Перманентная контрреволюция

Когда-то давным-давно судьба меня столкнула со старым коммунистом, воевавшим еще в Гражданскую. Это был питерский рабочий, затем — офицер войск НКВД, успевший поучаствовать и в стычках на КВЖД, и в Дальневосточной кампании 1945 года. Мы общались весьма недолго, и удивительно, что за короткий период общения он успел мне рассказать столько интересных вещей. Конечно, с таким жизненным опытом и "длинным языком" в суровые сталинские годы ему было бы не выжить. Но годы застоя — это совсем другое, да и старику, видимо, было уже "все равно".

Особенно интересными оказались его воспоминания о выступлении в воинской части, где он служил, Льва Троцкого. Это случилось уже после окончания Гражданской войны. Троцкий тогда высказал мысль, которая теперь звучит, как никогда, актуально: "Чтобы не пришлось делать революцию опять, надо вести революцию перманентно — против бюрократов. Нельзя давать им послаблений. Тогда они начнут работать, а иначе — доведут дело до необходимости проводить новую революцию". Чем больше я размышляю над этими словами, тем сильнее ощущение, что в модной революционной упаковке "борьбы с бюрократизмом" Троцкий пытался провести в массы глубоко охранительную, контрреволюционную идею. Сам Сталин впоследствии пытался реализовать этот контрреволюционный рецепт, внедряя его, может быть, чересчур затратными средствами…

По существу, ни одна революция не может быть перманентной — постоянной. Здесь сталинские критики Троцкого правы. Единственным полезным для наших рассуждений определением революции может быть ее дефиниция как катастрофической потери политической управляемости. Такая ситуация неуправляемости, конечно же, обязана быть сугубо временной. В ином случае вопрос решится иначе: торжествующий хаос системы управления приведет к растаскиванию и страны, и ее населения. Перманентная "революция" Троцкого может означать, таким образом, только одно, а именно, перманентную контрреволюцию — набор мер для срыва зарождения и развития революционного процесса, ведущего к разрушению системы власти.

Итак, с завершением революции возрождается, пускай и в ином виде, политическое управление. Однако, любое, а не только политическое, управление невозможно представить без управляющего — субъекта этого самого управления. Когда мы говорим о "народе-суверене" или "политической нации", мы говорим, фактически, об одной из разновидностей субъектов политического самоуправления. Вопрос второстепенный, как следует называть эту форму политического субъекта — "нация", "народ" или как-нибудь еще. Самое главное, что без наличия субъекта политического управления об управлении невозможно говорить невозможно.

В то же время субъект управления может быть разным, в том числе "олигархическим" или внешним. Таким образом, рассуждая о том, стоит ли бороться за формирование политической нации, следовало бы поставить вопрос по-другому: стоит ли народу сохранять самостоятельное политическое управление? Если на этот вопрос получен положительный ответ, уже не остается места для сомнений в необходимости наличия управляющего субъекта совершенно определенного вида. Очевидно, что такой субъект может быть только коллективным. "Объем", занимаемый в обществе политическим субъектом, всегда колеблется от узкой кучки приближенных монарха до подавляющего большинства населения. В безусловно недостижимом идеале общественного самоуправления политический субъект должен совпадать с объектом управления. Тем не менее, и в реальности, чем политический субъект шире, тем с большим основанием мы можем говорить о действительном самоуправлении, а не о форме олигархии.

В контексте западной политики те идеологические силы, которые выступают за предельное расширение политического субъекта до границ множества обладающих правом политического голоса, чаще всего именуются "демократами". При том, что само это множество может пониматься достаточно узко или даже "олигархически": только взрослые мужчины, только белые, только богатые, только латыши и так далее. Другая идеология выступает за расширение политического субъекта до границ исторически сложившегося и интуитивно принимаемого "этнического единства". Это, как правило, именуется "национализмом". Нетрудно видеть, что в стране, где одна этническая группа составляет твердое большинство, как это имеет место в современной России, результат реализации лозунгов большего национализма и "расширения демократии" должен на практике совпасть.

Действительно демократическая, она же — национальная, власть не будет ждать 15 лет, чтобы прекратить поставлять газ за рубеж по символическим ценам. Не будет также прилагать усилия, достойные лучшего применения, чтобы стать "гарантом мировой энергетической безопасности", в то время, когда в тысячах населенных пунктов ее собственной страны нет ни газа, ни электричества, ни телефона. В общем, кроме чувства национальной гордости, которое также невозможно помыслить без существования нации, в существовании нации есть также и совершенно конкретная, выражаемая в рублях, выгода для населения.

