можно бы было взять весь этот "клуб авторов" в скобки, попытаться описать их как "глубоко психически больных людей" (я, конечно, не говорю здесь о Галковском!) — и на этом основании отнестись к ним и их трудам с ясперсовским "состраданием врача", но тогда мы рисковали бы потерять принципиальное различение по этому важнейшему принципу, принципу личностной воли, которая проявляется противоположно у разных авторов и "авторов-героев" их текстов. Ницше, безусловно, — "певец личностной воли". Хорошо это или плохо — не нам судить. Ясперс учил, что насколько профессиональный исследователь "имеет право" сопоставлять тексты мыслителей с их личностями и биографиями, — настолько же у исследователя не может быть права напрямую выводить из текстов авторов (в плане их "личной ответственности") какие-либо политические и прочие последствия, якобы проистекающие из этих текстов… Откровенно говоря, не знаю, насколько это действительно так.
По сообщениям многих исследователей, Ницше был "поклонником" или даже "последователем" Достоевского. Он был "внутренне связан" с русским писателем некими отчасти тайными, отчасти явными узами, которые, впрочем, непросто распознать и распутать в хитросплетениях болезненного разума, жадно всматривающегося в другой болезненный разум… А вот пресловутые "последователи" Ницше из лагеря немецкого национал-социализма отнюдь не обожали трудов Фёдора Михайловича: тот же Розенберг в "Мифе XX века", извергая потоки ненависти к русской культуре, прямо ссылается на Достоевского: дескать, вот она, квинтэссенция личности русских: "абсолютно исконная потребность русского в стремлении к страданию, в беспрерывном страдании, страдании во всём.. ", вот оно, "движение к потере индивидуальности и раболепию", вот он, "русский самоубийца, который не имеет ни тени подозрения, что убиваемое "я" бессмертно"! Ведь, оказывается, "Достоевский — увеличительное стекло русской души"! Тут возникает и Митя Карамазов, "который бил своего отца ногами", и "Керенский и Троцкий… предсказаны"… И в общем, "нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…"
И далее: "Восхваляя русского человека, Достоевский тем не менее видит, что Россия отдана демонам. Он знает, кто возьмёт верх в игре сил: "безработные адвокаты и наглые евреи". В 1917 году с "русским человеком" было покончено, евреи, армяне прорвались к руководству, и калмыко-татарин Ленин стал правителем. <…> Из беспомощности… получился эпилептический припадок, проведённый в политическом плане с энергией умалишённого. Смердяков управляет Россией, русский эксперимент закончился как всегда: большевизм у власти мог оказаться только внутри народного тела, больного в расовом и душевном плане, которое не могло решиться на "честь", а только не бескровную "любовь"… И ещё в другом месте: "… читая о Раскольникове, чувствуешь всеми фибрами души "размягчение, изнурённость, раздавленность…"
Любопытно, что отчасти с этим "воображением связей и взаимозависимостей" перекликаются и некоторые пассажи Галковского — смею предположить, те самые места, которые сделали "Бесконечный тупик" одним из популярнейших произведений в кругах философствующей столичной элиты недавнего времени: вот он, знаменитый пункт 8, примечание к стр.6. "Начиная с реформ Петра I, шло гниение верхов, к началу революции переродившихся даже в этническом отношении. Ведь это гротеск, что обер-прокурором Святейшего Синода стал еврей Саблер, одновременно с исполнением своих служебных обязанностей посещавший синагогу. "Случайно" такие вещи не происходят. Тут закономерность: протопресвитер царской армии — еврей Шавельский; протоиерей и придворный священник, духовник царской фамилии — Соколов, отец крупного сиониста Н.Д.Соколова; начальник дворцовой охраны — еврей Гессе.<…> Примеры можно продолжить до бесконечности…"
И далее, опять же: "От темы этнической аберрации легко перейти к аберрации духовной <…> Дело в том, что русская история совершенно бессмысленна. Зачем русское мышление так заклинено на продуцировании всех и всяческих заглушек? Да чтобы покончить самоубийством, чтобы не существовать и выскользнуть из идиотизма русской мысли. В мозгу у русских сшибаются лбами две противоположные заглушки. И аннигилируются.<…> И революция и полиция при этом росте фантастики всё более сближались и переплетались, так что в начале века образовалась единая паутина, опутывающая всю Россию. В 1917-м же наступило вторичное упрощение и эти два "ведомства" просто окончательно слились в единое целое…" Да, это уже Галковский. Трудно было заметить переход?
