Дискуссия об изоляционизме в АПН совпала по времени (и отчасти по смысловому содержанию) с другой дискуссией, вернее даже не дискуссией, а организованным выплеском одинаковых по идейному настрою текстов, который состоялся на прошлой неделе в "Русском журнале". Серия РЖ-шных статей была посвящена актуальной в последнее время проблеме "национализма", перспективам или, точнее, бесперспективности этой идеологии.
Коллеги из "Русского журнала" стремились продемонстрировать, что русский национализм — идеология не совсем национальная, что она противоречит глубинным мессианским, а, соответственно, в основе своей интернациональным, чаяниям русского человека. Для доказательства этого тезиса ими приводились известные цитаты из корифеев русской мысли, в первую очередь — Владимира Соловьева.
Надо сказать, что и Соловьев, и его нынешние последователи довольно упрощенно понимали и понимают национализм, но сейчас речь пойдет не об этом, а о том действительно серьезном вопросе, который встает в связи с полемикой в обоих сетевых журналах, — в какой мере "отречение от интернационализма" соответствует русскому призванию, в какой мере именно с "национальным сосредоточением" (или, если угодно, "изоляцией") связано русское Будущее?
И здесь обращение авторов АПН к творчеству А.И. Солженицына и в первую очередь к его известному "Письму вождям Советского Союза" сентября 1973 г. кажется весьма обоснованным. Поскольку из всей русской мысли двух предшествовавших веков именно в этом произведении призыв к "национальному сосредоточению" — возможно, в неудовлетворительной и зачастую даже курьезной форме (чего стоит хотя бы содержащаяся в первой версии письма рекомендация закрыть города Северо-Востока от автомобилей с двигателями внутреннего сгорания, разрешив проезд лишь лошадям и электромобилям) — оказался выражен наиболее четко и концентрированно.
Ни в одном другом тексте русской публицистики, начиная со времени "ледохода русской мысли" (по выражению М.О. Гершензона) 1830–40-х годов, не был заявлен столь определенно и недвусмысленно отказ от "внешнего расширения силы" во имя реализации "потребностей внутреннего развития", от расхода ресурсов по поддержанию статуса мировой "сверхдержавы" во имя сохранения "национального ядра", от полноценного участия в "мировой истории" во имя того, что сам автор "Письма" называл "национальным эгоизмом".
Действительно, Солженицын в том же "Письме" предлагал множество полуфантастических проектов, рожденных в первую очередь не совсем адекватным представлением о близком конце западной технократической цивилизации, требуя для России отказаться от "экономического роста", развития крупной индустрии и завоевания космоса. Но автор также давал и довольно много дельных советов, к которым бы не мешало прислушаться и нынешней правящей элите. Например, он, предвосхитив дискуссию начала 1990-х о "переносе столицы", призвал брежневское руководство "перенести центр государственного внимания и центр государственной деятельности (центр расселения, центр поисков молодежи) с далеких континентов, и даже из Европы, и даже с юга нашей страны — на ее Северо-Восток". На Северо-Восток, или может быть, скорее на Юго-Восток, — поближе к основным транспортным магистралям Западной Сибири, — так или иначе подобное передвижение когда-нибудь обязательно войдет в национальную повестку дня в целях удержания восточных территорий России. В ином случае территориального раскола страны избежать будет практически невозможно.
Однако "Письмо вождям" интересно не только своим национально-обустроительным пафосом (впоследствии переосмысленным и конкретизированным Вадимом Цымбурским в "Острове России" и последующих работах 1990-х), но, скорее, своей историософской составляющей. Солженицын на самом деле ставит не только властителей страны, но и обычных русских читателей перед дилеммой, решить которую тем или иным образом не так легко и сейчас, а в 1970-е годы было тяжело и подавно. Альтернатива, отмеченная Солженицыным, звучит так: мировое господство или обустройство своей страны, используя термины Александра Елисеева, "сверхдержава" или "внутрьдержава". А, еще более точно, "мировая революция" или "национальная изоляция".
Самое главное для нас сейчас понять, что такая альтернатива в 1970-е годы действительно существовала.
