Все, что было связано с пышными и беспрецедентными по массовости похоронами Папы Римского Иоанна Павла II, можно воспринимать двояко. С одной стороны, Римо-католицизм (а, следовательно, и Христианство как таковое) продолжает оставаться силой, действующей в истории. С другой стороны, сила эта (мы имеем в виду, разумеется, христианство институциональное), как и все остальное, превращено в "общество спектакля", стало частью исторического постмодерна: 11 сентября, война в Ираке, похороны Папы Римского — меняющиеся обессмысленные картинки. Зрелища.
Римо-католицизм, прежде всего, — религия истории. Православие в принципе внеисторично, оно располагается по ту сторону истории, существует в истории как реальное мистическое присутствие "движущейся вечности" — эона, по определению В.Н.Лосского. Иными словами, Православие есть неподвижный центр "христианского круга", Католицизм — его периферия (вопреки количеству верующих, а, может быть, именно из-за этого: "малое стадо" всегда качественно выше большого). Не периферия управляет центром, но, напротив, центр "стягивает" периферию и управляет ею. В этом смысле Православие есть "сердцевинная земля" христианской ойкумены, понимаемой в данном случае не географически, а метафизически. Что касается Римо-католицизма как отдельной, западной ветви христианства, то его история начинается не в XI веке, и даже не в VII-VIII (когда появилось Filioque), но со знаменитых антропологических вопросов блаженного Августина и его же книги О Граде Божием. В Православии в центре годового церковного круга — Воскресение Христово, в Католицизме — Его Рождество и земная жизнь, включая мистерию Страстей. Это две совершенно разные картины мира. Православие делает акцент на Божественной природе Христа, Католицизм — на человеческой. Тем не менее, они связаны. До начала обособления Католицизма эти два акцента строго отражали взаимоотношения центра и периферии. Когда периферия отделилась, "акценты" превратились в мировоззрения. Православие теоцентрично и сакрально, Католицизм несет в себе зачатки антропоцентризма и моралистичен. Неснимаемые расхождения в самом Символе веры позволяли Православию на протяжении многих веков считать Католицизм ("латинство") прямой ересью, причем первого чина, требующего перекрещивания.
История "града земного" есть для Католицизма, прежде всего, движение его самого к "Граду Небесному", к Царству Божию, в центре его земной путь Церкви (то есть самого католицизма) к мировой власти. Православие отдает земную власть Империи, православному Царю. Поэтому Католицизм, в отличие от Православия, есть сила в принципе антигосударственная и антиимперская. Ибо Католицизм сам и есть империя, наследование в которой в силу безбрачия происходит особым образом. Рим создал и поддержал империю Каролингов только на время и в собственных целях — как "светский меч", направленный на противостояние Восточной, Византийской империи и латинизацию Северной Европы, включая славян. Когда империя — при Гогенштауфенах — стала проявлять себя как самостоятельная сила, Католицизм уничтожил династию. В настоящее время христианская демократия является для Римо-католической Церкви наиболее аутентичной политической формой — не в силу отрицания имперского и монархического принципов, а в силу их сосредоточения собственно в Ватикане. Всякий римо-католик вне зависимости от рождения и национальности — подданный этой империи.
