После 1994 г. Александр Солженицын в России был почти десятилетие совершенно не слышен. Во всяком случае, любые его попытки что-то говорить оказывались неудачными — общество в целом считало его "одиозной фигурой". Леваки всех мастей — от членов либеральной СПС до ультракоммунистов-лимоновцев — над ним просто смеялись. Да и что может сказать какой-то там старец, которому давно уже поставили диагноз "целил в коммунизм, а попал в Россию" и списали со всех счетов? Этот унылый критик нашего прекрасного советского прошлого, помешанный на идее низового самоуправления? Да ничего.
Солженицына не слушали и слышать не хотели, да и сам он особо на этом не настаивал. И вдруг, в начале 2000-х, произошёл неожиданный взрыв в виде двухтомника "200 лет вместе". В адрес книги посыпались ругательства со всех сторон, а затем опять последовало молчание.
Совсем недавно он появился на РТР с интервью, которое, как это ни удивительно, многими было воспринято совсем не так, как его прежние выступления. В отзывах на сказанное бывшим "вермонтским отшельником" было значительно больше тепла. Неожиданно выяснилось, что Солженицын говорит разумные и правильные вещи.
Конечно, и на этот раз не обошлось без плеяды беснующихся газетных макак, но в целом, как кажется, российское общество уже более-менее доросло до понимания того, что уже почти сорок лет повторяет Солженицын. Можно сказать, упорно долбит.
Те, кто внимательно следил за деятельностью Александра Исаевича, уже привыкли, что он никогда ничего не делает "просто так". На мой взгляд, Солженицын, выбрав литературу, похоронил в себе колоссальный талант крупного административного деятеля и публичного политика (впрочем, в советских условиях другого пути у него и не было). Все его "внешние" действия и шаги обычно взвешены и рассчитаны на несколько ходов вперед, хотя это и не всегда всем понятно. В принципе, чтобы оценить смысл солженицынского, как теперь сказали бы, "перформанса", надо было смотреть с самого начала.
Вся трагедия Александра Солженицына состояла в том, что он был одиноким свидетелем пока ещё нереализовавшегося альтернативного пути России.
Его биография поражает. До самого конца войны, как можно понять, это был совершенно советский человек, даже с сильными коммунистическими увлечениями (помню, цитировалось его письмо жене, где он призывал скупать сочинения Ленина — мол, скоро Сталин их запретит). Но тут в жизни этого вполне перспективного героя хрущёвских времён произошёл сбой — судьба отправила его в сталинский лагерь.
И здесь Солженицын столкнулся с реальным русским народом. С теми, кто ещё помнил старые дореволюционные порядки — и в их изложении они выглядели куда привлекательнее наступившего "царства свободы". С простыми людьми вроде того же Ивана Денисовича, для которых главным было прожить день достойно (а советская власть понятия о достойной жизни, мягко говоря, сильно изменила). Мне кажется, это стало для него настоящей жизненной травмой. Ещё в "Одном дне" чувствуется, что Солженицын до конца не определился с тем, на чьей он стороне.
Тут следует несколько отвлечься и поговорить о "противоборствующих сторонах" в истории Советского Союза. Речь идёт не о примитивных противопоставлениях вроде "народ — большевики", "белые — красные", "русские — евреи" и т.п. Всё это слишком просто. Как мне кажется, история СССР была противостоянием двух человеческих типов — традиционного русского и "ново-русского" (или, если хотите, "советского", хотя этот термин мне не нравится). Освобождение крестьян в 1861 г. привело к тому, что этот "ново-русский" тип родился и начал постепенно становиться всё сильнее и распространённее.
Традиционному русскому типу были присущи такие черты, как довольно глубокая религиозность (впрочем, редко выходящая за грани разумности), умеренность, склонность к постепенным целенаправленным действиям ("вода камень точит"), весьма узкий интеллектуальный кругозор, опасливое отношение к нововведениям, умеренно-авторитарный стиль в социальных отношениях (скажем, в семье). Это и есть черты русского консерватизма, основывавшегося на ментальности крестьянской России.