Когда Солженицын начинает свое обращение с главы "Запад на коленях", рассказывая о фантастических успехах советской дипломатии в послевоенное время, он совсем не впадает в иллюзию. До конца 1960-х годов США, возможно, и не принимали Советский Союз всерьез как подлинного конкурента в военной области (кто читал статьи 1950-80-х годов творца теории "сдерживания" Джорджа Кеннана, тот наверняка удивился тому, с каким равнодушием и спокойствием этот недавний "ястреб" наблюдал процесс ядерного перевооружения в СССР).
Однако с момента "вьетнамского кризиса", совпавшего с общим кризисом капиталистической мир-системы, ситуация совершенно изменилась. Миропорядок, прочно удерживавшийся Соединенными Штатами все 1950-е годы, начал осыпаться, создавая в различных регионах мира эффект "домино" — последовательного падения авторитарных проамериканских режимов.
Вьетнамская катастрофа проявилась для США двояким образом: с одной стороны, успех Северного Вьетнама означал, что процесс национального освобождения, деколонизации, вышел из-под контроля Америки, с другой стороны, размах антивоенного протеста в самих Соединенных Штатах продемонстрировал неготовность населения страны нести жертвы во имя сохранения и укрепления этого контроля. Ко вьетнамской катастрофе в 1973 г. прибавилась еще и ближневосточная: протестуя против вмешательства США в арабо-израильский конфликт, нефтедобывающие страны ввели эмбарго на поставку нефти западным державам. Америка оказалась в ситуации тяжелейшего энергетического кризиса, причем в тот момент, когда европейские союзники начали вести свою собственную игру с СССР — лучшим другом враждебных Израилю арабских государств.
Не надо было быть великим геополитиком, чтобы уже в 1967 г. — после первых неудач США во Вьетнаме и победоносной для Израиля "Шестидневной войны" — понять, что победа в Холодной войне не только возможна, но и почти гарантированно достижима, но что ключ к этой победе заключен в одном единственном, но кардинальном дипломатическом усилии — примирении с маоистским Китаем. Если верить участнику закулисных политических боев того времени Федору Бурлацкому, автору книги "Советники и вожди", заговор против Хрущева в 1964 г. был осуществлен в том числе людьми, стремившимися за счет сдачи ряда идеологических позиций (в первую очередь, пересмотра критики "культа личности" Сталина) достичь нового взаимопонимания с Китаем и со симпатизирующими маоизму группировками в Третьем мире. По-видимому, именно эту задачу решилась провести в жизнь так наз. группа А.Н.Шелепина-В.Е.Семичастного-А.Н.Яковлева, имевшая реальный шанс прийти к власти в СССР на рубеже 1960–70-х годов.
Не влезая подробно в обсуждение всех перипетий той "подковерной" геополитической схватки, которая привела в конечном счете к утверждению брежневской политики "разрядки", скажу только, что смысл "Письма вождям" Солженицына невозможно понять в отрыве от всей этой коллизии, фундаментальной для судьбы коммунистического проекта и истории русской цивилизации в целом. СССР имел все возможности и реальные шансы выиграть Холодную войну, покончив, вероятно, не только с американским присутствием в Евразии, но и с капиталистической мир-системой как таковой. Однако в случае такого рискованного выбора, как правильно показывал Солженицын, Советский Союз наверняка мог столкнуться на следующем шаге истории в вооруженной борьбе с союзным Китаем. Ибо проблема лидерства в коммунистическом лагере, актуальная для всех 1960-х годов, почти неизбежно обострилась бы с новой силой в том случае, если общий противник в лице США был бы вытолкнут за океан.
Однако война с Китаем произошла бы уже после того, как Россия вместе со всем мировым коммунизмом отпраздновала победу в Третьей мировой войне. Вопрос Солженицына заключался в том, нужна ли была России эта победа. И осталась бы одержавшая верх Россия Россией? На этот вопрос и в самом деле очень нелегко ответить.