В XVII веке в ходе русского церковного раскола Православная Церковь сделала важный шаг в сторону если не догматики, то метафизики Католицизма. Шаг на запад, "на периферию". Речь идет о замене в Символе веры слов о Царствии Божием "Его же Царствию несть конца" на "не будет конца". В греческом оригинале глагольная форма буквально означает "нет и не будет". Замена "несть" на "не будет" означает, по сути, принятие концепции линейного исторического времени, из которой — если изъять идею Божьего Промысла в истории, что и было сделано в XVIII-XIX веках, — проистекают как либерализм, так и социализм. Поэтому Православие старого обряда, где при чтении Символа веры делается акцент на внутреннем присутствии Царствия Божия в мире, представляет собой внутренний полюс по отношению к Православию "никонианскому", а Православие в целом — внутренний полюс по отношению к Христианству в целом, включающему в себя Римо-католицизм как область периферийную, но связанную с невидимым центром через апостольское преемство. Именно потому, что Католицизм в метафизическом смысле есть периферия, он наиболее историоцентричен, и именно Католицизм создал всю цивилизацию Запада. Легко видеть, что с точки зрения энергийных взаимоотношений внешнего и внутреннего, центра и периферии, Православие не нуждается в Католицизме, но Католицизм нуждается в Православии. Православие по отношению к Католицизму самодостаточно, Католицизм по отношению к Православию — нет. Поэтому современное учение либерального Католицизма о церквах-сестрах — в смысле их равенства и возможности "взаимообщения" — неверно в корне. Но следует ли в связи с этим настаивать на "превращении" Католицизма в Православие как на желательной перспективе? Наши размышления в целом и есть попытка ответа на этот вопрос.
Будущие отношения между Православием и Католицизмом во время следующего понтификата стоят сегодня в центре внимания. Но существуют также взаимоотношения Российского государства с Римо-католицизмом как мирской организацией, "царством от мира сего", причем отношения с государством Ватикан есть только часть этого второго, широкого спектра. Почему приходится эти отношения разделять?
Дело здесь совсем не в признании Российским государством самого себя как государства светского, как это записано в Конституции РФ. Мы полагаем, что, если бы Россия даже определила себя как Православно-теократическое (в той или иной форме) или атеистическое (как в советское время) государство, вопрос стоял бы точно так же. Дело здесь не в самоопределении Российского государства, а в самом Католицизме.
Современный Римо-католицизм разделен на консервативное крыло — настаивающее на незыблемости католической догматики (включая принцип "непогрешимости папы ex cathedrae", "Непорочного Зачатия Божией Матери" и проч.), церковного устройства (в т.ч. отвержения любой формы женского священства) и этики, прежде всего, биоэтики (целибат духовенства, аборты, контрацепция, гомосексуализм и проч.), и либеральное, готовое к "дискуссиям" по всем этим вопросам и "открытое миру", причем не только секулярному, утверждающему свободу в вопросах биоэтики, но и Православному (по всем остальным вопросам). С политической точки зрения можно выделить католиков — жестких приверженцев т.н. "западных ценностей", богословски (прежде всего, с позиций философии христианского персонализма) обосновывающих доктрину прав человека и либеральной экономики, и католиков, эти ценности отвергающих, причем как с правых, так и с левых позиций. В целом это распространенный сегодня католический антикапитализм и антиглобализм — правый и левый. И, наконец, в социальной области выделяется широкое крыло епископата — прежде всего, в Латинской Америке, — стоящего на позициях т.н. "теологии освобождения", отвергающей все основы капитализма, прежде всего, частную собственность, и даже пытающихся соединить католицизм с левыми политическими доктринами, в т.ч. марксизмом. "Теология освобождения" пытается в христианском ключе осмыслить марксову теорию отчуждения, "Философско-экономические рукописи 1848 г." и в некоторых вопросах смыкается даже с анархизмом. Большинство приверженцев "теологии освобождения", разумеется, разделяют основные установки современного антиглобализма и настроены резко против политики США (что особенно важно).
Таким образом, в современном Католицизме в принципе вычленяются четыре основных позиции: 1. консерватизм + атлантизм (покойный Папа Иоанн Павел II); 2. церковный либерализм + атлантизм; 3. церковный либерализм + антикапитализм и антиглобализм. 4. церковный консерватизм + антикапитализм и антиглобализм. Все четыре имеют свою паству, свое богословие и своих приверженцев, а также свою стратегию в отношении России и Православия, вообще, восточно-христианской цивилизации.
