Проект "сырьевой России": смена контекста

По материалам экспертных семинаров ИНС: "Большая Европа" против "Большой России": пространства борьбы.

Я заранее приношу свои извинения за то, что решился вступить в профессиональный разговор специалистов по вопросам нефтегазового комплекса и в целом экономической политики страны. Это совершенно не те темы, относительно которых я мог бы говорить со знанием дела. В данном случае я выступаю скорее не как эксперт, а как редактор. В разговорах о нашей энергетической политике часто пропадает понимание того контекста, в котором она планируется и разворачивается. И, мне кажется, его нужно актуализировать. Причем я замечаю, что за последние два года этот контекст и, вместе с тем, весь формат обсуждения данного сюжета в прессе изменился кардинально. А это изменение повлекло за собой смену акцентов и в разработке российской внешнеполитической стратегии в целом. Если я не прав в своем наблюдении, пусть коллеги меня поправят, справедливо указав на мое невежество в данной области.

Обозначить эту смену акцентов я попытаюсь посредством выдвижения серии вопросов, отвечая на которые мы, возможно, и приблизимся скорее к сути дела. Итак,

Первое. Правильно ли я понял, следя за дискуссией вокруг энергетической политики и соглашения с ЕС, что за последние год-два тональность разговора о российских недрах сменилась с какого-то амбивалентного радостного минора на столь же парадоксальный панический мажор? О чем я говорю. В конце 2003 г. получил известность так наз. "прогноз четырех" авторов книги "Долгосрочные перспективы российской нефти" (среди которых был и упоминавшийся здесь Виктор Сергеев) об исчерпании основных запасов нефтяных месторождений Западной Сибири примерно к 2010 г. По их мнению, "после 2005 г. нас ждет, скорее всего, стремительное снижение добычи с выходом к 2010 г. на уровень примерно 50 млн. тонн". На основании этого прогноза Вадим Цымбурский делал вывод, что к 2008 г. окажется реализована одна из двух политических альтернатив: либо люди "большой нефти" прорвутся к власти в стране и будут компенсировать финансовые убытки от сокращения нефтедобычи взвинчиванием цен на внутреннем рынке, либо наконец-то политическое лидерство перейдет к представителям обрабатывающих и наукоемких отраслей.

О чем-то подобном в то время говорили и писали многие другие эксперты. Общий смысл их рассуждений состоял в следующем: у России как "сырьевой державы" нет будущего. Нужно срочно переводить капитал в какие-то другие отрасли, иначе к 2008 г. все рухнет, бюджет обвалится и т.д. Так вот, правильно ли я понял, что в настоящий момент о такой перспективе речь уже не идет, и что будущее "сырьевой России" представляется очень даже и неплохим? И переговоры с Европы мы уже ведем не с позиции нашей очевидной экономической слабости, а исходя из наличия некоего ресурса, причем долгосрочного. Весь вопрос в том, воспользуемся ли мы этим ресурсом или не воспользуемся.

Второе. Связано ли все это с трансформирующейся конъюнктурой рынка, с тем, что многие страны меняют или уже изменили вектор своей энергетической политики с нефтяной на газовую? Что газ постепенно вытесняет нефть в качестве основного топливного ресурса? Если, как пишет Юрий Солозобов в "Стратегическом журнале", "к 2030 г. до 70 % энергоресурсов ЕС будет импортировать главным образом из стран бывшего Советского Союза", причем 40% всего объема поставляемого в Европу газа имеет российское происхождение, должно ли оказывать такое положение вещей влияние на конъюнктуру и долгосрочные перспективы российско-европейских отношений? В этих вопросах нужна полнейшая ясность и определенность, а не пустословие в духе "глобализация делает необходимой интеграцию", а "интеграция влечет за собой модернизацию" и т.п.

Третье. Имеет ли какое-то отношение прогнозируемый "газовый максимум", идущий на смену "нефтяному", к климатическим изменениям в мире, к процессу глобального потепления, который, как всем известно, должен привести первоначально к похолоданию Севера Европы? И если имеет, то какое влияние это обстоятельство окажет на политику ценообразования в энергетической области?

Только на основе недвусмысленных ответов на эти вопросы стоит поднимать также и политические сюжеты. Итак, продолжим.

