В отечественной интеллектуальной традиции размышления о русском консерватизме окрашены в пессимистические тона. В 1904 году Николай Бердяев с иронией отмечал, что "консерватизм властвует в русской жизни и держит в тисках ее творческие силы, но он умер в литературе, он не существует как идейное направление".
Спустя три года Василий Розанов, мыслитель совсем другой идейной направленности, произносит похожие на приговор слова, буквально повторяющие мысль Бердяева: "Консерватизм был фактом, не перешедшим в идею. Он не рос, как растение, а лежал мертвым камнем. И мертвым камнем давил на грудь русской земли". Подобная оценка состояния консервативного движения отнюдь не являлась актом злорадства. Особенно в случае с Розановым она была ни чем иным как жестом отчаяния, горьким признанием того факта, что господствующая в стране форма консерватизма не соответствует вызовам нового времени, не способна противопоставить наступающему революционному хаосу творческий подход, соединяющий охранительство с новаторством, традиции с современностью.
Порочность политической практики русского консерватизма начала прошлого века была особенно очевидна на фоне существовавшего к тому времени почти столетнего опыта русской консервативной мысли, родившей историко-философские поиски Карамзина, литературные шедевры Пушкина и Гоголя, социально-политические воззрения славянофилов, гениальные прозрения Достоевского, культурологические и религиозные откровения Константина Леонтьева, парадоксизмы самого Розанова. Однако традиция творческого консерватизма фактически не оказывала влияния на самодержавную власть. Последняя в лучшем случае усвоила идеи Карамзина в схематизме уваровской триады, или же в лице Победоносцева оказывала поддержку Достоевскому в его обличении "бесов" революции. Но чаще всего консерваторы, несмотря на всю их лояльность монархии, оставались диссидентами-одиночками, непонятными и невостребованными ни самодержавием, ни поздними монархическими партиями.
Сам же политический консерватизм оказывался в ловушке своего верноподданства, выступая охранителем не только идеи монархии, но и попутно всех пороков, присущих государственно-бюрократической системе русского самодержавия. То, что осознание этого факта было присуще лучшим представителям русского консерватизма, видно на примере Льва Тихомирова, писавшего в 1905 г.: "Нет ничего гнуснее вида нынешнего начальства — решительно везде. В администрации, в церкви, в университетах. И глупы, и подло трусливы, и не искры чувства и долга. Я уверен, что большинство этой сволочи раболепно служило бы и туркам и японцам, если бы они завоевали Россию" (цит. по: Репников А. "Славянский царь учредит социалистическую форму жизни…" // Россия-XXI. 2002. №2).
Очевидное противоречие между исповедовавшимися идеями и мерзостями действительности рождало у такого человека, как Тихомиров, чувство обреченности: "Ах, как мне жаль этого несчастного царя! Какая-то искупительная жертва за грехи поколений. Но Россия не может не желать жить, а ей грозит гибель, она прямо находится в гибели, и царь бессилен ее спасти, бессилен делать то, что могло бы спасти его и Россию!… И что мы, простые русские, как я, например, можем сделать? Ничего ровно. Сиди и жди, пока погибнешь!".
Сто лет спустя эти слова звучат зловеще современно. Россия вновь оказывается несостоятельной перед лицом новых угроз. Новые революционеры вновь усиленно раскачивают лодку "стабильности". И вновь в нашем Отечестве явные проблемы с политическим консерватизмом.
Проблемы начинаются уже с самого смыслового наполнения термина "консерватор". С тех пор как в конце 90-х годов прошлого века это слово стало "модным" в политических кругах за право именоваться "консерваторами" стали бороться самые разные, порой противоположные друг другу политические силы. Но вот прошло лет семь, а с консерватизмом в России все также плохо.
Если отбросить политтехнологическую шелуху, то современный русский консерватизм как задание, требующее своего решения, увидится вполне конкретно. Его основу составляет приверженность собственной национальной традиции, с неизбежно следующими из этого опорой на Православие, культом родной истории и отношением к государству как к институту, выполняющему не только управленческие, но и патерналистские функции. Последнее опять же связано с отечественным историческим опытом и осознанием консерваторами зародышевого состояния того явления, которое на Западе стало именоваться "гражданским обществом".
При таком подходе мы не увидим ни одной серьезной политической силы в России, действующей на этой идеологической площадке. Ни одной именно серьезной, поскольку попытки использовать эти идеи в политической практике предпринимались не раз в православно-патриотических и русских националистических кругах, но они терпели полный крах во многом из-за того, что не учитывали факта разорванности русской традиции, отбрасывали как исключительно негативный семидесятилетний советский опыт.