Вопрос, не важный по своей сути, может, тем не менее, настоятельно нуждаться в своем решении по соображениям смыслового единства. Именно таков вопрос о границах употребления в русском языке слов "нация", "народ", "национализм" и "патриотизм". Споры по поводу значения этих слов грозят еще более запутать назревший разговор о сути дела. В результате, несмотря на изрядную надуманность проблемы, это не избавляет нас от необходимости ее решать.

Как известно, слово "нация" (natio) — латинского происхождения, от корня, связанного со смыслом "рождаться". В латыни оно означает ровно то, что в русском языке означают слова "народ" или "племя". Сравните: neo-natus — "новорожденный", natura — "природа". Сторонники употребления слова "нация" в дополнение к слову "народ" настаивают на том, что оно несет какой-то дополнительный смысл. Однако, если разобраться, нет существенной практической разницы между фразами "народ есть суверен" и "нация есть суверен". В обоих случаях речь идет о постулировании совершенно конкретного принципа самоуправления: субъект политики должен как можно полнее совпадать с объектом.

Я не являюсь принципиальным противником введения в русский язык иностранных слов. В нем уже достаточно их накопилось: целые пласты иранских, готских, тюркских греческих и древнееврейских заимствований. Тем не менее, в случае совпадения значения, первым кандидатом "на вылет" должно быть, конечно, иностранное слово, а не исконно местное. Кроме того, со словом "нация" ещё и та проблема, что оно имеет совершенно определенные, сложившиеся исторически, коннотации, без которых употреблять его в русском языке невозможно. Когда мы произносим "национализм", невольно возникают воспоминания о тех исторических ситуациях, в которых это слово применялось в Европе. Проблема в том, что перенос этих выводов на российскую почву без глубокой критики бесплоден и даже вреден. Когда западный политик или его критик произносит "нация", он имеет в виду, прежде всего, свою конкретную европейскую или американскую нацию. Я все больше убеждаюсь, что, употребляя слово "нация", мы попадаем в опасную словесную ловушку, когда делаются выводы, не имеющие к отечественной почве никакого иного отношения, кроме формально-словесного. "Нация" в каждом случае своя, и называя разные исторические объекты одним словом, мы не решим ни одной проблемы, а только лишь попадем в ловушку ложных ассоциаций. В таком случае, не лучше ли было для обозначения отечественного коллективного политического субъекта остановиться на традиционном слове "народ"?

И если уж "народ", а не "нация", то, конечно, не "национализм", а "народничество". Несмотря на то, что слово "народничество" вызывает свои исторические ассоциации, которые также не всегда соответствуют нашим современным реалиям, использование этого слова вместо пришлого "нация" делает политический язык более укорененным, а значит, более понятным самому народу. В таком случае, "нации" — пускай останутся для других, а у нас — пусть будет "народ".

Пример употребления подобной двойной семантики для разделения отечественных и иноцивилизационных реалий мы можем легко найти повсюду: отечественные "олигархи", американские "миллиардеры" и гонконгские "тайкуны", "милиционер" и "полицейский", "массовик-затейник" и "диск-жокей", и так далее. В других языках также наблюдаем "terrorists" (в Великобритании), однако "rebels" (в России). Мы справедливо возмущаемся против двойных стандартов наших "союзников по антитеррористической коалиции", но в то же время должны признать, что двойная семантика — это действенное орудие цивилизационной и национальной демаркации. Невозможно относиться "по единому стандарту" к своим собственным пушкам и к тем, жерла которых направлены тебе в лоб. Классический пример двойной семантики понятия "народ" дает нам Библия. В наиболее древних ее пластах идет параллельное употребление для обозначения понятия "народ" сразу двух слов: ’am’и ’goy’. Например, в следующем отрывке "И сказал ему Бог: Я Бог Всемогущий; плодись и умножайся; народ и множество народов будет от тебя, и цари произойдут от чресл твоих" (Бытие 35, 11). Впоследствии семантика разделилась, и для обозначения понятия "народ" в применении к евреям начало употребляться исключительно одно из слов.

Наиболее элементарная вещь, с которой начинается народное самоуправление и народный суверенитет, — это не местное самоуправление, и не общественная палата, как принято думать, а самоуправление лингвистическое. Языковой суверенитет есть право народа свободно принимать и отвергать слова, простейшие понятия и более сложные смыслы, вводя их в употребление, или, наоборот, выводя. Если народ не управляет развитием своего собственного языка, он не может и сорганизоваться для защиты своих интересов, поскольку неспособен их самостоятельно, суверенным образом сформулировать.