"Ново-русский" ("советский") тип — это крестьянин, попавший в город и выработавший механизмы защиты от незнакомой ему жизни. Он, как правило, атеист (или приверженец "модернистских версий" религий; характерно, что веру он, в большинстве случаев, выбирает сам, а не получает "от предков"), он рационален, склонен к быстрым мобильным решениям и действиям (из-за этого многие дела не доводит до конца), его кругозор довольно широк (от литературы до современных технических чудес), он любит всё новое и необычное, а в поведении он — последовательный крайний индивидуалист (главный принцип: "я никому ничего не должен"). Именно этот индивидуализм и приводил к тому, что единственным средством его обуздания оказывались тотальные методы управления — половинчатый "авторитарный строй" тут не годился.
Неудивительно, что в ходе революции случилась интересная вещь — произошло взаимопроникновение ментальностей "ново-русских" и "имперских евреев". Евреи были населением России, ограниченным в правах (как ни крути, формально это было именно так), но многие из них смотрели на вязкий аппарат империи как на то, что "можно улучшить". Отсюда характерные мечтания на тему "если бы я был царём, я сделал бы это лучше…". Иными словами, и "ново-русский", и еврей из черты оседлости были одинаково ориентированы на "новизну", "быстроту" и "эффективность".
Между прочим, "эффективность" оказалась чуть ли не главным лозунгом обеих революций — 1905 г. и Февральской. От власти требовали "успехов", а прямой причиной первой революции послужили неудачи русско-японской войны. В Феврале тоже думали о том, что стоит сковырнуть власть "царя-предателя" и "старых чиновных дураков", как война пойдёт сама собой, и победа окажется в кармане.
Гражданская война показала, что в таких условиях "ново-русский" тип имеет колоссальные преимущества перед "традиционно-русским". Почитайте мемуары тех, кто был со стороны "белых" — это сплошной реестр потерь из-за того, что их враг, оказывается, наглее и хищнее, не останавливается перед такими вещами, которые "белым" кажутся немыслимыми и бесчеловечными. В результате — он побеждает (пресловутое "важен результат", когда-то презрительно брошенное Солженицыным).
"Ново-русский" стиль управления — это постоянный штурм, аврал, "гевалт", мобилизация всех ресурсов по любому, даже самому незначительному поводу. В этом можно видеть и мистическую составляющую: каждый бой, каждый день рассматриваются как последний и решительный. Своего рода эсхатология. Другой вопрос, что такой стиль не может существовать вечно. Россия под властью "ново-русских" прошла гражданскую войну, коллективизацию, индустриализацию, ещё одну страшную войну, восстановление хозяйства… Думаю, что любая другая нация сломалась бы ещё раньше. Но и тут — к середине 1950-х годов стало ясно, что "конягу загнали". "Ново-русский" стиль управления начинает расползаться, рушатся все построенные крепости, а смехотворный партийный царёк с галошой в руке ещё тщится заставить всех сажать кукурузу.
Тут-то, в начале 1960-х годов, мне кажется, Солженицын окончательно и определился с тем, кого он будет представлять. Он выбрал сторону "традиционного русского", того замордованного до последней степени общества, которое стало "отходить" от последствий бешеной сорокалетней скачки.
Солженицын стал последовательным и непреклонным выразителем чаяний этой части общества. Именно поэтому "советский человек" так враждебно относится к солженицынским идеям — они совершенно перпендикулярны его представлениям о мире и жизни.
Я вырос в среде, которую, с некоторыми незначительными поправками, можно было бы назвать "традиционно-русской" — со всеми её особенностями вроде клерикализма, авторитарности, неторопливости, консерватизма, некоторой ксенофобии… И здесь все солженицынские идеи, даже в кривом изложении "Правды" и "Литературной газеты", всегда воспринимались "на ура". "Умные вещи говорит человек" — такой была реакция.