Попытки соединения русского консерватизма с советским опытом также осуществлялись, получив наиболее полное воплощение в "идеологии государственного патриотизма", исповедовавшейся КПРФ. Н если русские националисты некритически подходили к дореволюционной России, то современные коммунисты все еще оставались в заложниках идеи полуторавековой давности, пусть и существенно пересмотренной в традициях сталинского "национал-большевизма". Вместо преодоления красного опыта лидеры КПРФ предлагали его консервацию. В этом плане они выступали как идейные консерваторы, но консерваторы не творческие, консерваторы вчерашнего дня.
Задача "преодоления" большевистской революции посредством консервативной реакции была поставлена еще в 1920-х годах евразийцами. В наши дни их знамя подняли неоевразийцы Дугина. Та черта, перед которой остановился Зюганов, Дугиным была преодолена с решимостью консервативного революционера. Но с той же решительностью дугинская мысль пролетает над тупиками старого евразийства, растворяя Православие в исламе, живую традицию в интеллектуальных поисках "сакрального". "У нас есть только один автор, которого надо читать — это Рене Генон", — внушает Александр Гельевич новым русским "консервативным революционерам", — "У нас есть только одна задача — понять, что он хотел сказать, сделать его мышление нашим мышлением, его язык нашим языком". "Активный постмодерн" в борьбе с "пассивным постмодерном" зубами хватает противника за хвост, но оказывается, что тело у них едино. Круг замыкается. Внутри него — пустота.
По-своему консервативные тенденции в российской политике нашли свое отражение в проекте "Родины". Но если коммунисты, пусть и не вполне последовательно, двигались от левизны к консерватизму, то "Родина" проделала обратный путь — от консерватизма к левизне. Точнее, консервативный потенциал этого политического проекта был элементарно принесен в жертву политической конъюнктуре. С самого начала формирования "Родины" в качестве избирательного блока Глазьева и Рогозина, каждый из которых еще со времен КРО имел свои заслуги перед русским консерватизмом, в ее состав вошли такие несомненные консерваторы, как Наталья Нарочницкая, Сергей Бабурин со своей "Народной волей", Александр Крутов, Андрей Савельев и др. Так что первоначальная "левизна" "Родины" была весьма своеобразной. Однако дальнейший раскол между Рогозиным и Глазьевым, присвоение бренда "Родина" идеологически невнятной "Партией российских регионов" и необходимость игры на электоральном поле КПРФ привели к стремительному уклону рогозинцев в сторону левого социал-популизма. Впрочем, левый компонент социальной справедливости занимает свое место в своеобразии современного русского консерватизма. Однако пока что "Родина" выбирает не идеологически обоснованный, а порочный, на наш взгляд, технологически-популистский путь.
Это во многом касается и вызвавшего широкие дискуссии так называемого "нового консерватизма". Детище политтехнологий "Единая Россия", объявившая себя "последовательно консервативной партией", консервативна настолько же, насколько консервативен курс Кремля. Только и в том, и в другом случае говорить о какой-то внятной идеологии не приходится. Пока здесь безраздельно господствует симулякр, и до сих пор не ясно, захочет ли Кремль отказаться от своих постмодернистских игр. Очень в этом плане показательна попытка идеологической поддержки "нового консерватизма" со стороны "Серафимовского клуба": "Ёж" национального консерватизма и "Уж" западнического либерализма все никак не хотят скрещиваться. Хотя среди "последовательных либералов" быстро нашлись те, кто сразу же разглядел в этой попытке работу над производством колючей проволоки.
Но и сами либералы не прочь были примерить на себя консервативные одежды. Причем, открыто объявляя, что делают это по аналогии со своими западными идеологическими союзниками — "неоконсерваторами", они, сами того не желая, открыто признавались в том, что выступают в качестве "агентов влияния" чуждой идеологии, не имеющей никакого отношения к русской национальной традиции.
Еще одной разновидностью "нового консерватизма" стали "младоконсерваторы", наиболее громко заявившие о себе в просуществовавшей менее года лейбмановской газете "Консерватор". Издание, поначалу не вызывавшее ничего, окромя смеха, трансформировалось позже благодаря Дмитрию Ольшанскому и его коллегам, пришедшим из "сетевой журналистики", в достаточно забавное чтиво. "Консерватор" видел консерватизм в Ленине и Лимонове, называл "консервативным революционером" Ивана Ильина, печатал Дмитрия Галковского, ругал Путина и Солженицына. Эта гремучая смесь быстро взорвалась, и ее осколки вернулись в виртуальное лоно Интернета.