Суверенитет языка есть освобождение его от любых навязанных нации извне слов и стереотипов. Это — способность называть вещи так, как ты считаешь нужным, ни на кого не оглядываясь. Произносить "на Украине", а не "в Украине" и писать "Таллин" с одним "н", плюя на то, что об этом думают иностранные дипломаты. Это также суверенное право определять себя самого, свое коллективное "Я" на основании своего собственного решения. Например, заявлять себя русским, а не безликим "россиянином", несмотря на наложенное в СМИ табу. Это — еще и спокойная решимость называть в своем русском языке "украинцев" и "белорусов" русскими по признаку общей русской истории, крови, не обращая никакого внимания на то, что об этом думает "нэзалэжна" историография. Кроме того, это — готовность считать определенные страны русскими, а другие территории — зонами исторического заселения русских или временно оккупированными территориями. Никакие международные инспекторы и наблюдатели ОБСЕ не имею права "лезть в душу", требуя полюбить то, что ненавидимо, и ненавидеть то, к чему питаемы добрые чувства. Для того, чтобы народ стал сувереном, не должно быть никакой бюрократической или олигархической цензуры языка.

Без возвращения суверенитета языку, ни о каком суверенитете страны не может быть и речи. В этом случае вместо здравого рассуждения свободного человека получается невнятное бормотание раба. Продолжая "розмовлять" на рабском новоязе, даже помыслить о народном суверенитете невозможно. Говорим "суверенитет", а из горла выдавливается "признание существующих границ" — тех, которые никто из новых западных соседей России, как выясняется, всерьез не признает, и которые сами по себе являются одним из основных факторов десуверенизации страны.

Для того, чтобы языковый суверенитет не превратился в фикцию, его следует постоянно возобновлять, неустанно демонстрируя. Для этого следует как можно чаще называть вещи своими именами, тщательно отсеивая навязываемые извне имена и понятия. Например, оккупацию исконно-русских земель Украины и Прибалтики антирусскими режимами так и называть, не стараясь никому угодить. Вот — задача, которая, надеюсь, по силам народничеству. В данном конкретном случае важнее всего просто повторять слово "оккупация" как можно чаще.

Следующий этап языковой суверенизации — восстановление исходных смыслов и исходной этимологии, перманентная контрреволюция смыслов. Эта контрреволюция направлена, с одной стороны, против десуверенизирующего нашествия чуждых смыслов, а с другой — против рабского окостенения политического языка, которое, доводя дело до полного развала коммуникации между означаемым и означающим, провоцирует революционный взрыв, как формулу восстановления "правды языка". Если застой — это кладбище смыслов, то перманентная контрреволюция есть попытка добиться воскрешения мертвых без Апокалипсиса.

Наша интеллигенция всегда увлекалась трансляцией западных смыслов, не очень утруждая себя разделением "общечеловеческого", то есть, того, без чего действительно не обойтись всему человечеству, и "узко-западного". В итоге выходит, что "национальный архетип", противопоставляемый "общечеловеческому" — это нечто отрицательное, что существует только в России. В то же время Европа и вообще Запад якобы лишены всяких реакционных архетипов и действуют, как идеальная машина по производству "общечеловеческих ценностей". В результате вместо ожидаемых общечеловеческих ценностей, мы получили нашествие чуждых, дурных привычек — это притом, что у нас и своих-то хватает. Вот знаменитое слово "откат": обществу навязывается мнение, что это — некая специфически российская традиция. На самом деле ничуть не бывало, смотрим английский словарь и находим слово, которое было заимствовано вместе с самим явлением и с полнейшим сохранением своего значения: "kickback". Другой пример: лозунг "все взять и поделить!" — не лозунг большевиков, как ошибочно считают президентские спичрайтеры, а именно лозунг приватизации коллективной собственности.

Следует потребовать введения в обиход содержащихся на народные деньги государственных СМИ прекрасного русского слова "беспредел" вместо вводящего в заблуждение: "либеральные реформы". Можно с уверенностью предсказать, что великое множество явлений нашей жизни, которые имеют пока "благочестивые" официальные названия, их скоро утратят. Когда суверенитет народа будет восстановлен, не останется никаких причин для ложного благочестия, и власть, которая станет тогда "исполнительной" не на словах, а на деле, сама в очередной раз отбросит искаженные представления, заискивая перед сувереном. Так зачем ждать?! Слова должны начать работать на народный интерес немедленно.