Между тем, как раз в 1970-е годы эта самая "традиционно-русская среда" умирала на глазах. Экономический бум брежневских времён (который потом назвали "застоем") размывал последние её опоры. Деревенские жители частично уезжали в города на поиски "достойной и интересной жизни" (на новые предприятия, требовавшие всё больше рабочих рук), частично переходили из "веры православной в ересь телевизионную", как сказал мне в 1986 г. один тамбовский поп, пусть даже это православие и было номинальным. Я не знаю, можно ли назвать эти процессы "психологической модернизацией", но для меня они выглядели именно так. Та "немытая" (в прямом смысле этого слова) Россия, к которой мы привыкли, исчезала. Я помню, как в русской деревне стали появляться газовые плиты, холодильники, стиральные машины, цветные телевизоры, электрические утюги, как в домах стало чище и исчезли тараканы. Всё это шло оттуда, из "центров модернизации", неся с собой невыносимый для меня тогда дух "ново-русской" ментальности с его вечным "не заморачивайся, займись делом", "хватит размышлять", "мечтателей — на перевоспитание", "не умеешь — научим, не хочешь — заставим".
Между тем, Солженицын развернулся именно как критик "ново-русской" тенденции в русской общественной жизни. "Письмо вождям" начинается с того, что он превозносит до небес успехи советской дипломатии (отрицать которые невозможно; мне кажется, что это как раз одно из "нетленных достижений" советских времён) и советской экспансии. Но тут же, как ударом плети, останавливает читателя: "А зачем нам всё это нужно, если Россия находится в нынешнем безнадёжном состоянии?". Империя — паразит на теле русского народа, говорит Солженицын.
"Мы — устали от этих всемирных, нам не нужных задач! Нуждаемся мы отойти от этого кипения мирового соперничества. От рекламной космической гонки, никак не нужной нам: чтó подбираться к оборудованию лунных деревень, когда хилеют и непригодны стали для житья деревни русские? В безумной индустриальной гонке мы стянули непомерные людские массы в противоестественные города с торопливыми нелепыми постройками, где мы отравляемся, издергиваемся и вырождаемся уже с юных лет. Изнурение женщин вместо их равенства, заброшенность семейного воспитания, пьянство, потеря вкуса к работе, упадок школы, упадок родного языка — целые духовные пустыни плешами выедают наше бытие, и только на преодолении их ожидает нас престиж истинный, а не тленный. Дальних ли теплых морей нам добиваться или чтобы теплота разлилась между собственными гражданами вместо злобы?" ("Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни").
Между прочим, такая позиция почти ничем не отличалась от той, которую отстаивал Александр Янов. Последний, кстати, пришёл к своим взглядам после путешествий по русскому Северу — умирание глубинки было налицо. Единственная разница состоит в том, что у Янова не было религиозной составляющей, он просто призывал выкинуть имперские идеи на помойку.
Солженицын вернулся к той же идее и потом, уже в 1990 г. — в сущности, его взгляды за это время ни на йоту не изменились.
"Держать великую Империю — значит вымертвлять свой собственный народ. Зачем этот разнопестрый сплав? — чтобы русским потерять свое неповторимое лицо? Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее. Отделением двенадцати республик, этой кажущейся жертвой — Россия, напротив, освободит сама себя для драгоценного внутреннего развития, наконец обратит внимание и прилежание на саму себя. Да в нынешнем смешении — какая надежда и на сохранение, развитие русской культуры? все меньшая, все идет — в перемес и в перемол" ("Как нам обустроить Россию?").
Однако "ново-русский" человек не мог не прореагировать на такие сентенции без гнева. Ничего удивительного — Солженицын высказывал мнение "простых людей", стоявших в очередях и наполнявших пресловутые "колбасные электрички", жителей городков, сёл и посёлков. Советский же человек ничего этого понять не мог, ибо он существовал ради обслуживания имперской идеи, идеи экспансии. Он мог быть сотрудником оборонного НИИ, военным, инженером, дипломатом, преподавателем технического вуза, сотрудником минвнешторга, даже просто спекулянтом, продающим западные товары в московских подворотнях (обратная сторона имперского космополитизма)… Жизнь всех этих людей имела смысл только в советской империи с её бесконечным и безудержным стремлением вовне. Солженицын покушался на этот смысл, и любить "антисоветского пасквилянта" "советскому" человеку было не за что. Ну как преуспевающий житель столицы мог относиться, к примеру, к такому пассажу:
"Рассуждать о международных проблемах, а тем пуще о проблемах других стран мы имеем моральное право лишь после того, как осознаем свои внутренние проблемы, покаемся в пороках своих. Чтоб иметь право рассуждать о "трагических событиях в Греции", надо прежде посмотреть, не трагичней ли события у нас. Чтобы доглядываться издали, как "от американского народа пытаются скрыть… цинизм и жестокость…", надо прежде хорошо оглянуться: а ближе — нет ничего похожего? да когда не "пытаются", а когда отлично удается? И если уж "трагизм нищеты… 22 миллионов негров", то не нищей ли 50 миллионов колхозников? И не упустить, что "трагикомические формы культа личности" в Китае лишь с малым изменением (и не всегда к худшему) повторяют наши смердящие 30-е годы". ("На возврате дыхания и сознания").