Мы попытались обозначить тупики, стоящие на пути современного русского консерватизма. Гораздо сложнее найти верную дорогу. Хотя уже сам факт понимания того, куда идти не нужно, может помочь разглядеть свет в конце тоннеля.
Сегодня видится достаточно отчетливо, что абсолютизация русского дореволюционного опыта и отказ от советского наследия контрпродуктивен по причине невозможности таким образом восстановить разорванную "связь времен". Подавляющему большинству наших сограждан гораздо ближе и понятнее недавнее советское время, чем далекое дореволюционное. Но из этого отнюдь не следует правота тех, кто абсолютизирует советский опыт. Задача консерваторов состоит в ревизии этого богатого противоречиями наследия, вычленении из него русских национальных начал, естественным образом связанных с дореволюционным периодом, благодаря которым, при всех огрехах коммунистического эксперимента, Россия в форме СССР смогла развиваться как геополитическая, культурная и политическая реальность. Необходимо прислушаться к словам Вадима Кожинова, писавшего, что "75 лет, жизнь трех поколений, невозможно выбросить из истории, объявив их… "черной дырой". Те, кто усматривает цель в "возврате" в дореволюционное прошлое… не более правы, чем те, кто до 1990-х годов считали своего рода началом истории страны 1917-й год. Истинная цель в том, чтобы срастить времена, а не в том, чтобы еще раз — хоть и с иной "оценкой" — противопоставить историю до 1917-го и после него".
Важнейшим направлением этой работы является восстановление интеллектуальной традиции русского консерватизма. Современные консерваторы должны осознать, что они являются идейными наследниками не только дореволюционных русских консерваторов, не только тех мыслителей, кто после 1917 года оказался в Русском зарубежье, но и тех, кто в Советском Союзе под глыбами "единственно верного учения" совершил неоценимый вклад в дело возрождения русских национальных начал. К этой плеяде принадлежит тот же Вадим Кожинов, писатели-деревенщики, с их цельным и до конца еще не осмысленным русским традиционализмом, противоречивый Александр Солженицын и многие другие представители русской культуры.
При этом осознание своей причастности к данной интеллектуальной традиции ни в коем случае не должно вести к повторению ошибок предшественников. Современным русским консерваторам необходимо пройти между Сциллой тупикового традиционализма и Харибдой разлагающего постмодернизма. Консерваторы должны выступать как охранители русской традиции, но если это охранительство будет пониматься как самодостаточное, оно неизбежно приведет в этнографический тупик. Традиция должна рассматриваться не как некий мертвый груз, хранящийся в древних сундуках под увесистыми замками, но как бесценный опыт тысячелетней Русской цивилизации, имеющий живую связь с современностью и устремленной к самореализации в будущем. Стать активным субъектом в современном информационном обществе русская традиция сможет только путем овладения новыми информационными технологиями, ретранслирующими идеи в массы.
Но здесь-то и возникает опасность оказаться в постмодернистском тупике, поскольку виртуальный мир диктует свои правила игры. Выход из данной ситуации один — следовать курсом отечественной интеллектуальной традиции, существенной стороной которой является органичность, стремление к целостному знанию. Тотальной бессмыслице постмодерна современные русские консерваторы должны противопоставить традиционный онтологизм отечественной мысли, цинизму и безверию — Веру, разрушению — созидание. Выступая в этом качестве, они становятся ядром новой национальной русской интеллигенции, образ которой интуитивно формировал Александр Панарин. По мысли философа, эта интеллигенция соединит в себе лучшие начала Востока и Запада: "Восток дает ей веру и жертвенность во имя поруганной справедливости. Запад рациональность в ее самом современном оснащении. Защитить информационное общество в его подлинном значении — в борьбе с виртуальными извращенцами, адептами нефальсифицируемого знания — можно только так, соединив веру и знание".
Именно на этой основе может возникнуть современный русский политический консерватизм, способный выдвинуть соответствующую современному мироустройству русскую национальную стратегию, технологичную, лишенную старых фобий и устремленную в будущее. Это должна быть стратегия успеха, стратегия русского прорыва. Это и будет тот политический консерватизм, который застрахует Россию от бездумного прожектерства, национального предательства и новой революционной смуты.