Четвертое. В какой мере на ситуацию с "газом" завязано развитие ситуации с Ираном и осложнение отношений Соединенных Штатов с этой страной? В левой западной прессе появились статьи, в которых говорится о неизбежной эскалации этого конфликта по той простой причине, что США, также как и Европе, необходимо открыть для своих компаний Иран как второй (после России) по запасам резервуар природного газа. Речь идет не только о диверсификации "газовых потоков" в Европу, хотя и об этом тоже. Но прежде всего о том, что возможное и уже проводящееся в жизнь энергетическое соглашение Ирана с Китаем, а также Ирана с Индией, включающее в том числе Пакистан, сделает южноазиатское пространство совершенно неуязвимым для контроля со стороны Соединенных Штатов. Возникнет фактически новый мощный центр силы, обеспеченный как ресурсно, так и стратегически. И, естественно, дискуссия о подключении России к подобному геоэкономическому гиганту приобретает в этом контексте совершенно иное звучание. Также как и весь этот состоящий из полупонятных для обывателя намеков экспертный разговор о "дорожных картах".

Пятое. Если все сказанное здесь так или иначе справедливо, то нельзя обойти и другую проблему — проблему геополитического выбора для нашей страны. Основной вопрос в том, стоит ли что-то серьезное за опасениями проевропейски настроенных экспертов относительно последствий возможного союза России с формирующимся южноазиатским блоком. Что-то серьезное, помимо чисто шовинистических заявлений о том, что мы люди по преимуществу белые, по ментальности европейцы, и как "белые люди" хотим идти в Европу, а также рассуждений относительно "модернизации" и "глобализации"? Здесь опять же нужны четкие и определенные ответы, желательно понятные широкой аудитории.

Шестое. Наконец, нам не миновать и цивилизационного вопроса. Понятно, что все конкретные сценарии взаимоотношения с Европы повиснут в воздухе, если не решить, должны ли мы все-таки представлять какой-то отличный от ЕС "цивилизационный проект", или нам надлежит объявить себя ресурсным придатком европейской интеграции, выбивая для себя при этом какие-то мелкие льготы и преимущества, типа права на безвизовый проезд в те или иные регионы? Ссылкой на абстрактный "национальный интерес" самоопределение не обеспечивается. Не обеспечивается оно, впрочем, и указанием на культурную или социально-психологическую близость России и Европы. Дескать, мы демократия и потому нам надлежит срочно интегрироваться в сообщество демократий. Демократической страной является в том числе азиатская Индия, европейскими по культуре странами могут считаться и латиноамериканские государства, и Новая Зеландия, и Канада, и США наконец. Никто в Европу на этом основании их не берет. И, более того, мы едва ли найдем среди европейских мыслителей высшего калибра в XX столетии хотя бы одного, кто считал бы Россию Европой. Все — от Шпенглера до Тойнби — видели в нашей стране нечто чуждое Европе. Имеются ли у нас какие-то серьезные аргументы для того, чтобы переубедить Европу в том, что мы и они — не одно тоже. И, главное, нужно ли нам Европу переубеждать?

И, последнее, уже не в виде вопроса, а в качестве небольшой ремарки. Вероятно, Франция и Голландия отвергнут проект Европейской конституции. Я не принадлежу к тем экспертам, кто считает возможным реализацию какой-то иной, социал-демократической, а не либеральной единой Европы. Понятно, что за единство, и в том числе валютное единство, надо платить, и платить прежде всего временным ухудшением уровня жизни, сокращением социальных расходов и минимальным дефицитом государственного бюджета. И если желать единой Европы, то ничего не поделаешь, нужно терпеть рядом с собой несимпатичного "польского сантехника Петра", который за меньшие деньги будет готов исполнить твою работу. Проблема, следовательно, в том, что в реализуемом проекте Евроинтеграции отсутствует не социальная, а идеократическая составляющая. Люди просто-напросто не понимают, ради каких высших истин они должны жертвовать своим благополучием и процветанием. И меня в данном случае беспокоит не столько духовный вакуум новой Европы, сколько допущение, что, скорее всего, в ближайшем будущем он окажется заполнен.
 
А если так, то России предстоит еще и ценностный выбор, и, может быть, он и является для нашей страны самым главным.