Нет! Это клевета на советскую действительность, ничего такого нет и быть не может, потому что в Москве живётся прекрасно, а в провинции, на даче тебе всегда принесут свежее молоко… Каяться? Перед кем? За что?
Несомненно, у всех этих людей была своя правда. И очень важная правда. Но это не означает, что не было такой правды и в словах Солженицына. Поэтому мне кажутся, как минимум, неумными, нападки на него со стороны "советских". Они выработали в отношении идей, подобных солженицынским, набор приёмов, один из которых сводится к идее, что того народа, который представляет "вермонтский отшельник", больше нет. Идея прозвучала давно, Солженицын зафиксировал её ещё в сборнике "Из-под глыб":
"Народа — нет? И тогда, верно: уже не может быть национального возрождения? И что ж за надрыв! — ведь как раз замаячило: от краха всеобщего технического прогресса, по смыслу перехода к стабильной экономике, будет повсюду восстанавливаться первичная связь большинства жителей с землею, простейшими материалами, инструментами и физическим трудом (как инстинктивно ищут для себя уже сегодня многие пресыщенные горожане). Так неизбежно восстановится во всех, и передовых, странах некий наследник многочисленного крестьянства, наполнитель народного пространства, сельскохозяйственный и ремесленный (разумеется с новой, но рассредоточенной техникой)класс" ("Образованщина").
Здесь-то, как теперь видно, и крылась роковая ошибка восприятия действительности. Судя по всему, и Солженицын, и всё русское националистическое движение (включая пресловутых писателей-деревенщиков) были убеждены, что стоит отказаться от "имперской идеи", от "поддержания людоедских режимов" и обратиться вовнутрь, как снизу всё начнёт цвести и расти само собой. На этом был основан расчёт всего национального движения. Его приверженцы считали, что главная задача — отделаться от коммунистической идеологии, а уж потом, при обновлённом советском строе, удастся многое исправить. Это был знак того, что, как выразился потом Валентин Распутин, "русский народ переварил коммунизм — переварил атомную бомбу!".
И, самое удивительное, 1970-е годы весьма способствовали такому восприятию. "Брежневизм" стал глобальной пародией на романовскую империю. Черты традиционной русской жизни стали до боли узнаваемыми. Казалось, Россия помаленьку возвращается к прежним установкам.
Но тогда никто не заметил, никто не подозревал одного — что это агония традиционной России. Что кое-как "переваренный" коммунизм в его брежневском издании — последний её парад. Жизнь пыталась осесть в некие создавшиеся формы, но это ей не удалось. "Ново-русское" мышление уже к середине 70-х в силу социологических причин оказалось на гребне общественной волны, а его такая перспектива не устраивала. Как? Опять эта замедленность, этот утробный консерватизм, тупая, авторитарная, косная власть? Нет! Тут-то и родилось слово "застой" (говорить об экономическом и социальном застое в этот период нельзя — к примеру, почти всё жилищное строительство советского периода приходится именно на "брежневизм").
К концу 1970-х ещё прекрасно были видны две России — "модернизированная", советская, у которой было "всё впереди", и "косная", "застойная", "православненькая" Русь, которая, как я уже сказал, умирала на глазах, особо не сопротивляясь. Процесс этого умирания в целом завершился где-то году к 1984-му (хотя отдельные незначительные элементы той России целы до сих пор). Русский человек в массе своей стал неверующим индвидуалистом, ничем не связанным с другими, и единственным средством массовой коммуникации оказался телевизор. Он "осоветился", если этот термин здесь допустим. Все годы "застоя" механизм модернизации продолжал молотить русское общество, и вот к началу перестройки стало ясно, что "почва" вычерпана почти до дна.