Одно из популярных клише, распространенных в патриотической публицистике, состоит в отождествлении "левого интернационализма" с троцкизмом, а троцкизма с еврейским участием в русской революции. Поэтому нередко даже в откликах некоторых читателей на АПН "левых интернационалистов" Шелепина и Хрущева называют "троцкистами", а с этим самым пресловутым "троцкизмом" связывается всякое представление о глобальной миссии русского большевизма. Отчасти в этом отождествлении и крайнем упрощении повинны представители правого крыла советского диссидентства (менее других, пожалуй, сам Александр Исаевич), которые оказались в плену омонимии слова "национальный". Ибо этим словом одновременно обозначается то, что соотносится с "национальными интересами" страны (адекватно "национальному эгоизму", по терминологии Солженицына), и то, что выражает национальные чаяния и устремления. И поэтому даже отрицание национального в первом смысле слова может иметь вполне национальную (во втором смысле) природу.
Оттого интернационализм вполне может быть национален, также, как — соглашусь здесь с РЖ-шными критиками — национализм иногда кажется вроде бы даже чуждым элементом в культуре того народа, который националисты отваживаются защищать.
Русский троцкизм — не в смысле учения Троцкого, а в смысле политического движения, связанного с его именем, — был в этом смысле одним из наиболее национальных, корневых явлений русской революции. Прежде всего, в самом примитивном, этническом, смысле этого слова. Троцкий совершенно справедливо отмечал в воспоминаниях, что вопреки всем инсинуациям по поводу еврейского преобладания в его движении большая часть ведущих троцкистов были людьми славянских кровей: Смирнов, Мрачковский, Муралов, Антонов-Овсеенко, болгарин Раковский, Пятаков, Серебряков, Преображенский. Но дело не только в этническом происхождении. Если оставить за скобками хитроумную теорию "перманентной революции", то следует признать, что вера в "мировую революцию" была давнишней верой русской интеллигенции. А представление о том, что судьба России неразрывно связана с надеждой на "всеобщее освобождение народов", то есть на протест против глобальной гегемонии Запада, восходило еще к 1840-м годам, ко времени, когда русское общество осознало свою неразрывную связь с судьбой западного славянства.
Уже в 1850-е годы, ощутив ненависть традиционалистской, имперской Европы к России, левый славянофил Александр Герцен воскликнул (цитирую здесь по памяти), "реакционная Европа отвергала нас, революционная и социалистическая — подаст нам руку". Герцен своей национально-славянской, антибюрократической, антинемецкой и антимещанской, проповедью надолго породнил Россию и революцию. Он воодушевил тысячи людей убеждением, что подлинная Россия чужда немецкому по истокам бюрократическому режиму, который в преступном сговоре с двумя другими немецкими монархиями — прусской и австрийской — удерживает в плену славянскую Польшу и не дает выразить себя истинно славянскому — национальному и социалистическому — освободительному движению. Когда же Россия сбросит с себя антинациональный немецкий режим, она станет лидером славянского мира, а впоследствии и всей европейской революции. Как мы видим, левый национализм в идеях Герцена органично переходил в "левый интернационализм" народнического и большевистского типа — между тем и другим течениями не оказывалось такой уж непроходимой грани.
С конца 1890-х эта идея "мировой революции" претерпевает еле заметное превращение — Россия с ее устремленностью к Тихому океану в это время начинает мало по малу осознавать себя тем, кем ей формально пришлось стать в будущем столетии — лидером национально-освободительной борьбы колониальных народов. Точнее, некоторые русские политики начинают понимать, что Россия в остром противоборстве с другими европейскими державами может — в критический для себя момент — вынуть из рукава своего козырного туза — сделать ставку на освободительную борьбу народов периферии капиталистической мир-системы. Весьма активно именно в этом направлении работал один из интереснейших публицистов того времени, монархист Сергей Сыромятников.
