Власть и оппозиция: лабиринт отражений

В ситуации, когда нечто должно быть произнесено, даже молчание красноречиво. Уже хотя бы поэтому следует внимательно отнестись к регулярным формам публичных выступлений президента, в частности — к посланиям. Тем более, что от Послания-2005 ожидали некоего божественного акта творения света в головах граждан Государства Российского (включая политиков и правительственных чиновников). В очередной раз ждали и, если судить по типичной реакции разочарования, не дождались. Прохладное отношение встретило послание и у "внешнего адресата".

Критическую реакцию на Послание-2005 вполне можно понять. Оно представляет собой квинтэссенцию "путинского стиля": эклектика, стремление всё затронуть, но при этом ничего не "перевернуть", масса прямых и косвенных цитат, реминисценций, едва завуалированное повторение того, что уже было сказано ранее самим президентом или другими политиками, в том числе оппозиционными. Конечно, не нужно быть докой в герменевтике, чтобы понимать, что даже в случае явного повтора президентом какого-либо тезиса смысл утверждения изменяется. Нередко эти сдвиги более значимы, чем основная мысль утверждения.

Немалый медиа-резонанс вызвало сделанное в начале послания президентом Путиным признание, что "крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой века". Казалось бы, это утверждение уже не раз было произнесено, в том числе коммунистами. Однако какой смысл получает это высказывание сегодня, когда оно прозвучало в речи самого президента России?.. Прежде всего, тем самым констатируется, что Советский Союз перестал существовать уже не только как государственное, но и как геополитическое целое.

В этой ситуации, очевидно, возможны две диаметрально противоположные линии поведения власти.

Одна — поставить перед Россией, как международно-признанной правопреемницей СССР, задачу восстановления геополитической целостности постсоветского пространства.

Другая — принять случившееся как некую новую точку отсчета, отказавшись от геополитики как таковой.

О том, что Кремль выбрал именно второй путь, красноречиво свидетельствует, во-первых, то, что признание геополитической катастрофы сделано в обосновании первого содержательного тезиса президента: "Главной политико-идеологической задачей считаю развитие России как свободного, демократического государства". Во-вторых, учиненный в послании постмодернистский редизайн российской истории показывает, что российское руководство делает сегодня ставку на клиополитику, характерную для "новых государств". Для Украины, например, "доказательство" собственной исторической "европейскости" стало главным способом порвать с российским "имперским проектом" и отмежеваться от России как таковой. Своего рода зеркальное повторение подобного шага самой Россией может рассматриваться как сигнал о том, что она отказывается от своего имперского background’a, от своего собственного исторического проекта. А если так, то геополитика российскому руководству более не нужна, потому что геополитика — это инструмент империй.

Этот вывод подтверждается и в той части послания, в которой президент говорит о постсоветском пространстве и пытается "прописать" Россию среди "стремящихся к свободе" постсоветских государств, выражает готовность вместе с ними "соответствовать гуманистическим ценностям, широким возможностям личного и коллективного успеха, выстраданным стандартам цивилизации" и т.д.

А если учесть, что одной из главных целей "цветочно-бархатных революций" и основной причиной поддержки их со стороны Запада был именно разрыв с историческим проектом русской империи, то не следует ли из указанных нами мест послания, что российское руководство решило упредить возможную "революцию" в России, само осуществив одну из главных ее целей?..

Послание-2005 дает очередной повод поговорить о двойственности, или, вернее сказать, о контрдифферентности политической фигуры Путина. Долгое время казалось, что это — тактический ход, рассчитанный на общественную консолидацию и стабилизацию ситуации в стране. Мало кто верил в то, что единственная задача, которую решает Путин — это "сохранение демократического выбора", сделанного в 1991 (или 1993) году, то есть продолжение всё того же курса Ельцина-Гайдара, только с попыткой сохранить целостность "объекта реформирования" и минимизировать издержки. Ждали, что, собрав властный и социальный ресурсы, Путин затем осуществит некий "прорыв".

Так или иначе, но в результате всех перипетий президентской судьбы В.В.Путина сложилась ситуация, когда Путина как политическую фигуру можно назвать "человек-зеркало". Эта политическая фигура "устроена" и действует таким образом, чтобы отражать то, что от неё ждут, точнее то, что хотят видеть. Здесь следует обратить внимание на одну тонкость: то, что хотят видеть, — еще не значит, что и так, как хотят видеть ("отражать", в том числе, имеет смысл "отражать атаку", "обращать обратно"). Впрочем, в публичных выступлениях и общении президент Путин стремится и близко подходит к тому чтобы отражать и то, что хотят, и так, как хотят. То есть это активное отражение, мимезис.