И снова прозвучали те же лозунги — "даёшь эффективность!", "да здравствует прогресс!". Буквально сразу их конвертировали в "ускорение", "человеческий фактор", "перестройку"… Надо сказать, национальному движению тогда казалось, что так и должно быть. Солженицын успел заранее осудить тот путь, который просматривался в 1985 г., в следующих словах:
"Даже и более жесткая, холодная точка зрения, нет — течение, определилось в последнее время. Вот оно (обнаженно, но не искаженно): русский народ по своим качествам благороднейший в мире; его история ни древняя, ни новейшая не запятнана ничем, недопустимо упрекать в чем-либо ни царизм, ни большевизм; не было национальных ошибок и грехов ни до 17-го года, ни после; мы не пережили никакой потери нравственной высоты и потому не испытываем необходимости совершенствоваться; с окраинными республиками нет национальных проблем и сегодня, ленинско-сталинское решение идеально; коммунизм даже не мыслим без патриотизма; перспективы России-СССР сияющие; принадлежность к русским или не русским определяется исключительно кровью, что же касается духа, то здесь допускаются любые направления, и православие — нисколько не более русское, чем марксизм, атеизм, естественно-научное мировоззрение или, например, индуизм; писать Бог с большой буквы совершенно необязательно, но Правительство надо писать с большой". ("Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни ").
Но тогда казалось, что советская эволюция обязательно пойдёт по нему, по пути осторожного имперского синтеза, а уж потом удастся как-то совместить "самоограничение" с "завоеваниями", со временем выкинуть и надоевший "коммунизм". Иными словами, Солженицын не устраивал не только "советских", но и "национальное движение" — его позиция казалась слишком архаично-христианской, фундаменталистской (не зря же "интеллектуалы третьей волны" прозвали его "аятоллой"). Тогда всё это казалось естественным, а теперь стало понятно главное — русское национальное движение уже к 1985 г. уже не было православным. Оно оказалось совершенно "советским" в смысле исповедуемых идеалов. И немудрено — социальной базы "традиционно-русского" движения более не существовало. Русский мир в его прежнем понимании умер.
Именно поэтому "национальное движение" в 1980-е и 1990-е гг. выглядело столь смехотворно и позорно. Это была лишь "обезьяна советизма", на фоне которой он, "советизм", выглядел респектабельным джентльменом и чуть ли не профессором Гарварда… Именно поэтому мир предпочёл общение с "демократами" вроде Гайдара и Чубайса. Их оппоненты были уж совсем непривлекательны — этакая смесь людоедского архаизма с просвещенческими идеями.
Солженицын, как мне кажется, к началу 1990-х осознал, что той России, интересы которой он старался выражать, более не существует. Что после конца коммунизма нашей стране суждено попасть "в обвал" на долгие годы, и только. Пасквилянт Войнович просчитался — Солженицын и не подумал играть роль аятоллы. Честно признаем, а ведь он вполне мог это сделать, и тогда наша постсоветская история приняла бы ещё более гротескные черты.
"Вермонтский отшельник" оказался намного умнее своих оппонентов. Он в очередной раз продемонстрировал способность анализировать политическую обстановку и не стал лезть в постсоветскую политику. В 1994 г. он вернулся в Москву с востока (опять продуманный "перформанс"!), посмотрев на жизнь русской провинции — пусть и из окна поезда, это не так уж мало. Он пытался выступать по телевидению, но его не слушали. Он был ужасно, дико неактуален в 1995 г.
И Солженицын замолчал. Он погрузился в раздумья о том, куда попала страна и что теперь делать… Понятно, что никакой демократии в России нет. Понятно, что некоторые солженицынские идеи осуществлены на практике (помнится, он предлагал "пресечь безоглядные капитальные вложения в промышленность, не успевающие ожить"), и ничем хорошим это не кончилось. Раскаяние и самоограничение воплотились в живодёрню гайдаровских реформ… А национального возрождения России так и не произошло.
В чём причина?
Мне кажется, что Солженицын смог к концу жизни дать ответ. Он, на мой взгляд, состоит из трёх положений.