После своего путешествия по Корее в 1899 г. он писал в газете "Новое время": "Мы не арии, мы парии человечества, начальники париев, предводители вандалов, объединители униженных и оскорбленных, таково наше призвание". И, далее, прямо о предполагаемом антикитайском союзе тех лет: "По-моему выгоднее было бы соединиться с будущими Мамаями и Чингисами и вести их на Европу, чем сражаться за тех, которые нас глубоко ненавидят и пытаются уничтожить не мытьем, так катанием". И потом, во время Первой мировой войны, похожие настроения прорывались то и дело у самых благонамеренных публицистов. Обретение Константинополя, писал в 1915 г. правый либерал князь Евгений Трубецкой, мыслимо "лишь как завершение всеобщего освободительного движения народов: только во имя этого всемирного освобождения Россия имеет право венчаться венцом Царьграда".
Солженицын с присущим ему острым историческим чутьем очень ясно указал на связь между марксистским интернационализмом и имперским экспансионизмом — одно в русской истории оказывается тесно спаянным с другим. Стремление к участию в жизни Европы и всего мира, в том числе и посредством вовлечения в вооруженные конфликты на чужой территории, в конце концов, делает неизбежным обращение к "коммунистической идеологии", которая, как признает автор "Письма" в своих воспоминаниях, "на самом деле… оправдала себя как великолепное оружие для завоевания мира".
Однако и мировой революции оказывается нужна империя как послушный автомат для осуществления социалистических предначертаний. Все к чему стремится Солженицын в "Письме вождям" — это дать возможность вирусу "мировой революции" перейти из тела России в тело другого государства — коммунистического Китая, оставив этому гиганту разрушительную для национального ядра страны миссию "всеобщего освобождения народов".
Несколько отвлекаясь от основной темы, любопытно было бы сравнить пафос Солженицына и ранних евразийцев: при видимой близости здесь обнаруживается непроходимая пропасть различий. Солженицын, также как и евразийцы, доказывает, что западный марксизм неорганичен для русской культуры. В определенной мере следуя евразийцам, Солженицын считает возможным временное сохранение авторитарного строя в освободившейся от коммунистической идеологии России. А политический идеал Солженицына (ставка на "авторитаризм" — лишь уступка реальности) вообще сильно напоминает идеократию Николая Трубецкого, только с элементами "низовой демократии", излюбленного автором "Красного колеса" "местного самоуправления": "Конечно, высоко желанна была бы демократия с большим общим объемом ценностей, принятых всеми состязателями". И, тем не менее, разница перекрывает сходство: для Солженицына именно марксистская идеология заставляет Россию участвовать в ненужной для ее национальных интересов глобальной антиимпериалистической борьбе, по мнению Трубецкого, марксизм, напротив, отрывает Россию от Востока и, привязывая идейными путами к западной цивилизации, сковывает ей руки в общем с колониальными народами противостоянии романо-германскому шовинизму.
Поэтому, ни в коей мере не списывая вместе с другими правыми диссидентами "левый интернационализм" исключительно на иностранное (и тем более инородческое) влияние, Солженицын в "Письме" все же не чувствует, что режет по живому, что наряду с "мертвой", на его взгляд, идеологией, он ставит крест, возможно, на последнем выпавшем в истории, шансе для нашей страны сыграть роль всеобщего "спасителя" и "освободителя".
Солженицына следует судить именно этой великой мерой исторической ответственности, которую он сам на себя взвалил. Суд с иных позиций недостоин той грандиозной альтернативы, которая стояла перед нашей страной и нашей властью в начале 1970-х годов. И которая нам сейчас, увы, кажется совсем не актуальной — мы просто подавлены чувством исторического поражения в 1990-е, чтобы размышлять еще о каких-то альтернативах Победе. И, тем не менее, размышлять непременно надо, поскольку эта глубоко не пережитая и не осмысленная нами альтернатива на самом деле в каких-то новых превращенных формах сохраняет свою актуальность. Да, мы уже не мечтаем о лидерстве в "мировой революции", но упрямо стремимся включиться на правах ведомого партнера в какой-нибудь антиглобалистский геополитический альянс — в сплочении с ваххабитским ли исламом или же новой континентальной Европой. И кто знает, может быть, через несколько лет, после надлома американского империализма, эти надежды получат свой шанс на реализацию?