Следует иметь в виду, что Христианство до VII-VIII веков — это именно Православие. Догматически, канонически и литургически. А также имперски. Император, только один полномочный созывать Вселенские Соборы, — это и "Царь всех христиан". Не входя в церковную иерархию, он является особым лицом в Церкви. Вселенская Империя, взятая как принцип, не знает разделения на Запад и Восток. С принятием западной ветвью Церкви Filioque отделяется и Западная Империя, в которой как Император, так и местные короли юридически подчинены Папе. Папы получают право через миропомазание "делать королей", причем как западные Императоры, так и короли — это бывшие мажордомы (домоправители) собственно королей (царей, rois, regis) Первой расы, которых по указанию Пап лишили престолов, а затем подвергли регициду. У истоков Европы лежит регицид. На регициде устанавливается Запад как "месторазвитие", отличающееся от восточного, византийско-русского. В этом смысле можно сказать, что Европа и Католицизм зарождаются вместе, а Каролингские Капитулярии суть Учредительный Акт Европы как таковой (подобно Декларации Независимости США). Именно тогда, в IX-X веках возникает Запад. Отделяясь от Востока и двигаясь от него в сторону, "на запад солнца", на закат, на последнюю периферию. Именно Католицизм есть единственная традиционная религия Запада, религия Европы. Отказ от Католицизма — в пользу протестантизма или секуляризма, как это происходит сейчас, в пользу ли Православия, что практически невероятно, тем более Ислама (как это происходит сейчас во многих европейских странах) — это отказ от Европы, ее самоупразднение. В то же время, исходя из принципиального антиэтатизма Римской Церкви и католической схоластики "благого, греховного и нейтрального", именно Католицизм стоит у истоков "нейтральной" (демократической) государственности и секуляризма "вне экклезии". В этом особенность созданной Католицизмом Европы.
Пути Европы и Византийско-русской цивилизации абсолютно противоположны. Отказываясь от Православия и монархии, Византийско-русская цивилизация становится не секулярной, не демократической, а воинствующе-атеистической, как в советское время, или идет к распаду, как сегодня. Но от этого она в принципе не способна включиться в заданную именно Католицизмом парадигму линейного времени, парадигму "прогресса". Соединить эти две по-разному устроенные, по-разному замысленные цивилизации в принципе невозможно. Поэтому, по большому счету, вопрос выбора может стоять только так: или Православие, или Католицизм (несмотря на общие истоки, на некоторую формальную схожесть и даже на тот факт, что обе религии поклоняются одному и тому же Богу). Однако с концом средневековья в эту чистую двойственность врывается третье начало. Движение на Запад привело к тому, что появился "Запад Запада" – сначала протестантизм как таковой (уже без Церкви), а затем и протестантско-иллюминатское государство — США. Новый, "сверхзападный" цивилизационный полюс. С учетом существования этого третьего цивилизационного полюса внутри именующего себя христианским мира, Католицизм может оказаться для Русско-византийской цивилизации (в любой ее форме) "полусоюзником". Вообще Католицизм двойственен. С одной стороны, он отторгает тотальную сакральность Востока (признавая некие нейтральные модусы), с другой — тотальную антисакральность современной цивилизации, "мечом" которой стали Соединенные Штаты. С учетом этого, постановку вопроса "или Православие, или Католицизм" можно было бы заменить на "и Православие, и Католицизм, но порознь". Такой, на наш взгляд, должны была бы быть и Церковная политика Русского Православия, и политика России как государства. Причем, если для Церкви важнее вторая часть этой формулы ("порознь"), то государство, напротив, должно использовать все резервы Католицизма для противостояния общему не только политическому, но и онтологическому противнику.
Отсюда можно сделать такой вывод: оптимальным для Православной России (то есть и для Церкви, и для государства) является приход к влиятельным позициям в Ватикане сил, сочетающих в себе экклезиологический и моральный консерватизм с антиглобализмом и антикапитализмом — вплоть до "теологии освобождения", "освобожденной", в свою очередь, от просвещенческой и прогрессистской составляющей марксизма (но сохранившей его антикапиталистическую составляющую). Покойный Папа Иоанн Павел II был вполне приемлем своим консерватизмом — именно этот консерватизм не оставлял никаких шансов на противоестественное "экуменическое" объединение Православия и Католицизма, то есть смешение центра и периферии (впрочем, как увидим ниже, в последние годы он все-таки имел такие планы), и в то же время совершенно неприемлем своим атлантизмом, причем он, как восточноевропеец, был бóльшим атлантистом, чем католики-атлантисты в Западной Европе, не "комплексующие" на почве своей идентичности, а потому способные на рефлексию. Жесткий атлантизм Иоанна Павла II с самого начала проявлялся в его антисоветизме, стремлении к "возвращению Восточной Европы в европейское лоно", но, прежде всего, — в поддержке воинствующего прозелитизма на Украине и в постсоветской России.