Во-первых, русское общество не существует как нечто единое. Это просто-напросто ничем не связанный набор индивидов. Именно поэтому Солженицын настаивает на необходимости развития местного самоуправления, чего пока у нас нет и не предвидится. Как только появятся какие-то низовые формы общественной жизни, появится и русская национальная политика. Но для этого потребуется не один год… (Сергей Кара-Мурза, помнится, противопоставлял "сноп индивидуальностей" фашизма "коммуне личностей" социалистического общества — так вот, для нас даже "сноп индивидуальностей" был бы колоссальным прогрессом). А пока наше общество остаётся кучей песчинок, реагирующей только на телевизионные призывы.
Во-вторых, господствующая ныне культура России не является традиционно-русской. "Ново-русская" ментальность, сложившаяся в последние 90 лет, представляет собой ничто иное, как русско-еврейский культурный синтез (вынужден сделать замечание, специально для профессиональных борцов с антисемитизмом: проблема в том, что этот тип культуры не воспринимается ни настоящими евреями, ни "традиционными русскими", он претит обоим группам многими своими безобразными и неприглядными чертами). Собственно, в "200 лет вместе" Солженицын и сказал открыто: либо евреи и русские протягивают друг другу руки и начинают совместно разбирать этот исторический завал ("ново-русскую культуру"), либо сама эта культура будет и дальше создавать основу для бесконечного русско-еврейского конфликта. Естественно, "советские" поняли "200 лет вместе" совершенно превратно, и Солженицын удостоился сразу двух обвинений — что он одновременно "махровый погромщик" и "пособник сионизма". Думаю, это само по себе многое говорит о характере современной российской культуры.
В-третьих, как легко убедиться — и Солженицын на это намекает постоянно — российская власть на словах умудрилась "раскаяться и самоограничиться", но сделала это совсем в других целях. Предполагалось, что от покаяния перейдут к "сбережению народа" и "развитию внутренних сил страны", но пошли совсем другим путём, который описывается старой пословицей "после нас хоть потоп". То есть ситуация выглядит примерно так — больному дали наркоз, а операции делать не стали.
И вот, через 15 лет общество, измордованное "либеральными" реформами, наконец-то начинает осознавать, что у него был и до сих пор сохраняется некий альтернативный вариант развития. Это настроение отлично выразил недавно в одной из записей ЖЖ-ист mbutov:
"Очень смеялись, помню, над как бы самонадеянностью солженицынской статьи "Как нам обустроить Россию". Сами, значит, с усами, сами как-нибудь разберемся, без старика, возмонившего себя пророком. Разобрались…, обустроили. Бандит, продажный чинуша, хитрый комсомолец да гэбэшник, вовремя присосавшиеся к трубе, и еще телевизионный пидор теперь на моей земле хозяева. С той Россией, о которой говорил и говорит Солженицын, я бы согласился переживать вместе и беды и победы. С нынешней Россией я не хочу вместе переживать ничего. Жаль — придется".
Придётся, да. Но то, что после интервью Солженицына на РТР подобных слов прозвучало намного больше, чем раньше, и то, что его мысль стали понимать, кажется, должно обнадёжить великого русского писателя. Как-никак, и эту глыбу ему удалось хоть немного сдвинуть. Кто из нас может быть уверен, что дело нашей жизни удастся хоть немного? А Солженицын этого добился. И, что особенно поражает, дожил до того момента, когда его идеи стали помаленьку воспринимать "в глубинах общественной жизни". Разве это не подарок судьбы?
Мы можем как угодно относиться к его деятельности, можем с чем-то не соглашаться и спорить. Одно остаётся неизменно: если у исторической, национальной России есть будущее, то путь в это будущее лежит через задачи, обрисованные Солженицыным. Он оказался не "аятоллой", а, если уж пользоваться исламскими терминами, скорее "шахидом" — то есть свидетелем. Свидетелем в пользу существования, если так можно выразиться, русского проекта XXI века. Пусть он не кажется грандиозным и величественным, но вне его рамок у России будущего просто нет. Если не считать таким будущим гибель в топках "устремлённого вперёд паровоза реформа" или постепенное угасание в диаспоре.