Можно трактовать это как профессиональную черту разведчика, можно — как личную особенность, это не суть важно.

В некотором смысле не столь важно даже то, скрывается ли что-то за этой замкнутой зеркальной поверхностью, или же внутри, как в елочных шарах, пустота. Действительно важно то, что по принципу взаимных отражений устроена сегодня практически вся политическая действительность России, что это — реальность, данная нам пусть и не в ощущениях, но во впечатлениях несомненно.

Какие выводы из этого могут сделать политические силы, самоопределяющиеся в качестве оппозиции?

В условиях расслоённой в себе реальности не имеет смысла оппонировать "власти", то есть выстраивать свою позицию через противоположение (oppositus) её позиции, поскольку "власть" собственного содержания не имеет, оппонирует сама себе (СМИ регулярно снабжают публику сводками с фронтов административно-бюрократической войны), зеркально отражая при этом те или иные внешние источники.

Политической оппозиции нет смысла разрабатывать альтернативные или контр-проекты, поскольку (как лишний раз показывает нынешнее послание) у кремлевского руководства нет своих собственных национальных проектов. То, что в какой-то мере можно рассматривать как проект или как некую "политическую линию", во-первых, заимствовано извне, во-вторых, локализовано до масштаба существенно меньше национального, и, в-третьих, нередко реализуется только в той мере, в какой в этом лично заинтересована та самая "замкнутая и подчас просто надменная каста", как назвал чиновничество президент. Даже те "мы", от имени которых Путин пообещал противостоять "неэффективной коррумпированной бюрократии", не верят в способность имеющейся у них административной машины не то что продуцировать новые проекты, но даже более или менее эффективно их реализовать. Продвигаемая правительством идея государственно-частного партнерства отчасти есть, конечно, отражение либеральной идеологии (самые либеральные либералы произносят этот термин в обратном порядке: "частно-государственное партнерство"), но отчасти и следствие реального положения дел в экономике и госуправлении. Как движение к созданию механизма государственно-частного партнерства в политической сфере может рассматриваться политическая реформа вообще и реформа партийно-избирательной системы, в частности.

Поиск новых форматов отношений между органами государственной власти разных уровней, частного бизнеса, политических и общественных организаций неизбежен. В связи с этим возникает реальная возможность разделения политической оппозиции на "конструктивную" и "деструктивную". Конструктивную не просто в том смысле, что она, "когда надо", идет на компромисс с власть предержащими, но в том, что она конструирует будущую Россию из того, что имеется "здесь и сейчас", в отличие от деструктивной оппозиции, которая в очередной раз стремится к тому, чтобы "разрушить до основания", и лишь "затем…".

Конструктивная оппозиция, которую можно было бы назвать и консервативно-демократической оппозицией, должна отказаться от свойственного большей части "радикальной оппозиции" апокалипсического образа мышления и риторики. Идеология катастрофизма, будучи своеобразной имитацией жанра ветхозаветных пророчеств, свидетельствует сегодня скорее о структуре сознания своих адептов, чем о реальной ситуации. Расчет понятен: вера в то, что не сегодня-завтра в России "всё рухнет", начнется "бунт бессмысленный и беспощадный", способна деморализовать кого угодно, вызвать апатию или панику, разрушить нормативные структуры и, как следствие, — действующую власть. Однако чем оппозиция, использующая этот прием, отличается от вражеского государства, которое в преддверии или в условиях войны использует тот же, по сути, пропагандистский прием?.. По меньшей мере, если речь идет о консервативно-демократической оппозиции, то она должна быть заинтересована в том, чтобы такого не случилось, чтобы процесс смены правящего режима обошелся без фазы анархии, без разрушения власти как таковой. Упорно отождествляя в своем дискурсе власть per se с правящим слоем (а то и более узко — с номенклатурой) или системой государственных органов, оппозиция по недомыслию или сознательно стремится к "большим потрясениям", включая такие крайности, как гражданская война и иностранная интервенция. Причем это касается почти всей нынешней т.н. "радикальной оппозиции": от национал-большевиков до СПС. Однако шансы на то, что будет так, как они хотят, практически нулевые.