В то же время безусловно желательно было бы сохранение в Риме именно консервативной линии в церковных вопросах. Чтобы тот минимум сакральности, который есть в Римо-католицизме, сохранялся и был способен, в свою очередь, вернуть Европе ее сакральное измерение и делать ее союзницей России против "атлантизма" — наряду с Ираном, Индией и т.д. Кроме того, консервативная в экклезиологических вопросах позиция Ватикана отсекала бы всякие устремления от Православия к Католицизму (разумеется, не принимая в расчет отдельных, личных переходов — как туда, так и оттуда — которые возможны всегда). Это было бы лучше, чем экуменическое "удушение в объятиях любви" и растворение центра периферией.
Либеральный католицизм, представители которого называют Православную Церковь "сестрой" и положительно относятся к использованию Западной Церковью восточного обряда, делает это не по принципиальному признанию "центральности Православия" ("центричен" для них по-прежнему город Рим). В то же время, он готов опрокинуть ту последнюю стену, которая отделяет католическую идентичность от современного мира — сопротивление в вопросах биоэтики. Именно либеральный епископат ("признающий" Православие) готов идти в этих чрезвычайно остро поставленных в католицизме вопросах на компромисс. Речь идет даже не о самих по себе абортах, но о широком круге проблем, так или иначе связанных с вопросами пола, — женское священство, контрацепция, "принцип наслаждения", отношение к гомосексуализму. В Католицизме этой проблематике всегда уделялось особое внимание, как, например, в знаменитой "Золотой Легенде" XII в. Современность просто "поменяла знак". Либеральный Католицизм готов "сдать" эти вопросы "современному миру" (вопреки всему наследию Иоанна Павла II) и внести эти "волны мира" в Православие, где они всегда были растворены в "сакральном море" и потому ответы на них разумелись сами собою. Само обсуждение, дискуссия на эти темы, широко поднимаемые в Католицизме и ставшие частью все того же "общества спектакля", оказались бы для Православия фактором его резкого "обмирщения", несовместимого с самим двухтысячелетним его духом. Это касается и иных как бы спорных вопросов — например, "священна", "греховна" или "нейтральна" частная собственность, война и т.д.
Опасность распространения Православия в традиционно-католических странах, стремление "превратить католиков в православных" чревато именно размыванием Православия в несвойственном ему дискурсе, который может оказаться витриолически-растворяющим. Православие побеждает, прежде всего, тотальной сакральностью Христа Воскресшего, которая превыше мира.
Однако именно с геополитической точки зрения Католицизм Европы и особенно Латинской Америки ("южного подбрюшья" США) для России оказывается чрезвычайно важным. Причем католицизм социально-политически обновленный, поскольку в нем — особенно в "теологии освобождения" звучит резкий протест против однополярной мировой структуры. Для нас важна, крайне важна, условно говоря, "симфония Ватикана с Президентом Уго Чавесом" и даже с мексиканской герильей, даже с субкоманданте Маркосом и Фиделем Кастро. Подобные тенденции отчасти просматривались в советской дипломатии начала 70-х годов, но они стали невозможны как в связи с вестернизацией советской номенклатуры, так и из-за прихода к власти в Ватикане Папы-восточноевропейца, стоявшего на антисоветских позициях и ориентировавшегося тогда на США (кажется, только война в Ираке несколько изменила общую проамериканскую позицию покойного Понтифика).