Тем не менее, действительно, нельзя не увидеть, что линия, почти даже идеология "тотального безволия", "сломанности воли к действию" (и через них — по большому счёту объективное отрицание русского типа) ведут от Достоевского через Розанова — прямо к Галковскому. Но тут есть вопрос: является ли эта философия "подлинно русской", отражает ли она главные, коренные свойства русской души. Или же она является лишь одним из тысяч рисунков "русского душевного калейдоскопа", пойманным в нужный момент, тщательно сформулированным и искусственно раздутым даже не самим авторами "бессмертных романов", а тысячами особо сведующих в деле "знатоков русской души"? И кто же были эти загадочные то ли монголы, то ли немцы, которые построили Великую империю, эти функционирующие огромные города, эти прекрасные соборы, создали эти живопись и музыку, наконец, эти умные машины и страшные бомбы?.. Неужели всё было создано — исключительно принуждением и насилием? Или ничего этого нет на самом деле, это всё только кажется, чудится, это всё — буддийская иллюзия, марево, Мара, горячечный бред в алкогольном тумане, — и это всё должно исчезнуть с первым сильным порывом ветра и уступить место телесной, "живой реальности": воющей, визжащей, крутящейся волчком, смердящей в темноте и вечно, истерично страдающей и рыдающей в эпилептическом (или апокалиптическом?) припадке "русской душе"?
Так не пора ли поставить вопрос: насколько "абсолютным отражением русской православной души" всё же был Достоевский и его герои? Это — табуированный от любой критики священный столп "русской культуры", путь которого пытались повторить немало "героев русской мысли", а некоторые — впрочем, не всегда по своей воле — и самый "путь его жизни", как, например Солженицын.
Так что же насчёт Достоевского и его литературной "философии страдающей души"? Пригласим, может быть, посоветоваться Ясперса? Чтобы начать разговор спокойно, мягко, по-отечески: ведь всё-таки отец Фёдора Михайловича тоже был врачом… Я бы искренне не хотел, чтобы кто-то усмотрел в этой попытке анализа дешёвое "ниспровержение идолов", очернение великого писателя или банальный хамский цинизм… Поскольку это действительно не так.
В 16 лет Достоевский потерял мать. Получил образование инженера. В 25 лет "согласно свидетельству доктора С.Д. Яновского, у Достоевского появились первые симптомы эпилепсии". В возрасте 28 лет арестован за сотрудничество с террористами, через 5 лет помилован, ещё через 3 года реабилитирован. Личная биография Достоевского трагична, и виной тому не только тюрьма. Будучи эпилептиком, что, как известно, включает в себя неожиданные страшные припадки, Достоевский смог жениться в первый и (после смерти жены) во второй раз, однако двое его детей от второго брака умерли — первенец София и трёхлетний Алексей, погибший в припадке эпилепсии… Но Достоевский упорно пишет свои романы. Он говорит: "Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости…". Роман "Бесы" современники называли "критическим изображением общей "болезни", "бесовщины", переживаемой Россией и Европой…" Тем временем собственная болезнь писателя прогрессирует. Не секрет, что в те времена именно эпилепсию зачастую называли "бесовщиной" из-за происходящих с больным припадков, сильно напоминающих то, что в Евангелиях описывается как "беснование"… Но эта тема — уже скорее из области компетенции священника, а не врача.
Достоевский был, безусловно, лично православным человеком, преданно верующим мирянином, и — Достоевский был безусловно этнически и культурно русским человеком, несмотря на долгие годы, проведённые писателем по причинам здоровья в разных странах Запада. Кроме того, нет никаких сомнений, что Достоевский лично был энергичным, пассионарным и крайне волевым человеком. Именно благодаря этим качествам, а также своей православной вере, Достоевский смог, вопреки страшной болезни, стать великим писателем, прожить достойную жизнь, создать семью и вырастить детей… Однако типы или характеры, изображённые Достоевским — не имеют никаких оснований претендовать на то, что они "русские" или "православные" больше, чем, скажем, герои Гоголя из "Мёртвых душ" — только потому их хочет видеть такими их автор, сам русский и православный. Специфика этих характеров — столь же "русская", сколь и "эпилептическая", или же "пост-травматическая" (если вспомнить о переживании Достоевским приговора и отмены ему смертной казни), если продолжать мыслить согласно этой логике. "Пост-травмированные" герои Достоевского, напоминающие своим состоянием и поведением то ли бывших заложников, то ли страдающих амнезией жертв педофилов, не есть русские типы — во всяком случае, в большей мере, чем типы, скажем, Тургенева, Толстого или даже Набокова (те крепкие "советские" парни с прямым взглядом которые мелькают иногда в его романах и рассказах) — или же, например, герои романа "Как закалялась сталь". Лично мне кажется, что герои Островского гораздо ближе к "русскому типу", чем герои Достоевского.