Да и команда РЖ-шных публицистов, конечно, не с исламом зовет нас объединяться и не с Аленом де Бенуа, но, скорее всего, ищет неизбитые аргументы для подчинения нашей страны новому мировому порядку, то есть интеграции либо в атлантические, либо в европейские структуры. Ибо идеями Жака Аттали с Милтоном Фридманом уже никого никуда не заманишь, а вот борьбой с "либеральным нацизмом" еще можно раскрутить кого-нибудь на разрушение последних оплотов нашего изолированного цивилизационного самостояния.
Но все-таки, почему Солженицын встает могучим камнем размежевания на совместном пути России и "мировой революции"?
Да потому что эта революция, по его мнению, высасывает силы из коренной России, потому что в ее славу народ должен жертвовать не только миллионами жизней своих сограждан. Он вынужден положить на алтарь "мировой революции" загубленное коллективизацией сельское хозяйство, разоренную деревню, пространство Центральной России, обезлюдившее в результате массовой миграции в крупные города, благосостояние населения и, самое главное, национальную религию и культуру. Это, пожалуй, самое основное — Россия не может выполнить свою глобальную революционную миссию, не перестав быть центром православной цивилизации. Те, кто в настоящее время рассуждают о природе "имперской экспансии", не понимают, что эта экспансия уже не может быть "православной", поскольку утверждение власти над обладающими государственной традицией неправославными народами потребует обращения к мощной универсалистской идеологии. Проще говоря, нам придется вновь принять в себя разрушительных для нашей цивилизации "духов мировой революции".
Однако солженицынский изоляционизм — это лишь одна часть правды. Другая состоит в том, что в "мировой революции" все-таки нельзя не участвовать. Не потому что мы заинтересованы в разрушении мирового порядка. А потому что "взбесился" мировой гегемон, задумавший теперь — в отсутствии прежнего геополитического противовеса — перестроить весь мир по своему образу и подобию. И в этой "новой революции" вынужден участвовать и сам Солженицын, когда он вслед за американскими палеоконсерваторами выражает осуждение бомбардировкам Сербии и оккупации Ирака. Но как же решить эту задачу, как можно участвовать в "мировой революции", не выходя из "цивилизационной изоляции"? Да, собственно, так, как это и делали США весь XIX век. Находясь в геополитической изоляции, не вмешиваясь в дела Старого Света, они вместе с тем — как первая демократия мира — оставались геокультурной альтернативой старому аристократическому, монархическому и колониальному порядку. В этом смысле США, не являясь игроком на поле европейской истории, вместе с тем активнейшим образом участвовали в ней, более того, определяли движение этой истории, задавали ей ориентир. Рональд Рейган дал прекрасный символ этой политике (которой сам он, впрочем, совсем не придерживался), назвав Соединенные Штаты "сияющим градом на холме".
Разумеется, этот изоляционизм не может быть абсолютным — мы не находимся в буквальном смысле на "острове" и для того, чтобы защитить свой град, России нужно крепить вокруг себя пояс лояльных и дружественных, геокультурно родственных, соседних государств. И чтобы добиться этого, нам требуется то же, что когда-то предохранило Америку от мировых катастроф и вывело в конце XX столетие в дамки — соединение геополитической изоляции с геокультурной экспансией.
Скажу откровенно, что желание еще раз актуализировать геополитические идеи Солженицына 1970-х годов было вызвано с моей стороны ощущением, что русское национальное самосознание — чем дальше, тем больше — склоняется к прямо противоположной стратегии — ностальгии по имперской экспансии с постоянной готовностью к геокультурной закрытости. То и дело заходят разговоры о том, что духовно мы будем жить сами для себя, но при этом вновь отправимся покорять весь мир. Если, в конце концов, победит вот именно эта установка, тогда катастрофа неминуема: время колониальных империй действительно прошло, и ни один уважающий себя народ не согласится терпеть над собой заведомо чуждую ему власть. Поэтому России и "русскому национализму" следует кардинальным образом переработать свой идеологический инструментарий, и, полагаю, для этого дела многие идеи Солженицына окажутся вновь востребованы.