Наиболее негативной чертой последнего Понтификата для России как государства была политика открытия римо-католических приходов на ее территории и установления епархий. Не говоря уже о том, что с канонической точки зрения, если Ватикан считает Русскую Православную Церковь "Церковью-сестрой", то он не может этого делать, ибо тем самым нарушает правило "одна область — один епископ". На самом деле выражение "Церковь-сестра" вообще бессмысленно, тем более в условиях, когда Ватикан считает православные страны своей миссионерской территорией. Католический прозелитизм означает фактически внедрение государственной нелояльности: "русский католик" духовно — а, значит, и в своем поведении — оказывается, прежде всего, подданным Ватикана, а уже потом — гражданином России. После утраты Западной Украины и Литвы Россия в данный момент ни при каких обстоятельствах не может на своей территории считать Римо-католицизм традиционной религией (если исходить из введенного Петром I и фактически признанного современным российским правом принципа территориализма). Но мы можем — и обязаны — считать Римо-католицизм основной традиционной религией Запада и соответственно строить с ним отношения, делая главным их субъектом именно Государство, а не Православную Церковь.
Если наилучшим для Российского государства, было бы самоопределение Римо-католической Церкви по варианту 4, то наихудшим был бы вариант 2. С этим последним была бы связана попытка не просто "задушить Православие в объятиях любви", но и выстроить единую социальную этику на основе реформированного Католицизма, признавшего "общечеловеческие ценности". Единая "православно-католическая церковь" в этом случае стала бы оплотом обновленчества, либерализма и мондиализма, противостоя попыткам Государства выстроить независимую, а затем и имперскую Россию.
Кто из ныне действующих кардиналов в наибольшей степени соответствует предпочтительному для нас варианту 4? Прежде всего, это Кардинал Оскар Родригес Марадиага (Гондурас), консерватор в церковных вопросах и одновременно открытый сторонник "теологии освобождения", и особенно Кардинал Клаудио Хуммес (Бразилия), консерватор в канонических вопросах и вопросах биоэтики; одновременно решительный антиглобалист и также сторонник "теологии освобождения". Приемлем также Диониджи Теттамануло (Италия), консерватор, сочувствующий антиглобализму, не доходящий, однако, до отрицания капитализма как такового. Наиболее негативными фигурами (по варианту 2) являются Кардинал Годфрид Данеельс, архиепископ Брюссельский, имеющий репутацию "прогрессивного и либерального кардинала", и особенно глава грекокатоликов (униатов) Архиепископ Львовский Любомир Гузар. "Иоанн Павел II еще в 2003 году вполне определенно указал на Украину как на ключевую страну для осуществления плана по объединению Церквей. В приветствии участникам постоянного синода епископов Украинской Греко-католической Церкви, проходившего в Риме, Папа сказал, что в силу своей истории и географического положения Украина призвана содействовать делу христианского единства. Еще раньше — в 2001 году — Папа объявил Гузара наряду с другими иерархами кардиналом, предоставив тем самым право избирать и быть избранным", — пишет журнал "Итоги" (12 апреля 2005 г.). Легко видеть, что Любомир Гузар является наиболее "атлантистской" фигурой, которую, скорее всего, лоббируют Соединенные Штаты. Антироссийская и антиправославная политика под православные песнопения будет тяжелейшим испытанием одновременно для России, Православия, Европы и традиционного Католицизма.
В целом, тем не менее, как бы ни развивался сам по себе Католицизм, именно Российское государство (а не Русская Православная Церковь) должно взять на себя основное бремя отношений с ним. Прежде всего, потому, что как раз наиболее приемлемый для нас консервативный епископат по-прежнему придерживается догматической для Католицизма установки о Папе Римском как главе всего Христианства. Церковное общение с консервативным Католицизмом в принципе невозможно. Посредничество государства — одновременно принципиальное и гибкое — способствовало бы сохранению Православной Церковью чистоты веры и соответствовало бы его катехонической функции, лежащей в основе Русско-византийской традиции. Многое — но далеко не все — будет зависеть от того, кто станет новым Папой и какую он будет проводить политику — церковную и государственную. А также от того, насколько православные окажутся способны противостоять соблазну "христианской любви".