А герои, или "лирические герои", Розанова и Галковского (Одиноков, "отец" и другие), безусловно, забавны, они действительно страшно исповедальны и, по идее, должны вызывать "православную жалость" — но мне их почему-то не жаль. Я не вижу в них никакой "русскости" и никакой "трагедии": я готов посмеяться над "отцом" героя — мужик любит выпить, любит пошутить, приколоться — и не разделяю чувств того трагического "большеглазого ребёнка с застывшим взглядом", который играет здесь авторского "лирического героя". Культура причитания и бездейственной жалости, одиночества и пассивного безысходного саморазрыхления — не моя культура. С другой стороны, я не усматриваю в этой культуре никаких национально-цивизиционных архетипов, ничего, что должно быть внесено в анналы собственно русского наследия. Да и знаменитая "русская безответственность", как и весь "русский авось", имеют в реальности свои понятные границы — иначе не было бы давно уже никаких русских при таком климате… Хочется дружески похлопать "лирического героя" этих авторов по плечу и пропеть им слова из песни Юрия Наумова (тоже врача по профессии): "Бери легче, — парень, — бери веселей!"…
Галковский — безусловно, очень талантливый человек. О "фундаментальном одиночестве" этого своеобразного, наделённого глубоким интеллектульно-конспирологическим чутьём мыслителя, высказался совсем недавно, (словно призывая Галковского поиграть в "общие игры"), публицист Дмитрий Володихин. Но вот как вписать, как затащить в эту активную, позитивно мыслящую, (хотя и не всегда додумывающую до конца свои мысли) "творческую тусовку" этого обаятельного и даже, я бы сказал, осенённого проблеском гениальности автора (и всё же, автора, покуда, увы, надломленно-деструктивного), — на этот вопрос, по-видимому, пока не не найти ответа. А жаль… Кажется, "наше время" — время громких "латиноамериканских" политтехнологий, коррумпированных, прислуживающих олигархам писателей, щедро проплаченных русофобами "пламенных патриотов", и вообще, всей этой, хищной и интенсивной, "суеты сует" — это совсем не "время Галковского". Галковский — созерцателен, и в этом смысле он — "вне времени и пространства", он в классическом (то есть именно общеупотребительном) смысле и есть "настоящий философ"…
Однако, многое из того, что сегодня делает Галковский — более чем современно. Стилистику гипертекста "Бесконечного тупика" можно было бы продать компьютерным гигантам как идею такого современного романа, который просто не может существовать и читаться нормально (то есть по выбору адресата) вне компьютера! И бескорыстно-виртуальные, новые экспромты Галковского в ЖЖ заслуживают того, чтобы называться настоящими литературными произведениями. Это касается также такого жанра, как подписи к фотографиям, — фоткам, которые автор сделал обычным цифровым фотоаппаратом, путешествуя в Питер. Фотографии, расположенные в определённом порядке, плюс соответствующие комментарии к ним — как произведение современной литературы! Произведение, созданное на стыке изображения и текста… Мне искренне нравится талант Галковского, его структурные эксперименты и его опыты "на стыке жанров"; ещё больше мне нравится то, как он стал писать сейчас. Его прежние, да и нынешние историко-политические и конспирологические размышления (из последних упомяну хотя бы цикл великолепных домыслов об Англии) иногда почти гениальны…
Но всё же, Галковский, — это литератор, и его произведения — это художественная литература, только литература, и ничего, кроме литературы. Говоря о Галковском, следует говорить прежде всего о художественных формах: ибо в этом, возможно, — зародыш его будущей славы… Но ни в коем случае не следует позволять делать из лирических текстов и литературных самокопаний автора обобщённую "инженерию русской души". Если же такие интеллектуальные перетрубации коллективного восприятия в нашей "культурной мембране" абсолютно неизбежны, в таком случае лучше эти тексты сжечь и delete сразу, не обсуждая. Ибо в них нет ни реальной "русской души", ни подлинной "русской правды"... Жёсткие слова, — но ничего не поделаешь.
Однако, несмотря ни на что, было бы действительно радостно видеть, если бы Дмитрий Галковский, — этот прозорливый и одарённый человек (пусть даже ему пришлось бы преодолеть всевозможные опустошающие депрессии и "склонность к аутизму", — которые, собственно говоря, обратившись в форму литературы, и помогли ему стать известным) — включился бы наконец в какую-либо полноценную, а не имитационную творческую работу. Нет абсолютной истины в утверждении, будто "гений всегда действует вне времени" — не всегда и не везде, и смотря, какое на дворе время. Пора прощаться с героями Достоевского и Розанова, с убаюкивающими дýхами бессилия и безответственности, с "тарковскими" мальчиками и снами эпохи застоя… Но возможно ли это?