Генералы готовятся к прошлой войне, непримиримая оппозиция — к прошлой (или даже чужой) революции; кто-то — к "бархатной", кто-то — к февральской, кто-то к октябрьской. Гипноз исторических прецедентов силен, но исторический процесс — не судебное заседание, на котором решение принимается в силу прецедента. Гражданские войны, интервенции и революции последних трех веков — все предполагали в качестве предпосылки и необходимого условия жесткие оппозиции (прежде всего — метафизические или категориально-логические), а ряд из них требовал, к тому же, "тотальных мобилизаций". Однако эпоха жестких оппозиций и тотальных мобилизаций закончилась. Закончилась для всего глобального Запада, а следовательно, и для России, уже в существенной мере интегрированной в этот Запад, в его глобальные структуры. Настали времена контрдифферентности и "смешения миров". Под длительным эрозионным воздействием либерализма и постмодернизма противоположности хотя и сохранились, но противостояние сторон друг другу утратило свою напряженность и остроту (примером могут служить изменения, постигшие бинарную структуру сексуальности).

Бок о бок, на территории одной страны — в частности, России — проживают группы людей, принадлежащие к разным мирам; например, политэкономическая "элита", которая чувствует себя "европейской" и даже у себя в стране живет, "как в Европе", и погруженные в автохтонные структуры повседневности и менталитета массы. Притом между ними нет подлинно политического размежевания. Политические "качели" не работают, то есть ухудшение отношения к власти не приводит автоматически к усилению поддержки политической оппозиции. Социологические исследования показывают также, что население избегает выбора между крайностями или даже выбора вообще, "люди не хотят быть ни "левыми", ни "правыми", хотя в их реальных взглядах и ориентациях, безусловно, присутствует, как левая так и правая идеология. Не хотят они и видеть своего президента ни левым, ни правым". Как показывают последние события на постсоветском пространстве, к крайним мерам не готовы даже силовые структуры. Они еще способны стоять в оцеплении, но уже не способны стрелять в безоружную толпу. Это можно объяснять тем, что люди устали от политических и вообще любых крайностей (экстремальные взгляды и способы поведения интересны только молодежи, да и то не всей), можно тем, что они не верят в витальную серьезность идейно-политических размежеваний, демонстрируемых политиками, — всё это не суть важно. Важно то, что болезни социума носят хронический характер, не дающий оснований ни для внезапной тотальной катастрофы, ни для "благоприятного прогноза" (что бы под ним ни подразумевать).

Другого февраля, подобного февралю 1917 года, в России не будет. Не будет ситуации "отречения от власти", потому что нет суверена, который мог бы совершить такой шаг. Россия уже в достаточной степени интегрирована в глобальные структуры "мирового сообщества", в том числе глобальные структуры управления рисками, чтобы ей была предоставлена возможность самостоятельно, в произвольной форме решать вопрос о смене политического строя или режима. Любая действительно критическая ситуация будет означать перераспределение власти в пользу "внешнего управления", причем, скорее всего, добровольного со стороны правящего слоя (который получит соответствующие гарантии). И не факт, что население, главным устремлением которого сегодня и на ближайшую перспективу является наличие элементарного порядка и возможность "не напрягаться", массовым образом станет против этого протестовать. Вряд ли оно возьмет в руки оружие, чтобы воевать против украинских, грузинских, литовских и прочих бывших "братьев по Советскому Союзу" в натовской форме, которые, "в случае чего", "во исполнение ранее заключенных соглашений" возьмут под контроль ядерные и прочие опасные объекты на российской территории.

Но вероятнее всего, что дело до этого не дойдет, и всё закончится перераспределением той части власти, которая признается за "свободным, демократическим государством", между разными группировками верхнего слоя под контролем вашингтонского или брюссельского "обкома" (как это не раз уже случалось в новейшей истории).

Политэкономический тип власти, характерный для глобального Запада, среди прочих своих особенностей отличается и тем, что использует типичные для экономики способы мышления и организации деятельности. Стратегирование, политическое по своей сути, дополняется управлением рисками — риск-менеджментом, получившим широкое распространение в бизнесе, начиная с конца прошлого века. С этой точки зрения "бархатно-цветочные революции" вполне можно рассматривать как политические технологии, в которых создание радикально новых возможностей, то есть стратегия, сочетается с управлением рисками создания таких возможностей. Успех этих революций уже сам по себе говорит в пользу такого сочетания. Политическая сила, которая не сможет подняться на уровень новых технологий и будет ориентироваться на большевистскую теорию и практику революции, рискует сама оказаться всего лишь средством в руках других сил.